ный,  глаза  навыкат, кричит  небывалым
голосом  -  "Черти!..  седлать Кавказку!  всех  забирай, что  есть... сейчас
выйду!.."  Василь-Василич  грохает  с лестницы.  На  дворе крик  стоит. Отец
кричит в форточку  из кабинета - "эй, запрягать полки, грузить  еще  якорей,
канатов!" Из кабинета  выскакивает испуганный, весь в грязи,  водолив Аксен,
только что прискакавший, бежит вместо коридора в залу, а за ним комья глины;
-  "Куда тебя понесло, черта?!"  - кричит выбегающий отец, хватает Аксена за
ворот,  и оба бегут по  лестнице. На отце высокие  сапоги, кургузка, круглая
шапочка, револьвер  и плетка. Из  верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на
бегу надевая  полушубок,  стоят толпою  рабочие, многие  босиком;  поужинали
только,  спать  собирались  лечь.  Отец  верхом, на  взбрыкивающей  под  ним
Кавказке,  отдает приказания; одни - под  Симонов, с  Горкиным, другие - под
Краснохолмский, с Васильем-Косым, третьи, самые  крепыши и  побойчей, пока с
Денисом, под  Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать -
подтягивать. И отец проскакал за ворота.
     Я  понимаю,  что далеко  где-то срезало  наши  барки,  и теперь-то  они
плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, - такой-то везде  разлив,
чуть было  не утоп  под Сетунькой!  - а  срезало еще в  обедни, и где теперь
барки -  неизвестно.  Полный  ледоход от  верху, катится  вода  -  за час по
четверти.  Орут  -  "эй,  топорики-ломики забирай,  айда!". Нагружают  полки
канатами и якорями, - и никого уже  на  дворе, как вымерло. Отец поскакал на
Кунцево  через  Воробьевы Горы. Денис, уводя партию,  окрикнул: "эй,  по две
пары чтобы рукавиц... сожгет!"
     Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят
и шепчутся. Слышу  - жавороночек опять  поет, иду на  цыпочках  к кабинету и
слушаю.  Думаю  о большой реке, где теперь  отец, о Горкине, - под Симоновом
где-то...

     Едва светает,  и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней!  Я
вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью
до самых плеч, и  Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней.
Василь-Василич  приткнулся к стене, ни на  кого не  похож, пьет  из  стакана
стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка -  ожгло канатом. Валит
из  самовара пар, валит и изо ртов,  клубами:  хлопают кипяток. Отец  макает
бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
     - Ты чего, чиж, не  спишь? - хватает меня  отец и вскидывает на  мокрые
колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все
якорьки накинул и развернул... знаешь Дениса-разбойника,  солдата?  И  Горка
наш, старина,  и Василь-Косой... все!  Кланяйся  им,  да ниже!.. Порадовали,
чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам,  а? И  тормошит-тормошит
меня.
     - А про себя ни словечка... как овечка... - смеется Горкин. - Денис  уж
сказывал: "кричит - не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!" Как уж тут
не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, месячная.
     -  Черта за рога  вытащим, только бы  поддержало  было!  - посмеивается
Василь-Василич. - Не  ко  времени разговины, да  тут уж... без закону. Ведра
четыре робятам надо бы... Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было.
     Отец  дает  мне из  своего стакана, Горкин  сует  бараночку. Уже совсем
светло, и  чижик  постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин
спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи  и укладывает в  столовой
на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и
говорит, зевая:
     - А иди-ка ты, чижик, спать?..

        "ПАСХА"
     Пост уже на исходе, идет весна.  Прошумели скворцы над садом, -  слыхал
их кучер, - а на  Сорок Мучеников прилетели и жаворонки.  Каждое утро вижу я
их  в  столовой:  глядят  из  сухарницы востроносые головки с  изюминками  в
глазках,  а румяные крылышки заплетены  на спинке.  Жалко их есть,  так  они
хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты",
-  и вот  уж опять она, огромная  лужа  на  дворе. Бывало, отец увидит,  как
плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет:
     - Косого сюда позвать!..
     Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он
думает: "ну, ругайтесь... и в прошлом году  ругались,  а с  ней все равно не
справиться!"
     - Старший  прикащик  ты -  или... что? Опять у тебя она? Барки  по  ней
гонять?!.
     -  Сколько разов засыпал-с!.. - оглядывает Василь-Василич лужу,  словно
впервые  видит, - и  навозом  заваливал,  и  щебнем сколько  транбовал, а ей
ничего не  делается! Всосет  -  и  еще пуще станет.  Из-под  себя,  что  ли,
напущает?..  Спокон  веку  она  такая,  топлая...  Да оно ничего-с,  к  лету
пообсохнет, и уткам природа есть...
     Отец поглядит на лужу, махнет рукой.
     Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев,  сияли на солнце
радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая  коленки, я взбирался
по  ним  до  крыши  сгрызать  сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок
ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили лед с грохотом в погреба, завалили
чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила.
     - Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.
     Им поднесли по шкалику, они покрякали:
     - Хороша-а... Крепше ледок скипится.
     Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в
лед кирками,  долбят  ломами  - до  камушка.  А  вот уж и  первая  пролетка.
Бережливо  пошатываясь  на  ледяной  канавке, сияя  лаком, съезжает  она  на
мостовую. Щеголь-извозчик  крестится под новинку, поправляет свою  поярку  и
бойко катит по камушкам с первым веселым стуком.
     В  кухне под  лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит
по-змеиному  и изгибает шею - хочет  меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из
амбара "паука", круглую щетку на шестике, -  обметать потолки  для Пасхи.  У
Егорова в магазине сняли с  окна коробки и поставили  карусель с  яичками. Я
подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых
колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные...
     В булочных  -  белые колпачки на окнах с буковками - X.  В. Даже  и наш
Воронин,  у  которого  "крысы  в  квашне ночуют",  и  тот  выставил  грязную
картонку: "принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы"! Бабы?.. И
почему-то  греческие!  Василь-Василич  принес  целое  ведро   живой  рыбы  -
пескариков, налимов, - сам наловил наметкой. Отец  на реке с народом. Как-то
пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.
     - Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!..
     И покрутил за щечку.
     Василь-Василич стоит  в кабинете на  порожке.  На нем  сапоги в  грязи.
Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.
     -  Будь-п-коины-с,  подчаливаем... к Пасхе  под Симоновом будут. Сейчас
прямо из...
     - Из кабака? Вижу.
     -  Никак  нет-с,  из  этого...  из-под Звенигорода,  пять ден  на воде.
Тридцать гонок  березняку,  двадцать  сосны и елки,  на крылах  летят-с!.. И
барки  с лесом,  и...  А у  Паленова  семнадцать гонок  вдрызг  расколотило,
вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы!
     Отец  доволен: Пасха будет  спокойная. В  прошлом году заутреню на реке
встречали.
     - С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?
     - Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в
три  дни  облепортуем-с.  А  как  в  приходе прикажете-с?  Прихожане  летось
обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не
до лиминации!..
     - Нонешнюю Пасху за две справим!
     Говорят  про щиты, и  звезды, про кубастики, шкалики, про плошки..  про
какие-то "смолянки" и зажигательные нитки.
     - Истечение народа будет!.. Приман к нашему приходу-с.
     -  Давай с  ракетами. Возьмешь от  квартального, записку на дозволение.
Сколько там надо... понимаешь?
     -  Красную  ему  за  глаза...  пожару  не  наделаем!  - весело  говорит
Василь-Василич. - Запущать - так уж запущать-с!
     - Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..
     -  П-маю-с,  зажгем-с.  Высоконько только?.. Да для  Божьего  дела-с...
воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много.
     -  Щит  на крест  крепить Ганьку-маляра  пошлешь..  на кирпичную  трубу
лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется.
     - Нипочем не сорвется,  пьяный только и берется! Да он, будь-п-койны-с,
себя уберегет. В кумполе лючок слуховой,  под яблочком... он, стало быть, за
яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится,
за крест зачепится-захлестнется,  в  петельке сядет - и качай! Новые веревки
дам. А с вами-то мы,  бывало... на  Христе-Спасителе у самых крестов качали,
уберег Господь.

     Прошла  "верба".  Вороха  роз пасхальных, на иконы  и куличи, лежат под
бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и
меня  сажают  читать  Евангелие. "Авраам  родил Исаака, Исаак  родил Иакова,
Иаков родил  Иуду..." Я не могу понять:  Авраам же  мужского рода!  Прочтешь
страничку,  с  "морским жителем"  поиграешь, с вербы,  в окно  засмотришься.
Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.
     На  дворе  самая  веселая  работа:  сколачивают щиты  и  звезды,  тешут
планочки для  -  X. В. На приступке  сарая, на солнышке,  сидит в  полушубке
Горкин,  рукава  у него съежены  гармоньей.  Называют  его - "филенщик",  за
чистую  работу.  Он уже  не работает, а  так,  при доме.  Отец любит  с  ним
говорить и  всегда при себе  сажает. Горкин поправляет  пасочницы. Я смотрю,
как он режет кривым резачком дощечку.
     - Домой помирать поеду, кто тебе  резать будет? Пока  жив, учись. Гляди
вот, винограды сейчас пойдут...
     Он   ковыряет  на  дощечке,   и  появляется  виноград!  Потом  вырезает
"священный крест",  иродово  копье  и лесенку - на небо! Потом  удивительную
птичку,  потом  буковки  - X. В.  Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у
него руки, в жилках.
     - Учись святому делу. Это  голубок,  Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную
вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи
хлебать - глядишь, и вспомнишь.
     Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

     Я  несу от  Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий  огонек: он
святой. Тихая ночь,  но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего
года. Старая кухарка  рада, что я  донес.  Она  вымывает  руки, берет святой
огонек,  зажигает свою лампадку,  и  мы идем  выжигать кресты. Выжигаем  над
дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...
     - Он теперь никак  при хресте не  может.  Спаси  Христос... - крестясь,
говорит она  и  крестит корову  свечкой.  - Христос  с  тобой,  матушка,  не
бойся... лежи себе.
     Корова смотрит задумчиво и жует.
     Ходит  и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку  и выжигает  крестик над
изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.
     Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и
на погребице, и везде.  В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И
все  - для Него,  что  делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и
под  навесом  даже,  где  был  навоз.  Необыкновенные эти  дни -  страстные,
Христовы  дни. Мне теперь ничего не  страшно: прохожу  темными  сенями  -  и
ничего, потому что везде Христос.

     У Воронина на погребице  мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин
и пекаря, засучив  руки,  тычут красными кулаками в  творог, сыплют  в  него
изюму и  сахарку и проворно  вминают  в пасочницы. Дают  попробовать  мне на
пальце: ну, как? Кисло,  но я  из вежливости  хвалю. У нас в столовой толкут
миндаль,  по  всему  дому  слышно.  Я  помогаю  тереть  творог  на  решетке.
Золотистые  червячки падают на блюдо,  - совсем живые! Протирают все, в пять
решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом
- для гостей,  парадная,  еще "маленькая" пасха,  две  людям, и еще - бедным
родственникам. Для народа, человек на  двести, делает Воронин под присмотром
Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.
     Василь-Василич  и  здесь,  и  там.  Ездит  на  дрожках  к  церкви,  где
Ганька-маляр  висит - ладит  крестовый щит. Пойду  к Плащанице  и  увижу. На
дворе заливают  стаканчики.  Из  амбара носят  в больших  корзинах  шкалики,
плошки,  лампионы, шары, кубастики - всех цветов. У лужи горит костер, варят
в котле  заливку. Василь-Василич  мешает палкой, кладет огарки и комья сала,
которого "мышь не ест". Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и
похожи на  разноцветных птичек. Шары  и лампионы висят на проволках. Главная
заливка  идет в Кремле, где отец с народом. А здесь -  пустяки,  стаканчиков
тысячка, не больше. Я тоже помогаю, -  огарки ношу из ящика, кладу фитили на
плошки. И  до чего красиво!  На новых досках, рядочками, пунцовые,  зеленые,
голубые, золотые,  белые  с  молочком... Покачиваясь, звенят друг  в  дружку
большие  стеклянные шары, и  солнце пускает зайчики, плющится на бочках,  на
луже.
     Ударяют печально, к  Плащанице.  Путается во мне  и  грусть, и радость:
Спаситель сейчас умрет... и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца
красить...  и  запахи ванили и  ветчины, которую нынче  запекли,  и грустная
молитва,   которую  напевает  Горкин,  -  "Иуда  нечести-и-вый...  си-рибром
помрачи-и-ися..."  Он в  новом казакинчике, помазал  сапоги дегтем,  идет  в
цер-ковь.

     Перед  Казанской толпа, на купол смотрят. У креста. качается на веревке
черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой - и стукнется.
Дух  захватывает  смотреть.  Слышу:  картуз  швырнул! Мушкой летит картуз  и
шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит:
     - Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!..
     - Давай-ай!.. - орет, Ганька, выделывая ногами штуки.
     Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках.
     -  Поживей,  ребята!  В  Кремле  нехватка...  -  торопит  он  и  быстро
взбирается на кровлю.
     Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он  тяжелей отца, и
лестница  прогибается дугою.  Поднимают корзины  на веревках. Отец бегает по
карнизу,  указывает,  где  ставить кресты на  крыльях.  Ганька бросает конец
веревки,  кричит  -  давай!  Ему  подвязывают  кубастики в  плетушке,  и  он
подтягивает к кресту. Сидя  в  петле перед крестом, он уставляет  кубастики.
Поблескивает  стеклом.  Теперь самое трудное: прогнать зажигательную  нитку.
Спорят: не сделать  одной  рукой, держаться надо!  Ганька привязывает себя к
кресту. У меня кружится голова, мне тошно...
     - Готовааа!.. Принимай нитку-у..!
     Сверкнул  от  креста  комочек. Говорят - видно нитку по куполу!  Ганька
скользит из петли, ползет по "яблоку" под крестом, ныряет в дырку на куполе.
Покачивается пустая петля. Ганька  уже на крыше, отец хлопает его по  плечу.
Ганька  вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю.  Его окружают, и
он показывает бумажку:
     - Как трешницы-то охватывают!
     Глядит на петлю, которая все качается.
     - Это отсюда страшно, а там - как в креслах!
     Он очень бледный, идет, пошатываясь.
     В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но  уже бьется
радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть  - это только так:
все воскреснут. Я сегодня читал в  Евангелии, что  гробы отверзлись и многие
телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, - навертываются
даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей,
с золотыми херувимами,  лежит  Спаситель,  зеленовато-бледный, с пронзенными
руками. Пахнет священно розами.
     С  притаившейся  радостью,  которая  смешалась с грустью,  я выхожу  из
церкви.  По  ограде навешены кресты  и звезды, блестят  стаканчики.  Отец  и
Василь-Василич  укатили на дрожках в  Кремль, прихватили с собой  и  Ганьку.
Горкин  говорит  мне,  что там  лиминация ответственная, будет  глядеть  сам
генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку "на отчаянное дело взяли".
     У  нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты,  но ковров еще
не постелили. Мне дают красить яйца.
     Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация,
свечки,  вертящиеся  яички,  молитвы,  Ганька,   старичок  Горкин,  который,
пожалуй, умрет  скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом
встретимся все... и Васька, который умер  зимой  от  скарлатины,  и сапожник
Зола, певший с мальчишками про волхвов,  - все  мы встретимся  там. И Горкин
будет вырезывать  винограды на пасочках,  но  какой-то другой,  светлый, как
беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница в Церкви, одна,
горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это
для  Него Ганька полез  на  крест, и отец в Кремле лазит  на  колокольню,  и
Василь-Василич,  и все наши  ребята,  - все для Него  это!  Барки брошены на
реке,  на якорях,  там только по сторожу  осталось.  И плоты  вчера подошли.
Скучно  им на темной реке,  одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся  в
окне  у  Егорова  яички.  Я  вижу  жирного  червячка  с  черной  головкой  с
бусинками-глазами, с язычком из  алого суконца...  дрожит  в  яичке. Большое
сахарное яйцо я вижу - и в нем Христос.
     Великая Суббота, вечер. В  доме тихо, все прилегли  перед заутреней.  Я
пробираюсь  в зал - посмотреть, что  на  улице. Народу мало,  несут  пасхи и
куличи в картонках. В зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах
-  пунцовые  лампадки,  пасхальные:  в  Рождество  были  голубые?.. Постлали
пасхальный  ковер в гостиной, с  пунцовыми  букетами. Сняли  серые  чехлы  с
бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах - новые
красные  "дорожки".  В  столовой на окошках  -  крашеные  яйца  в  корзинах,
пунцовые: завтра отец будет  христосоваться с народом. В  передней - зеленые
четверти  с вином: подносить. На  пуховых подушках, в столовой на диване,  -
чтобы не  провалились! - лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой,
- остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.
     Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая  телега,  - повезли в  церковь
можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:
     - Ты чего это не спишь, бродишь?..
     Это отец. Он только что вернулся.
     Я не знаю, что мне  сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и
смотреть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.
     Отец  надевает  летний  пиджак  и начинает оправлять лампадки.  Это  он
всегда  сам:  другие  не так умеют. Он  ходит с ними  по комнатам и напевает
вполголоса: "Воскресение Твое Христе Спасе... Ангели поют на  небеси..." И я
хожу с ним. На душе у  меня радостное и тихое, и хочется отчего-то  плакать.
Смотрю на него, как становится он  на стул, к иконе,  и почему-то приходит в
мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и
зажигает, напевая священное. Их  очень  много, и все, кроме одной, пунцовые.
Малиновые  огоньки  спят  -  не  шелохнутся. И только  одна,  из детской,  -
розовая, с белыми глазками, - ситцевая будто. Ну, до чего красиво! Смотрю на
сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к
отцу,  к  ноге. Он теребит  меня за щеку.  От  его пальцев пахнет  душистым,
афонским, маслом. - А шел бы ты, братец, спать?
     От  сдерживаемой  ли   радости,  от   усталости   этих   дней,  или  от
подобравшейся  с чего-то грусти,  -  я  начинаю  плакать, прижимаюсь к нему,
что-то хочу сказать, не знаю...
     Он подымает  меня  к  самому потолку,  где сидит  в  клетке  скворушка,
смеется зубами из-под усов.
     - А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...
     Он несет в кабинет  пунцовую лампадку, ставит к  ик