о  в грудь духом. Хотели лезть
повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько
все-таки проползли ползком, глаза  зажмурили, да  Домна Панферовна не могла,
толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть  ей трудно,
и  сердце  обмирает.  И  Анюте  страшно  чего-то  стало, да  и  меня  что-то
затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.
     Нашли мы  Кривую - домой ехать, а нас Домна  Панферовна к себе  звать -
"не отпущу и не отпущу!" Посажали их с  собой, поехали.  А она  на церковном
дворе живет,  у Марона,  на  Якиманке.  Приезжаем,  а там  на зеленой травке
красные яички катают. Ну, и мы  покатали за компанию.  - знакомые оказались,
псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они
в бани ходят. Меня барышни заласкали,  прикололи  мне на матроску  розаны, и
накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.
     Такого  ласкового  семейсгва и  не  найти,  все  так и  говорили. Пасху
сливошную  пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич
пробовали, даже Домна Панферовна  обиделась. Ну,  у ней  посидели.  А у  ней
полон-то  стол  пасхальный, банные гостьи  надарили и кого  она  от  мозолей
лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху
пробовали, и  фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила.  А уж
чему подивились - так это святостям. Все стенки у  ней в образах, про все-то
она  святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько
утешения у ней: и  песочек иорданский  в пузыречках,  и  рыбки  священные  с
Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили.
Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился... Апостолы в них
ходили,  ему  старые турки сказывали,  а  уж  они все знают,  от  тех времен
осталися  туфли  те очень  хорошо  знают...  Она  их  потому и пристроила на
стенку, под  иконы.  Очень  нас  те священные  туфли  порадовали! Ну,  будто
церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку,
ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все
святости откажет,  выйдет она замуж и тоже будет хранить, для  своих  деток.
Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.


     Приезжаем домой под  вечер,  а  у  нас  полон-то дом  народу: старинные
музыканты  приехали,  которые -  "графа Мамонова  крепостные".  Их  угостили
всякими  закусочками...  -  очень  они икорку одобряли и  семушку,  -  потом
угостили  пасхой,  выкушали они мадерцы - и стали они  нам  "медную  музыку"
играть. И  правда,  таких  музыкантов больше  и нет  теперь.  Все они старые
старички,  четверо их  осталось  только,  и  все  с  длинными  седыми-седыми
бакенбардами, как у кондитера  Фирсанова и будто они  немцы: на всех зеленые
фраки с золотыми пуговицами, крупными, -  пожалуй, в рублик,  - а на фраках,
на длинных концах, сзади, - "Мамоновы горбы", львы, и в лапах у них ключи, и
все  из золота. Все  - как  играть -  надели зеленые, высокие, как цилиндры,
шляпы  с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у  одного
старичка туфельки  с серебряными  пряжками, - при  нас  их и надевал, - а  у
других износились, не  осталось,  в сапожках были.  И такие все старые, чуть
дышат. А им на  трубах играть-дуть!  И  все-таки  хорошо  играли, деликатно.
Вынули  из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные... - с ними два
мужика  ходили, трубы носить  им помогали,  для  праздника: только  на Пасху
старички ходят, по уважаемым заказчикам,  у которых "старинный вкус, и могут
музыку понимать",  на табачок себе собирают... -  сперва табачку понюхали  и
почихали  до  сладости,  друг дружку угощали, и так все  вежливо-вежливо,  с
поклончиками, и так приветливо угощали - "милости прошу... одолжайтесь..." -
и манеры у них  такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого
тонкого  воспитания,  старинного.  И  стали   играть  старинную   музыку,  -
называется "пи-ру-нет". А чтобы нам попонятней было, вежливо  объяснили, что
это  маркиза  с графом  на танцы  выступают. Одна  -  большая  труба, а  две
поменьше,  и еще  самая  маленькая,  как  дудка,  черненькая,  с серебрецом.
Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от
старости,  и  кашель  забивает, и  голос  западает  у  трубы-то,  а  ничего,
прилично, щеки только не надуваются.
     Ну, им еще поднесли мадерцы для укрепления. Тогда они старинную песенку
проиграли, называется -  "романез-пастораль" которую  теперь никто не поет -
не знает.  Так  она всем  понравилась,  и мне понравилась,  и я ее заучил на
память, и отец после все ее напевал:

     Един млад охотник
     В поле разъезжает,
     В островах лавровых
     Нечто примечает,
     Венера-Венера,
     Нечто примечает.

     Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

     Деву сколь прекрасну,
     На главе веночек,
     Перси белоснежны,
     Во руке цветочек,
     Венера-Венера.
     Во руке цветочек.

     Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили  на диван и
дали капелек.. И еще  поднесли,  мадерцы и портвейнцу.  Навязали полон кулек
гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец,
и  они долго благодарили  за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие
шляпы с перьями. Отец сказал:
     - Последние остатки!..
     В  субботу  на  Святой  монахини  из  Страстного монастыря  привозят  в
бархатной сумочке  небольшой  пакетец: в белой,  писчей бумаге, запечатанной
красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и  получают
облегчение.  Артос хранится у  нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и
венчальными свечами.
     После  светлой  обедни, с последним пасхальным крестным  ходом, трезвон
кончается -  до  будущего  года. Иду  ко всенощной -  и вижу с грустью,  что
Царские Врата закрыты. "Христос  Воскресе"  еще  поют, светится еще в сердце
радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.

        "ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ"
     Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки.  А в этом году Пасха
случилась поздняя, захватила  Егорьев День, и,  накануне  его, во вторник, к
нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться,
нет у нас высоты, а только  слыхал  Антипушка на зорьке верезг. Говорят,  не
обманет ласточка,  знает Егорьев День. И  правда: пришел от обедни Горкин  и
говорит: у  Казанской на колокольне водятся, по-шла работа. А скворцы вот не
прилетели  почему-то,  пустые торчат  скворешни. А кругом по дворам  шумят и
шумят скворцы.  Горкину неприятно,  обидели нас  скворцы, -  с чего  бы это?
Всегда  он  с  опаской  дожидался, как  прилетать скворцам,  загодя  говорил
ребятам чистить  скворешницы: будут у нас скворцы - все будет хорошо. "А как
не прилетят?.." - спросишь  его, бывало, а он молчит. Антипушка  воздыхает -
скворцов-то нет: говорит все - "вот и пустота".  Отец, за делами, о пустяках
не думает,  и то удивился -  справился: что-то нонче скворцов не  слышно? Да
вот,  не прилетели. И запустели скворешницы. Не  помнил Горкин: давно так не
пустовали, на три скворешни все хоть в одной да  торчат, а тут - как вымело.
Я ему говорю:  "а ты купи скворцов  и посади в домики, они и будут". - "Нет,
говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь".
Какому  делу?  Да вот,  скворцам. После уж я узнал,  почему к нам скворцы не
прилетели:  чуяли пустоту. Поверье  это. А,  может, и  правду  чуяли. Собаки
чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать,  только ему развыться не давали:
то-лько начнет, а его из ведра водой, - "да  замолчи ты!..". А скоро и ведра
перестал бояться, все ночи подвывал.
     Под Егорьев День к нам во двор  зашел парень, в лаптях, в белой вышитой
рубахе, в  синих  портах, в кафтане внакидку и  в поярковой шляпе с петушьим
перышком.  Оказалось, - пастухов работник,  что против  нас,  только что  из
деревни, какой-то "зубцовский", дальний, откуда  приходят пастухи. Пришел от
хозяина сказать, -  завтра, мол, коров погонят, пустите  ли коровку в стадо.
Марьюшка  дала  ему  пару  яиц,  а  назавтра  пообещала   молочной  яишницей
накормить, только за коровкой  бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то
пошепталась,  а потом, я  видел,  как  она  понесла корове какое-то печенье.
Спрашиваю, чего это ей  дает, а она чего-то  затаилась, секрет  у ней. После
Горкин мне рассказал, что  она коровке  "креста" давала, в благословение,  в
Крещенье еще спекла, - печеного "креста", - так уж от старины ведется, чтобы
с телком была.
     Накануне Егорьева Дня  Горкин  наказывал мне не проспать, как на травку
коров  погонят, -  "покажет себя пастух наш".  Как покажет? А вот,  говорит,
узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.
     И вот,  в  самый Егорьев День, на зорьке,  еще  до солнышка, впервые  в
своей  жизни,  радостно  я услышал, как хорошо  заиграл рожок.  Это  пастух,
который  живет  напротив,  -  не  деревенский  простой  пастух, а городской,
богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл.
У  него четверо пастухов-подручных, они и коров  гоняют, а  он только играет
для почину, в Егорьев  День. И все по улице выходят смотреть-послушать,  как
старик хорошо  играет. В это утро играл он "в последний раз", -  сам  так  и
объявил. Это уж после он  объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так -
впоследок. "Да так... -  говорит, - будя, наигрался..." Невесело так сказал.
Сказал уж после, как случилась история...
     И  все  хвалили  старого  пастуха,  так  все  и  говорили:  "вот  какой
приверженный человек...  любит свое дело, хоть  и богат стал, и гордый...  а
делу уступает". Тогда я всего не понял.
     В то памятное  утро смотрел  и я  в открытое окно  залы, прямо с теплой
постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари.
     Улица  была  залита  розоватым  светом встававшего  за  домами  солнца,
поблескивали верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и
старый,  седой  пастух-хозяин, в новой синей  поддевке, в  помазанных дегтем
сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи-шафера на
свадьбах, вышел на середину  еще пустынной улицы, поставил у ног  на камушкн
свою  шляпу, покрестился  на  небо за  нашим  домом, приложил обеими  руками
длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, - и я вздрогнул от первых
звуков: рожок заиграл так громко, что даже  в ушах задребезжало. Но это было
только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал
забирать все выше, жальчей,  жальчей... - и вдруг  заиграл веселое...  и мне
стало раздольно-весело, даже  и холодка не  слышал.  Замычали  вдали коровы,
стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он  играл  в небо за
вашим домом, словно  забыв про все, что было  вокруг него. Когда  обрывалась
песня, и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:
     - Вот это ма-стер!.. вот доказал-то себя Пахомыч!.. ма-стер... И откуда
в нем духу столько!..
     Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и
это ему приятно. Вот тут-то и случилась история.
     С Пастухова  двора  вышел  вчерашний  парень, который  заходил к нам, в
шляпе с  петушьим перышком,  остановился за  стариком и  слушал.  Я на  него
залюбовался. Красив  был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше,
стройный и  молодой, и было в нем что-то  смелое, и будто он слушает старика
прищурясь, - что-то усмешливое-лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил
играть старик, молодец поднял ему шляпу.
     -  А  теперь,  хозяин,  дай  поиграю  я...  -  сказал  он,  неторопливо
вытаскивая   из  пазухи  небольшой   рожок,   -   послушают  твои   коровки,
поприучаются.
     - Ну, поиграй, Ваня... - сказал старик, - послушаю твоей песни.
     Проходили коровы,  все  гуще,  гуще. Старый пастух  помахал  подручным,
чтобы  занимались своим делом,  а парень подумал что-то  над своей дудочкой,
тряхнул головой - и начал...
     Рожок его  был  негромкий, мягкий.  Играл он  жалобно, разливное, -  не
старикову,  другую  песню,  такую  жалостную,  что  щемило  сердце. Приятно,
сладостно было  слушать, - так  бы  вот  и  слушал. А  когда  доиграл рожок,
доплакался до  того, что дальше плакаться  сил не стало,  - вдруг перешел на
такую   лихую   плясовую,  пошел  так  дробить   и   перебирать,  ерзать   и
перехватывать,  что  и  сам певун  в  лапотках  заплясал, и  старик  заиграл
плечами, и  Гришка, стоявший  на мостовой  с  метелкой,  пустился выделывать
ногами. И  пошла плясать  улица  и  ухать, пошло такое... - этого и  сказать
нельзя. Смотревшая из окошка  Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее
раззадорило, - все  смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку,
а упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история...
     Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:
     - И откуда у  тебя, подлеца, такая душа-сила!  Шабаш,  больше играть не
буду, играй один!
     И разбил свой рожок об мостовую.
     Так  это всем  понравилось!..  Старик Ратников  расцеловал  и парня,  и
старика, и пошли все гурьбой в Митриев  трактир -  угощать певуна водочкой и
чайком.
     Долго  потом   об  этом  говорили.  Рассказывали,  что  разные  господа
приезжали  в  наше  Замоскворечье  на  своих  лошадях,  в  колясках даже,  -
послушать, как играет чудесный "зубцовец" на свирели.
     После Горкин мне  пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и  я
запомнил ту песенку. Это веселая  песенка, ее и певун играл,  бойчей только.
Вот она:

     ...Пастух выйдет на лужок.
     Заиграет во рожок.
     Хорошо пастух играет -
     Выговаривает:
     Выгоняйте вы скотинку
     На зелену луговинку!
     Гонят девки, гонят бабы,
     Гонят малые ребята,
     Гонят стары старики,
     Мироеды-мужики
     Гонят старые старушки,
     Мироедовы женушки,
     Гонит Филя, гонит Пим,
     Гонит дяденька Яфим,
     Гонит бабка, гонит дед,
     А у них и кошки нет,
     Ни копыта, ни рога,
     На двоих одна нога!..

     Ну,  все-то, все-то  гонят... -  я Марьюшка  наша  проводила  со  двора
свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали,  и Лощенов,  и от рынка
бредут  коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со
всей замоскворецкой округи нашей. Так от  стартины еще повелось,  когда была
совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще... - будет
в до кончины века. Горкин мне сказывал:
     -  Москва этот день особь  празднует:  Святой Егорий сторожит  щитом  и
копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.
     - Как на Москве писан?..
     - А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего  орла-то? Москва писана,
на гербу:  сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю
Росею пошел, вот  откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют.
Только вот господа обижаться стали... на коровок.
     - Почему обижаться, на коровок?..
     -  Таки  капризные.  Бумагу подавали  самому  генерал-губернатору князю
Долгорукову...  воспретить  гонять по  Москве коров. В "Ведомостях"  читали,
скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и  такое безобразие! чего
про  нас  англичаны  скажут!  Коровы  у  них,  скажут,  по  Кузнецкому Мосту
разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну,  чтобы воспретил.  А наш
князь  Долгоруков самый русский,  любит старину а написал на их бумаге:  "по
Кузнецкому у меня и  не такая  скотина  шляется", - и  не воспретил.  И  все
хвалили, что за коровок вступился.
     Скоро опять зашел к нам  во  двор  тот  молодой пастух - насчет коровки
поговорить. Горкин  чаем его  поил в мастерской,  мы и  поговорили по душам.
Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал
его песенку, он нам слова  и насказал. Играть  не играл, не ко времени было,
он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще  приходил попеть. Ему
наша  Маша  нравилась,  потом  узналось.  Он  и  захаживал. И она  прибегала
слушать.  С Денисом  у ней  наладилось, а свадьбу  отложили,  когда  с отцом
случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего  это Ваня  все заходит к
нам  посидеть, -  думал, что для  духовной беседы он.  А он тихий такой, как
дите,  только  высокий и  силач,  - совсем  как  Федя-бараночник,  душевный,
кроткий совсем,  и ему Горкин  от Писания говорил, про святых мучеников. Вот
он и напел  нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в  книжках потом
не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

     Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...
     Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а...
     Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а...
     Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а...

     И мало слов, а так-то жалостливо поется.
     С  того  дня  каждое утро слышу  я  тоскливую и веселую песенку  рожка.
Впросонках  слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я
купил на  "Вербе";  правильный  оказался,  не самочка-обманка. Не с этих  ли
песен  на  рожке  стал  я  заучивать  песенки-стишкн из  маленьких  книжечек
Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец?  Помню, очень мне
нравились стишки- -  "Ветер по морю гуляет и  кораблик подгоняет",  и  еще -
"Румяной зарею покрылся восток". И вот, этой весной  навязалась мне  на язык
короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:

     Ходит петух с курочкой,
     А с гусыней гусь,
     Свинка с поросятками,
     А я все томлюсь.

     Навязалась  и  навязалась, не может отвязаться.  Я с  ней и  засьпал, и
вставал, и во сне она слышалась, впросонках,  будто этой мой реполов. Горкин
даже  смеялся:  "ну,  потомись маленько...  все  уж весной томятся".  И  это
правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала,
он  им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и
старенькая она:  надо,  говорит.  Стали жуки к вечеру носиться, "майские"  -
называются. Гришка  одного  картузом подшиб, самого первого жука,  поглядел,
плюнул  и  раздавил  сапогом,  -  "ишь,  говорит,  сволота  какая,   а  тоже
занимается". Ну глупый. Навозные мухи  так тучами и ходят, все от них стенки
синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по
лестницам  через три ступеньки. Никогда не бывал  такой веселый, так и машет
чесучовый его  пиджак.  Подхватит  меня,  потискает, подкинет  под  потолок,
обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни
с чего. И все-то песенки, песенки, все  свистит. А постом грустный все был и
тяжелые сны видал.
     А  тут повалили  нам подряды, никогда столько не было. В  самый Егорьев
День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали  под Коломной.
И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные
"места" ставить на Страстной площади, где  памятник Пушкина будут открывать.
И в "Ведомостях" напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8  числа
июня,  будут  открывать  Пушкина,  памятник  там  поставлен.  Все  мы  очень
обрадовались - такая честь!  Отец комитету  написал, что для такого великого
дела барыша  не  возьмет,  а еще и своих  приложит, -  такая  честь!  И  нам
почетную  ложу обещали  -  Пушкина  открывать.  А у нас  уже  знали Пушкина,
сестрицы романцы его пели - про "черную шаль" и еще про что-то. И я его знал
немножко,  вычитывал  "Птичку  Божию".  Пропел  Горкину,  и  он  похвалил, -
"ничего, говорит, отчетливо".
     Пасха  поздняя,  пора  бы  и  стройку  начинать,  летний  народ  придет
наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего  с зимниками
начали работать. С зари до зари  отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке,
верхом, туда-сюда,  ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут,
как  на  грех, Кавказка  набила спину,  три недел