и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в
тумане:
     -  Что  вы,  что вы,  Сергей  Иваныч...  милостив Господь,  не  вам это
говорить, что вы... я - другое дело...
     - Она,  Панкратыч,  не разбирает, в  пачпорте  не  сверяется.  Ну, воля
Божья.
     -  Грех вам  так  говорить. Сохранил  Господь,  выправитесь... - сказал
Горкин, вытирая пальцем  глаза.  И  опять  я  видел  его  в  туманце,  глаза
застлало.
     - А  вот, опять  напомню, Махоров-то говорил... водицей бы  окатиться в
банях, холодненькой,  кровь бы и  разогнало,  от  головы пооттянуло,  покуда
вода-то  не обогрелась, еще  студена. Дознано, говорит. И знаменитый  доктор
хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..
     Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани
- студеной окатиться; а главное,  всегда окачивался, и  зимой, и летом, -  а
вот, из головы вон!
     - С  этой головной болью  все  забывать стал. И думал, ведь, сейчас  же
ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.
     Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.
     - "Мушки" эти... И колет-жжет там,  глазом повести больно... -  говорит
он,  помаргивая  и  морщась.  - Да, попробовать окатиться,  тазов  полсотни.
Всегда мне и при кашле помогало, и при  ломотах каких... Вон, той весной, на
ледокольне в  полынью ввалился, как меня скрючило!..  А скатился студеной  -
рукой  сняло.  А знаешь что?.. Ежели,  Бог даст,  выправлюсь,  вот мы  тогда
что... Может, успеем в этим  летом,  ежели  теплая  погода будет... пойдем к
Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все
пешком, как божий народ идет...
     Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.
     - Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с  собой возьмем... - сердце
у меня  так  и заиграло! - и тележка  поедет  с  нами, летошняя,  дедушкина.
Ванятка  когда  устанет...  -  и  он  прихватил  меня  за щеку, - и  к  тому
почтенному опять завернем,  очень он мне по  сердцу... - тележку-то опознал,
дедушку  еще  знавал! Вот  бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой,  и
телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.
     -  На что бы  лучше, дал бы  Господь!.. Махоров человек  бывалый. Царем
отличен. Увидите, говорит, дознано!
     - Бог даст,  выправлюсь ежели, Махорову домик  выстрою, переведу его из
солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А
то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?..  Молись за
отца,   молитва  твоя  доходчива.  Ну,   нечего,  Панкратыч,  думать,  скажи
закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.
     Совсем повеселел отец,  будто прежний, здоровый,  стал. Пошел  по зале,
даже без  стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем
здоровым, веселым голосом:
     - Маша!..  крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе  какую сделали!
Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..


     Все  в доме забегали, зарадовались. А  на дворе  Горкин бегает,  кричит
Гавриле:
     -  Чаленького давай, в пролетку! в бани  едем с хозяином... поторопись,
Гаврюша!..
     И  на небо крестится,  и с  плотниками  шутит,  совсем прежним и Горкин
стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под  собой  не  чую.
Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и  в рот набилась
стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.
     - Ванятка-а!..  - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на
солнышко.
     Тонкая,  розовая  стружка  путается  в   ногах,   путается   в  глазах.
Золотисто-розовый  стал наш двор,  и  чудится  звон веселый, будто вернулась
Пасха.
     Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет
уже скучного  серого  халата,  как все эти  дни  болезни:  он в  крахмальной
сорочке,  сияющие манжеты  с крупными золотыми  запонками в голубой  эмальке
задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
совсем отец!
     -  Едем,  Ванятка,  в бани!.. вымою поросенка, живей,  одеваться!.. Эй,
Горка-плакун!..  видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
не кружится... а, видишь?..
     Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
их  косы,  -  свежее полотенце держат.  Маша носится с  новым  платьем,  как
угорелая, кричит на  кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
барину, после бани наденут там!.."
     Матушка,  какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит  с одеколоном,
поправляет  на голове у отца обвязку, которую на днях  снимут,  обещал Клин.
Коля тоже  возле отца, с растрепанной арифметикой  за поясом, - скоро у него
экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
где золотые буковки  - М. Р.  У. - "Московское Реальное  Училище".  Только у
меня не золотые  листочки будут, а серебряные, и шнурок  на картузике  будет
белый,  а не  "желток", и  буковки  другие  - М.  6.  Г. - "Московская  6-ая
Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
не скоро это, годика три еще. А  Колю  дразнят - "мру-мру",  и  даже  хуже -
"мальчик рака удавил"!
     Я все не верю, что поеду сейчас  с отцом, - не верю и не  верю, топчусь
на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
     - Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
     Я несусь сломя голову  по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
     - Ах, шутенок!.. вот испужал!..
     Тоже веселая, румяная.  Она рада,  что выздоровел отец, и  теперь скоро
свадьба  у них  с  Денисом.  Схватывает меня,  трет  мне лоб,  ушибленный  о
полсапожек,  целует,  где  ушибло,  в  губы  даже,  и   мне  не   стыдно.  И
приговаривает-поет, как песенку:

     Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
     Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..

     Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:

     Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
     Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..

     Скачу на  одной  ножке -  и  слышу, как у  каретника  Гаврила онукивает
Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты,  милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
как закладывает он  Чалого, давно мы не катались. Скачу  на  одной  ножке по
ступенькам, через две,  даже через три ступеньки, и бегу сенями, где  Гришка
начищает  до  жару новые штиблеты отца, ерзает лихо  по ним щеткой, и так-то
ловко  и  складно,  будто   щетка   это  поет;   "я  чесу-чесу-чесу...  ды-я
чесу-чесу-чесу... д'  еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и  блещут  от
радости  штиблеты. Все  на одной  ножке  доскакиваю  до каретника, прыгаю на
пролетку,  пляшу  на   играющей  подушке,  а  язык  выплясывает   во  рту  -
"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
Чалый  сиянет-маслится  и  будто подмаргивает мне  весело:  "прокачу  я тебя
сейчас,  ух  ты как!" - и  тонкая  гнутая дуга  черным сияет  лаком,  пуская
зайчиков.
     - Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
     - Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
песенкой.
     Верно, едем! Даже и Гаврила  радостный,  а то  скучный ходил, собирался
уйти  от нас, на  Машу обижался,  что  выходит замуж за  Дениса. Мне хочется
больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
     - А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
     - Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
     Он стоит  на одной  ноге, а другую упирает  в  оглоблю у  дуги и  потом
засупонивает крепко ремешком.
     Я  прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
язык все  выплясывает  -  "ды-я-чесу-чесу-чесу... да  еще шкалик  поднесу!".
Подскакиваю к  крыльцу, а  тут...  приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
страхом:  "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось?  -
мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за  руку, пощупал
"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
     -  Очень хорошо.  Первое дело, чувство хорошо. Лед  - хорошо. Облитие -
хорошо, для чувства. Голову  не разметайте, ни! После отлития ваш  цирюльник
Сай-Саич... я  его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
три и  снимем, будете быть молодец.  Но!.. -  и Клин стукнул  палкой, - тико
полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
     Смешно  очень говорит. Он не русский, а совсем почти  русский, -  очень
любит гречневую кашу и  - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
роду-племени.  И  опять  мне  Клин  пообещал  попугая  подарить. Всегда  так
обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
два  года уж прошло, а все еще не родился. Да мне  теперь и попугая не надо,
теперь всякая радость будет.


     Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то  двор вышел  нас провожать,
всякая уж душа  узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше,  в бани собрался
даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
     Так полагается: "смыть болезнь".
     Гаврила  подал  пролетку  лихо;  вылетел  от  каретника   и  стал,  как
вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по  ступенькам,  во всем новой: в
шелковой шляпе-дыньке,  в перчатках, с  тросточкой,  к Пасхе только купил, с
собачьей  головкой  из  слоновой кости,  в  "аглицких" брюках  в шашечку,  в
сиреневом сюртуке  "в талию",  в сливочном галстуке - как  на Светлый  День.
Глупенькая    портниха,   которую   зовут   "мордашечкой",    руками    даже
всплеснула-заахала:  "ах-ах,  вот   молодчик-то...  прямо  молодой  человек,
жених". Все  толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
и сам  бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники,  и кто только
ни есть на  дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
ловкий, а только  три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот  вскочит.
Матушка  просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
да нашатырного спирта не  забыть взять, вдруг дурно  станет.  Отец говорит -
"не будет  дурно, голова совсем свежая,  хоть верхом!  воздух-то, милость-то
дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
     - С Богом, Гаврила.
     Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
     - Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
с банного пару!..
     Катим по Калужской улице. Лавочники картузы  снимают.  дивятся  нам.  А
бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
     - Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
     Отеи радуется всему, и зеленому  луку на  лотке, и  старичку грушнику -
"грушки-дульки  варены",   -  мальчиком   еще  выменивал   у  него   паровые
грушки-дульки  на старые тетрадки,  для  "фунтиков", и  я  буду  выменивать.
Говорит  нам,  - хорошо бы  жареной колбаски  да яичек печных. Уж  и на  еду
потянуло,  - а это  уж верней  верного, что  здоров, -  а то  все  было  ему
противно: только  клюквенный морс глоточками отпивал да  лимончик посасывал,
да  кисельку миндального ложки  две  проглотит.  А  тут,  в  пролетку  когда
садились, наказал приготовить с ледком  ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
-  у Пал-Ермолаича в  парниках  подрос небось. И нам  с  Горкиным ботвиньицы
захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
     Спускаемся  от  рынка по Крымку к  нашим баням, - вот они,  розовые,  в
низке!  -  а  с  Мещанского  сада за гвоздяным  забором  таким-то  душистым,
таким-то  сочным-зеленым  духом,  со всяких трав!.. с  берез,  с  липких еще
листочков, с ветел, - словно духами веет,  с сиреней, что ли?... -  дышишь и
не надышишься.
     Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
     -  Как  же хорошо.  Господи!... И  не  думалось,  что  увижу еще  новые
листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
чудесно?..   свежесть-то  какая  легкая!..  Дал  бы  Господь,  пошли   бы  к
Преподобному...  каждую  бы  травку  исцеловал.  А весна-то, весна  какая!..
знаешь,  новая  какая-то,  жи-вая!.. давно  не  помню  такой. Когда вот,  до
женитьбы еще...  помнишь,  болел  тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
сад...  только-только  с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
     -  А это Господь так, - говорит  Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
будто новый глаз, во все творение проникает.
     А уж нас  банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
отец ее так  прозвал  -  "Марья-Маревна, прекрасная  королевна", а  она  вся
сморщенная, кривая,  -  и все стали так, "Маревна" да  "Маревна", -  которая
яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
на рублик  всех ее "пустяков" возьмет. Отца  принимают с пролетки  под  руки
ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
     -  Вот  уж  святая-то радость... святую  радость Господь  послал! Опять
живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
     -  Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая  тросточкой веселые
"пустяки" в корзинке,  - сахарные петушки, медовые пряники,  черные стручки,
сахарную-алую клубнику  с зеленым  листиком  коленкоровым...  - уж как  меня
нонче  и "пустяки"  твои веселят... откуда  ты их только набираешь,  веселые
какие!.. Правда, святая радость.
     И  Горкин, и я,  и Гаврила на  козлах,  и все  банные  молодцы... - все
смотрим  на веселые "пустяки" "Маревны". И,  должно  быть, всем,  как  отцу,
кажется  все  особенным,  другим  каким-то,  каким-то  новым...  -  будто  и
корзинка,  и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у  домика
напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо...  - все другое
и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.

        "ЖИВАЯ ВОДА"
     Сегодня непарный день, все  парильщики  свободны. Да хоть  бы  и гостей
мыли,  извинились бы для  такого  раза, Сергей Иваныч,  хозяин,  выздоровел,
приехал  в бани. Так и сказал  Горкин, только нас из пролетки подхватили.  И
все молодцы в один голос закричали:
     - Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
     - Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь,  валяйте!  -
весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
     Как  сказал он  "валяйте",  так  у меня и  заликовало  сердце:  "здоров
папашенька,  прежний совсем, веселый!" Когда он  рад  чему, всегда  скажет и
головой мотнет - "валяйте"!
     "Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
гости,  чистые;  а хочет  кто  пустить  пыль  в глаза  -  "плевать  нам  три
гривенника!" - грязно коль одет, приказчик  у сборки ни за что не пропустит,
а то  чистые гости обижаться могут. Да  и жулик проскочить может, в карманах
прогуляться,  за каждым не углядишь:  хорошие гости  все  известны, пригляда
такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
     "Тридцатка"  невелика.  По  стенам  пузатые диваны с мягкими  спинками,
накрыты чистыми  простынями:  вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть  не
под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно  принимают,
называют  - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, -  все его  уважают-любят.
Когда  я  бываю  в банях, всегда  любуюсь  на  расписанные  стены: лебеди по
зеленой воде  плывут,  а  на  бережку  белые каменные  беседки на столбиках,
охотник  уток  стреляет,  и  веселая  свадьба,  "боярская"...  - весело  так
расписано, как в театрах.
     Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и  на меня, мне
даже  стыдно.  Горкин доволен,  что  ребята  так  великатно  себя оказывают.
Говорит  мне,  что этого  за  денежки  не купишь, душой любят.  И  отец  рад
ребятам.  Привык к народу,  три  недели не видал,  соскучился.  Без  путя не
балует,  под горячую  руку  и крепким словцом  ожгет,  да  тут же а отойдет,
никогда  не  забудет,  если  кого сгоряча  обидел:  как  уезжать,  тут  же и
выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
- скажет, - "только не валяйся".
     -  Доправляться,  ребята,  приехал  к  вам...  да,  правду  сказать,  и
соскучился. Всегда  окачку  любил, а теперь  добрый  человек присоветовал...
видали,  чай,  у меня героя-то вашего,  Майорова,  "севастопольца"! Вот-вот,
самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
студеной окачки легчало мне.
     Все  говорят:  "да как  же-с!..  первое средствие,  как вы  привышныи".
Советуют,  кто постарше, сперва  в холодной помыться,  без веничка-без пару,
облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
голову-то  и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
пооткроет.
     В замыленные окошки с воли стучат чего-то.  А это  банщицы-сторожыхи  -
хозяина  просят поглядеть. А им говорят:  "опосля окачки увидите, пошутит  с
вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
     -  "Здоровьица  вам, Сергей-Ваныч!.."  -  "Банька,  Господь  даст,  все
посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
голубчик  Сергей-Ваныч...  я  это, Анна  Иванна,  Аннушка!.."  -  "И я  тут,
Сергей-Ваныч...  Поля-то,  слышите голосок-то  мой?..  Поля-горластая!  все,
бывало, вы  меня  так... соскучнилась  я по  вас!"  -  "Как  разрядилась-то,
соколу-то  показаться -  покрасоваться... на Пасху чисто!.."  -  "Да,  ведь,
праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
     Все подают  голоски.  Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
скромную, тихую  Анну Ивановну  - Аннушку, которую все зовут  - пригожей;  и
глазастую,  бойкую  Полю,  - "с  огоньком", -  сказал как-то  отец, которая,
бывало, меня мыла,  маленький был когда, и мне  было  ее стыдно.  Признаю  и
Анисью-синеглазку, у  которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
и старшую сторожиху Катерину  Платоновну, чернявую, по  прозванию "Галка"; я
ее  так прозвал,  и  все  стали  так называть,  а  она  и  не  обижалась,  -
черненькая! И хрипучую  Полугариху,  которая в  Старый  Ирусалим  ходила,  и
толстуху Домну  Панферовну. Все собрались  под окнами "тридцатки", все хотят
поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
зовет. Все хотят  пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
открыть форточку и кричит:
     - По строгому хозяину соскучились?..
     А оттуда, все разом:
     - Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
     -  Спасибо, бабочки,  за  ласку вашу,  за молитвы!.. -  кричит  отец, -
молебен,  слыхал,  служили?..  После   бани  увидимся,  а  то,  поди,  народ
сбегается, не пожар ли!..
     Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
сбегается,  спрашивают -  "чего случилось? день непарный, а  чисто  базар  у
бань?". Им  говорят: хозяин выправился, окачиваться  живой водой приехал.  В
форточку слышно, как голоса кричат: