иком, - веселый, морозный хруст. Только бы Николина Дня дождаться, а там
и рукой подать; скатишься, как под горку, на Рождество.
     "Вот и пришли Варвары", -  Горкин так говорит, - Василь-Василичу нашему
на муку.  В деревне  у него на Николу престольный праздник, а в Москве много
земляков, есть и богачи, в люди вышли, все его унижают за характер, вот он и
празднует во все тяжки. Отец посмеивается: "теперь уж варвариться придется!"
С неделю похороводится:  три дни подряд  празднует трояк-праздник:  Варвару,
Савву и Николу. Горкин остерегает, и сам Василь-Василич бережется, да морозы
под руку толкают. Поговорка известная: Варвара-Савва мостит, Никола гвоздит.
По  именинам-то как пойдет, так и  пропадет с неделю. Зато уж на Рождество -
"как стеклышко",  чист душой: горячее дело, публику с гор катать. Разве  вот
только "на стенке" отличится, - на третий день  Рождества, такой порядок, от
старины;  бромлейцы, заводские  с  чугунного завода  Бромлея,  с  Серединки,
неподалеку от нас, на той же  Калужской улице, "стенкой"  пойдут на наших, в
кулачный  бой,  и  большое  побоище  бывает;  сам  генерал-губернатор  князь
Долгоруков  будто дозволяет,  и  будошники  не  разгоняют:  с  морозу  людям
погреться   тоже  надо.  А   у   Василь-Василича   кровь   такая,   горячая:
смотрит-смотрит   -  и   ввяжется.   Ну,   с   купцами  потом  и   празднует
победу-одоление.
     Как увидишь, - на Конную площадь обозы потянулись, - скоро и Рождество.
Всякую живность везут, со  всей России:  свиней, поросят, гусей... - на весь
мясоед,  мороженых,  пылкого мороза. Пойдем  с Горкиным  покупать,  всю  там
Москву увидим. И у нас на дворе, и по всей округе, все запасаются помногу, -
дешевле, как на Конной, купить нельзя. Повезут  на  санях  и  на салазках, а
пакетчики, с  Житной, сами впрягаются в сани - народ потешить для Рождества.
Скорняк  уж приходил, высчитывал с  Горкиным,  чего закупить  придется. Отец
загодя  приказывает прикинуть на бумажке,  чего для  народа взять и чего для
дома.  Плохо-плохо, а  две-три тушки свиных необходимо, да черных поросят, с
кашей жарить, десятка три,  да белых, на заливное молошничков, два  десятка,
чтобы до  заговин  хватило, да индеек-гусей-кур-уток,  да потрохов,  да  еще
солонины не забыть, да рябчиков сибирских, да глухарей-тетерок, да... - трое
саней брать  надо.  И  я новенькие  салазки заготовил, чего-нибудь положить,
хоть рябчиков.
     В эту зиму  подарил мне  отец саночки-щегольки,  высокие,  с подрезами,
крыты  зеленым бархатом,  с  серебряной бахромой.  Очень мне  нравились  эти
саночки, дивовались на них  мальчишки. И  вот заходит ко мне  Ленька Егоров,
мастер змеи запускать  и голубей гонять.  Приходит,  и давай хаять  саночки:
девчонкам только  на них кататься, разве  санки бывают с бахромой! Настоящие
санки  везде  катаются,  а  на этих  в  снегу  увязнешь.  Велел мне сесть на
саночки, повез по саду, в сугробе увязил и вывалил.
     - Вот дак са-ночки твои!.. - говорит, - и плюнул на мои саночки.
     Сердце у меня и заскучало. И стал нахваливать свои, лубяные: на них и в
далекую  дорогу можно, и  сенца можно постелить, и  товар  возить:  вот,  на
Конную-то  за  поросятами  ехать! Стал  я думать,  а он и привозит  саночки,
совсем такие, на  каких тамбовские  мужики  в  Москву поросят везут,  только
совсем малюсенькие, у щепника нашего  на рынке выставлены такие же у  лавки.
Посадил меня и по саду лихо прокатил.
     Вот это дак са-ночки! - говорит. Отошел к  воротам, и кричит: - Хочешь,
так уж и быть,  променяю приятельски, только ты мне в придачу чего-нибудь...
хоть три копейки, а я тебе гайку подарю, змеи чикать.
     Я  обрадовался, дал ему саночки и три  копейки, а  он мне гайку  - змеи
чикать  и  салазки. И убежал с  моими.  Поиграл  я  саночками,  а  Горкин  и
спрашивает, как я по двору покатил:
     - Откуда у те такие, лутошные?
     Как узнал все дело, так и ахнул:
     - Ах, ты, самоуправник!  да тебя,  простота, он, лукавый, вкруг  пальца
обернул, папашенька-то чего скажет!.. да евошним-то три гривенника - красная
цена, куклу возить девчонкам, а ты, дурачок... идем со мной.
     Пошли мы  с ним  к Леньке на двор,  а уж  он с горки  на моих бархатных
щеголяет. Ну, отобрали. А отец его, печник знакомый и говорит:
     - А ваш-то чего смотрел... так дураков и учат.
     Горкин сказал ему чего-то от Писания, он и  проникся, Леньку  при нас и
оттрепал. Говорю Горкину:
     А за поросятами на Конную, как же я?..
     Поставим, говорит, корзиночку, и повезешь.
     Близится Рождество:  матушка  велит принести  из  амбара  "паука".  Это
высокий такой шест, и круглая на нем щетка, будто шапка: обметать паутину из
углов. Два раза в году "паука"  приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на
"паука" и думаю: "бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось,
и он радуется,  что Рождество". И  все  радуются.  И двери  наши, - моют  их
теперь  к Празднику, - и медные их  ручки, чистят их мятой бузиной, а  потом
обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут
их,  они и засияют, радостные, для Праздника. По всему  дому  идет суетливая
уборка.
     Вытащили  на снег  кресла и  диваны,  дворник  Гришка лупит  по  мягким
пузикам  их плетеной  выбивалкой,  а  потом  натирает чистым снегом и чистит
веничком. И вдруг,  плюхается с  размаху на диван, будто  приехал  в  гости,
кричит мне  важно - "подать мне чаю-шоколаду!"  -  и строит рожи,  гостя так
представляет важного. Горкин  - и тот  на  него смеется, на  что уж строгий.
"Белят" ризы на  образах: чистят до блеска  щеточкой  с мелком  и  водкой  и
ставят "праздничные", рождественские, лампадки, белые  и голубые, в глазках.
Эти  лампадки  напоминают  мне  снег  и  звезды.  Вешают   на  окна   свежие
накрахмаленные  шторы,  подтягивают  пышными  сборками, - и  это  напоминает
чистый,   морозный  снег.  Изразцовые  печи  светятся  белым   матом,  сияют
начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой
с  медовым воском, -  запахом Праздника. В гостиной стелят  "рождественский"
ковер, - пышные голубые розы на белом поле, - морозное  будто, снежное. А на
Пасху - пунсовые розы полагаются, на алом.


     На Конной, - ей и конца не видно, -  где обычно торгуют лошадьми цыганы
и гоняют  их на  проглядку для  покупателей,  показывая товар  лицом, стоном
стоит в морозе  гомон.  Нынче здесь вся Москва. Снегу  не видно, -  завалено
народом, черным-черно. На высоких  шестах висят  на мочалках поросята, пучки
рябчиков, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. С нами Антон Кудрявый,
в оранжевом вонючем  полушубке,  взял  его  Горкин на  подмогу.  Куда тут  с
санками,  самих  бы не  задавили только, -  чистое светопреставление.  Антон
несет меня на руках,  как на "постном  рынке". Саночки  с  бахромой пришлось
оставить у знакомого лавочника.  Там и  наши большие  сани с Антипушкой, для
провизии,  -  целый  рынок закупим  нынче.  Мороз  взялся  такой,  -  только
поплясывай.    И    все   довольны,   веселые,   для   Рождества   стараются
поглатывают-жгутся горячий сбитень. Только и слышишь - перекликаются:
     - Много ль поросят-то закупаешь?
     - Много - не много, а штук пяток надо бы, для Праздника.
     Тороговцы нахваливают товар,  стукают друг  о  дружку  мерзлых поросят:
живые камушки.
     - Звонкие-молочшые!.. не поросятки - а-нделы!..
     Горкин  пеняет тамбовскому, - "рыжая борода": не годится  так, ангелы -
святое слово. Мужик смеется:
     -  Я и  тебя,  милый,  а-нделом назову... у меня ласковей слова нет. Не
черным словом я, - а-ндельским!..
     - Дворянские самые индюшки!.. княжьего роду, пензицкого заводу!..
     Горкин  говорит,  -  давно  торгу  такого не  видал,  боле  тыщи подвод
нагнали,  -  слыхано  ли когда! "черняк"  -  восемь  копеек фунт?! "беляк" -
одиннадцать! дешевле  паренной репы. А потому: хлеба  уродилось после войны,
вот и пустили вовсю на  выкорм. Ходим по народу, выглядываем товарец. Всегда
так Горкин; сразу не  купит,  а выверит.  Глядим, и отец  дьякон от Спаса  в
Наливках,  в енотовой  огромной  шубе, слон-слоном, за спиной  мешок, полон:
немало ему надо, семья великая.
     Третий мешок набил, - басит с морозу дьякон, - гуська одного с дюжинку,
а поросяткам и счет забыл. Семейка-то у меня...
     А Горкин на ухо мне:
     -  Это  он так, для  хорошего  разговору... он  для  души  старается, в
богадельню  жертвует.  Вот  и  папашенька,  записочку  сам   дал,  велит  на
четвертной   накупить,   по  бедным  семьям.  И  втайне  чтобы,  мне  только
препоручает, а  я те поучение... выростешь -  и  попомнишь. Только никому не
сказывай.
     Встречаем и Домну Панферовну,  замотана шалями, гора горой, обмерзла. С
мешком тоже, да и салазки еще волочит. Народ мешает поговорить, а она что-то
про уточек хотела, уточек она любит, пожирней. Смотрим -  и барин  Энтальцев
тут, совсем по-летнему, в пальтишке, в синие кулаки дует. Говорит важно так,
-  "рябчиков  покупаю,  "можжевельничков",  топкий  вкус!   там,  на   углу,
пятиалтынный пара!". Мы не верим: у него и гривенничка наищешься. Подходим к
рябчикам: полон-то воз, вороха пестрого перья. Оказывается, "можжевельнички"
- четвертак пара.
     -  Терся тут, у моего воза, какой-то хлюст, нос насандален... - говорит
рябчичник, - давал пятиалтынный за парочку, глаза мне отвел... а люди видали
- стащил будто пары две под свою пальтишку... разве тут доглядишь!..
     Мы молчим, не сказываем,  что это наш знакомый, барин  прогорелый. Ради
такого Праздника и не обижаются на жуликов: "что волку в зубы - Егорий дал!"
Только один  скандал  всего и видали, как  поймал  мужик  паренька  с гусем,
выхватил у  него гуся,  да в нос ему  мерзлым  горлом гусиным:  "разговейся,
разговейся!.."  Потыкал-потыкал  -  да  и плюнул,  связываться  не  время. А
свинорубы  и  внимание не  дают, как подбирают  бедняки  отлетевшие  мерзлые
куски, с фунт, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся,
как поленницы,  как груды бревен-обрубков: мороженая свинина сложена рядами,
запорошило снежком  розовые разводы срезов: окорока  уже пущены в засол,  до
Пасхи.
     Кричат: "тройку  пропущай,  задавим!"  Народ смеется:  пакетчики это  с
Житной,  везут  на  себе  сани,  полным-полны, а  на  груде  мороженою  мяса
сидит-покачивается  веселый парень, баюкает парочку поросят, будто  это  его
ребятки,  к груди  прижаты.  Волокут  поросятину по снегу на веревках, несут
подвязанных  на спине  гроздями,  - одна  гроздь напереду, другая  сзади,  -
растаскивают великий торг. И даже бутошник наш поросенка тащит и пару кур, и
знакомый  пожарный  с  Якиманской  части,  и звонарь  от Казанской  тащит, и
фонарщик гусят несет, и  наши банщицы, и  даже кривая  нищенка, все-то, все.
Душа - душой, а и мамона требует своего, для Праздника.


     В  Сочельник обеда не  полагается, а  только чаек с  сайкой  и  маковой
подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные
дверные  ручки,  зеркально  блестит  паркет.  На  столе   в  передней  стоны
закусочных  тарелок,  "рождественских", в  голубой  каемке.  На  окне  стоят
зеленые  четверти  "очищенной",  -  подносить  народу,  как   поздравлять  с
Праздником  придут. В  зале -  парадный стол,  еще  пустынный, скатерть одна
камчатная.  У изразцовой печи, пышет от нее,  не  дотронуться, -  тоже стол,
карточный-раскрытый,  - закусочный: завтра много наедет поздравителей.  Елку
еще  не  внесли:  она,  мерзлая,  пока еще  в высоких  сенях,  только  после
всеношной ее впустят.
     Отец  в  кабинете:  принесли  выручку  из  бань,  с  ледяных  катков  и
портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца:
это  он  ловко отсчитывает деньги, ставит  на столе  в  столбики,  серебрецо
завертывает  в  бумажки; потом  раскладывает  на записочки - каким беднякам,
куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайно, есть особая книжечка, и
в  ней  вписаны разные бедняки  и кто  раньше служил у  нас. Сейчас  позовет
Василь-Василича, велит заложить беговые санки и развести по  углам-подвалам.
Так уж привык, а то и Рождество будет не в рождество.
     У Горкина  в  каморке теплятся три лампадки, медью  сияет Крест.  Скоро
пойдем  ко всенощной. Горкин  сидит  перед железной печкой,  греет  ногу,  -
что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:
     -  В Писании  писано: "и явилась  в небе многая сонма Ангелов...", кому
явилась?
     Я знаю, про что он говорит:  это пастухам  ангелы явились  и  воспели -
"Слава в вышних Богу...".
     -  А  почему  пастухам  явились? Вот  и  не знаешь.  В  училищу  будешь
поступать,  в  имназюю...  папашенька  говорил  намедни...  у  Храма  Христа
Спасителя та училища, имназюя, красный дом большенный,  чугунные ворота. Там
те  батюшка и вспросит, а ты и не  знаешь.  А он стро-гой, отец  благочинный
нашего   сорока,  протоерей  Копьев,   от  Спаса  в  Наливках...  он   те  и
погонит-скажет - "ступай, доучивайся!" - скажет. А потому, мол, скажи... Про
это  мне вразумление  от отца духовного  было,  он все  мне растолковал,  о.
Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-че-ный!.. проповеди как говорит!..
Запомни его -  о.  Валентин, Анфитиятров. Сказал:  в стихе поется церковном:
"истинного   возвещают   Па-стыря!.."   Как   в   Писании-то    сказано,   в
Евангелии-то?.. -  Аз есьм Пастырь Добрый...".  Вот пастухам первым потому и
было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А
без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.


     Идем ко всенощной.
     Горкин  раньше  еще ушел, у свещного ящика много дела.  Отец ведет меня
через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами  идут Клавнюша
и Саня
     Юрцов, заика, который у Сергия-Троицы послушником: отпустили его монахи
повидать  дедушку  Трифоныча, для Рождества.  Оба  поют  вполголоса  стишок,
который  я еще не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и  вся тварь
играет  в радости, что родился  Христос.  И отец стишка этого не знал. А они
поют ласково так и радостно. Отец говорит:
     - Ах, вы, божьи люди!..
     Клавнюша сказал - "все божии" - и за руку нас остановил:
     - Вы прислушайте, прислушайте...  как все играет!..  и  на  земле, и на
небеси!..
     А это про звон он.  Мороз, ночь,  ясные такие звезды,  - и гу-ул... все
будто небо  звенит-гудит, - колокола поют. До того радостно  поют, будто вся
тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние
от них веселое. И говорит еще:
     - Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несет  с земли... играет ка-ким
столбом!..
     И Саня-заика стал за ним говорить:
     - И-и-ч... грает... не-бо и зе-зе-земля играет...
     И  с чего-то  заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал,  позвякал
серебрецом. Они не хотели брать, а он велел,чтобы взяли:
     -  Дадите там, кому  хотите. Ах, вы, божьи дети...  молитвенники  вы за
нас, грешных... простосерды вы. А у нас  радость, к  Празднику: доктор  Клин
нашу  знаменитую  октаву-баса,  Ломшачка,  к  смерти приговорил,  неделю ему
только оставлял жить... дескать, от сердца помрет...  уж и дышать переставал
Ломшачок! а вот, выправился, выписали его намедни из больницы.  Покажет себя
сейчас, как "с нами Бог" грянет!..
     Так мы  возрадовались! а Горкин  уж и халатик  смертный ему  заказывать
хотел.
     В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:
     -  А  Ломшачок-то  наш,  гляди-ты...  воя  он,  горло-то  потирает,  на
крылосе... это, значит, готовится, сейчас "С нами Бог" вовсю запустит.
     Вся церковь воссияла,  -  все паникадилы  загорелись.  Смотрю:  разинул
Ломшаков  рот,  назад головой подался... - все  так  и замерли, ждут. И  так
ах-нуло - "С нами Бог"... - как громом, так и взыграло сердце, слезами  даже
зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:
     -  Воскрес   из  мертвых  наш   Ломшачок...   -  "разумейте,  языцы   и
покоряйтеся... яко с нами Бог!..".
     И Саня,  и  Клавнюша  -  будто  воссияли,  от  радости.  Такого  пения,
говорили, еще и  не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я
почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели "Рождество Твое, Христе
Боже наш, воссия мирови свет  разума..." - такое во мне радостное стало... и
я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и  волхвов... и овечки будто
стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:
     - А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а
тьма языческая!..
     И  вдруг заплакал, затрясся весь,  чего-то выкликать  стал... его взяли
под руки и повели на мороз, а то дурно с  ним сделалось, - "припадочный он",
- говорили-жалели все.
     Когда мы  шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали
смотреть на звезды,  и как поднимается дым над крышами, и  снег  сверкает от
главной  звезды,  -  "Рождественнская"  называется.  Потом  проведали Бушуя,
погладили его в конуре,  а  он  полизал  нам пальцы, и  будто радостный  он,
потому что нынче вся тварь играет.
     Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то
Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:
     - Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.
     А  он говорит -  "а как же, знаю...  вот и лампадочку  затеплил...".  И
правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.
     - Они еще  лучше  нашего чуют, -  говорит  Антипушка, -  как  заслышали
благовест, ко всенощной... ухи навострили, все слушали.
     Заходим к Горкину, а у  него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас  -
святынькой разговеться. И  стали про божественное слушать. Клавнюша с  Саней
про  светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все
звезды  сосчитали, и как  Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла  над ними  и
тоже слушала ангельскую песнь.
     Горкин и говорит, - будто он  слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу
с Саней:
     - Ах, вы, ласковые... божьи люди!..
     А Клавнюша опять сказал, как у басейны:
     - Все божии.
     В. О. Зеелеру

        "ЛЕДЯНОЙ ДОМ"
     По  Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз.
Все  окошки обледенели, а воробьи  на брюшко припадали, лапки  не отморозить
бы. Говорится - "Введенье ломает леденье", а не всегда, тайну премудрости не
прозришь.  И  Брюс-колдун в "Крестном  Календаре" грозился, что  реки  будто
вскрываться  станут,  -  и  по его  не вышло.  А  в  старицу бывало.  Горкин
сказывал, - раз до самого до Введения  такая  теплынь  стояла, что  черемуха
зацвела.  У  Бога  всего много,  не  дознаться. А Панкратыч  наш дознавался,
сподобился.  Всего-то  тоже не угадаешь.  Думали вот -  до Казанской  Машину
свадьбу справить, -  она с Денисом все-таки матушку  упросила не откладывать
за  Святки,  до слез просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у
ней  на  губе нарвал, все даже лицо перекосило,  куда такую  уродину к венцу
вести. Гришка смеялся все: "а не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!".
     Отец  оттепели  боится:  начнем  "ледяной  дом"  смораживать  -  все  и
пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались  не  в
свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:
     - Я только им книжку показал, как в Питере "ледяной  дом" Царица велела
выстроить,  и  живого хохла там  залили, он  и обледенел, как столб.  Сергей
Иваныч и загорячились: "построю "ледяной дом", публику удивим!"
     Василь-Василич - как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не
знает, как "ледяной дом" строить. Горкин чего-чего не  знает только, и то не
может, дело-то непривычное. Спрашиваю  его - "а как же зайчик-то...  ледяную
избушку, мог?" А он на меня серчает:
     - Раззвонили на всю  Москву, и в "Ведомостях" пропечатали, а ничего  не
ладится, с чего браться.
     - А зайчик-то... мог?
     А он - "зайчик-зайчик..." - и плюнул в снег