"с обеих
концов  по разу". Народ длинным хвостом  у кассы. Масленица погожая, сегодня
немножко закрепило, а после блинов - катается.
     -  Милиен  народу!  -  встречает  Василь-Василич.  - За  тыщу  выручки,
кательщики не успевают, сбились... какой черед!..
     - Из кассы  чтобы не воровали, - говорит отец и безнадежно машет. - Кто
вас тут усчитает!..
     -  Ни Бо-же мой!..  - вскрикивает Василь-Василич,  - кажные пять  минут
деньги отымаю, в мешок ссыпаю, да с народом не сообразишься, швыряют пятаки,
без билетов  лезут...  Эна,  купец швырнул! Терпения  не хватает ждать... Да
Пашка  совестливый...   ну,  трешница  проскочит,  больше-то   не   уворует,
будь-покойны-с.
     По накатанному  лотку  втаскивают  веревками вернувшиеся с другой  горы
высокие сани с бархатными скамейками, - "дилижаны", - на шестерых. Сбившиеся
с ног катальщики, статные молодцы, ведущие "дилижаны" с гор, стоя на коньках
сзади,  весело  в меру пьяны.  Работа строгая,  не моргни: крепко держись за
поручни, крепче веди на скате, "на корыте".
     -  Не  изувечили  никого.  Бог  миловал?  -  спрашивает  отец  высокого
катальщика Сергея, моего любимца.
     - Упаси Бог, пьяных  не допускаем-с.  Да теперь-то покуда  мало, еще не
разогрелись.  С  огнями  вот  покатим,  ну,  тогда  осмелеют,  станут  шибко
одолевать... в шею даем!
     И как только  не рухнут горы! Верхушки битком набиты, скрипят  подпоры.
Но стройка крепкая: владимирцы строили, на совесть.
     Сергей скатывает нас на "дилижане". Дух захватывает, и падает сердце на
раскате.   Мелькают  елки,   стеклянные  разноцветные  шары,  повешенные  на
проволоках,  белые ленты снега. Катальщик тормозит коньками, режет-скрежещет
льдом. Василь-Василич уж разогрелся,  пахнет от него пробками и  мятой. Отец
идет  считать  выручку,  а  Василь-Василичу  говорит  -  "поручи   надежному
покатать!".  Василь-Василич хватает  меня, как узелок, под  мышку  и шепчет:
"надежной  меня  тут  нету".  Берет низкие саночки  -  "американки",  обитые
зеленым бархатом с бахромой, и приглашает меня - скатиться.
     -  Со мной  не бойся, купцов  катаю!  -  говорит он, сажаясь  верхом на
саночки.
     Я приваливаюсь  к нему, под бороду,  в  страхе  гляжу вперед...  Далеко
внизу ледяная дорожка в елках, гора, с черным пятном народа, и вьются флаги.
Василь-Василич  крякает, трогает меня за  нос варежкой, засматривает косящим
глазом. Я  по мутному глазу знаю, что он "готов". Катальщики мешают, не дают
скатывать, говорят  - "убить можешь!".  Но он толкает ногой,  санки  клюют с
помоста, и мы летим... ахаемся в корыто спуска и выносимся лихо на прямую.
     - Во-как мы-та-а-а!..  - вскрикивает  Василь-Василич, - со мной нипочем
не  опрокинешься!.. - прихватывает меня любовно, и  мы  врезаемся в  снежный
вал.
     Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки  вверх полозьями, я  в
сугробе: Василь-Василич мотает валенками в снегу, под елкой.
     - Не  зашибся?..  Господь сохранил... Маленько не потрафили,  ничего! -
говорит он  тревожным голосом.  - Не сказывай папаше  только... я тебя скачу
лучше на наших саночках, те верней.
     К нам подбегают катальщики, а мы  смеемся.  Катают меня на "наших", еще
на  каких-то   "растопырях".   Катальщики   веселые,  хотят  показать  себя.
Скатываются на коньках с горы, руки  за спину, падают головами  вниз. Сергей
скатывается задом.  Скатываются вприсядку, вприсядку  задом.  Кричат  - ура!
Сергей хлопает себя шапкой:
     -  Разуважу  для  масленой...  гляди,  на  одной ноге!..  Рухается  так
страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат -
ура-а-а!.. Купец  в  лисьей шубе  покатился,  безо  всего,  на скате  мешком
тряхнулся - и прямо головой в снег.
     -  Извольте,  на  метле!  - кричит  какой-то отчаянный,  крепко пьяный.
Падает на горе, летит через голову метла.
     Зажигают иллюминацию. Рычат  гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими
огнями,  в искрах.  Гудят  в бубны, пищат  гармошки, - пьяные навалились  на
горы,  орут: "пропадай  Таганка-а-а!.." Катальщики разгорячились, пьют прямо
из бутылок, кричат -  "в самый-то  раз теперь, с любой  колокольни скатим!".
Хватает меня Сергей:
     - Уважу тебя, на коньках скачу! Только, смотри, не дергайся!..
     Тащит меня на край.
     - Не дури, убьешь!.. - слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.
     - Рычит под мной гора, с визгом  ворчит на скате,  и вот -  огоньки  на
елках!..
     - Молодча-га  ты, ей-Богу!.. - в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый
снег, - насыпало полон ворот.
     - Папаше, смотри, не сказывай! - грозит мне Сергей и колет усами щечку.
Пахнет от него винцом, морозом.
     - Не замерз, гулена? - спрашивает отец. - Ну, давай я тебя скачу.
     Нам подают "американки", он откидывается со мной назад,  - и мы мчимся,
летим, как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, -  и
под нами, во льду, огни...
     Масленица  кончается: сегодня последний  день, "прощеное  воскресенье".
Снег  на дворе размаслился. Приносят  "масленицу" из бань - в подарок. Такая
радость! На большом круглом прянике стоят  ледяные  горы из золотой бумаги и
бумажные вырезные елочки; в елках,  стойком  на колышках,  - вылепленные  из
теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками - пышные
розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... - верх  цветов. И над всей этой
"масленицей" подрагивают в блеске тонкие  золотые паутинки канители. Банщики
носят "масленицу" по всем "гостям",  которых они мыли, и потом уж приносят к
нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
     И другие блины сегодня, называют - "убогие". Приходят нищие - старички,
старушки. Кто им  спечет блинков! Им дают по большому  масленому блину - "на
помин души". Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
     Я  любуюсь-любуюсь "масленицей",  боюсь дотронуться, - так  хороша она.
Вся - живая! И елки, и медведики. и горы... и золотая над всем  игра. Смотрю
и думаю: масленица  живая... и цветы, и пряник - живое все. Чудится что-то в
этом, но - что? Не могу сказать.
     Уже много спустя, вспоминая чудесную "масленицу",  я с удивленьем думал
о неизвестном  Егорыче. Умер Егорыч - и "масленицы" исчезли; нигде их  потом
не  видел. Почему он  такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало
мне?..  Пряник... - да  не земля ли это, с  лесами  и горами, со  зверями? А
чудесные пышные цветы - радость весны идущей? А дрожащая золотая  паутинка -
солнечные лучи, весенние?.. Умер неведомый  Егорыч  - и  "масленицы", живые,
кончились. Никто без него не сделает.
     Звонит  к  вечерням.  Заходит  Горкин  -  "масленицу" смотреть.  Хвалит
Егорыча:
     - Хороший старичок,  бедный совсем,  поделочками кормится. То мельнички
из бумажек вертит,  а  как к масленой подошло - "масленицы" свои  готовит, в
бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую  платят... сам выдумал такое, и
всем приятность.  А сказки какие сказывает, песенки какие  знает!.. Ходили к
нему из  бань за "масленицами", а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и
в холоду лежит. Может, эта последняя,  помрет  скоро. Ну, я к вечерне пошел,
завтра "стояния" начнутся. Ну, давай друг у  дружки  прощенья просить, нонче
прощеный день.
     Он кланяется мне  в ноги и говорит - "прости меня, милок, Христа ради".
Я знаю, что надо делать,  хоть  и  стыдно  очень: падаю ему в ноги, говорю -
"Бог простит, прости и меня, грешного", и мы стукаемся головами и смеемся.
     - Заговены  нонче, а завтра строгие  дни начнутся,  Великий Пост. Ты уж
"масленицу"-то похерь до ночи, завтра-то глядеть грех. Погляди-полюбуйся - и
разбирай... пряничка поешь, заговеться кому отдай.
     Приходит  вечер.  Я  вытаскиваю  из   пряника  медведиков  и  волков...
разламываю золотые  горы, не застряло  ли  пятачка,  выдергиваю все  елочки,
снимаю  розы,   срываю  золотые  нитки.  Остается   пустынный   пряник.   Он
необыкновенно  вкусный. Стоял он неделю в  банях, у  "сборки",  где собирают
выручку,  сыпали в "горки"  денежки -  на масленицу на  чай, таскали его  по
городу... Но он необыкновенно вкусный: должно быть, с медом.
     Поздний вечер. Заговелись  перед Постом.  Завтра  будет печальный звон.
Завтра -  "Господи и Владыко  живота моего..."  -  будет.  Сегодня "прощеный
день",  и будем  просить  прощенья: сперва  у  родных, потом  у  прислуг,  у
дворника, у всех. Вассу кривую встретишь, которая живет в "темненькой", и  у
той  надо просить прощенья. Идти к Гришке,  и поклониться  в ноги? Недавно я
расколол лопату, и он сердился. А вдруг он возьмет и скажет - "не прощаю!"?
     Падаем друг дружке в ноги. Немножко смешно  и стыдно, но после делается
легко, будто грехи очистились.
     Мы сидим  в столовой и после ужина доедаем орешки и  пастилу, чтобы уже
ничего не осталось  на  Чистый Понедельник. Стукает дверь  из  кухни, кто-то
лезет  по   лестнице,   тычется   головою   в  дверь.   Это  Василь-Василич,
взъерошенный, с напухшими глазами, в расстегнутой жилетке, в розовой под ней
рубахе. Он громко падает на колени и стукается лбом в пол.
     -  Простите,  Христа  ради...  для  праздничка...  -  возит он языком и
бухается опять.  - Справили маслену... нагрешили... завтра  в  пять часов...
как стеклышко... будь-п-койны-с!..
     -  Ступай, проспись.  Бог простит!.. -  говорит отец. - И нас прости, и
ступай.
     - И  про...  щаю!.. всех прощаю, как Господь...  Исус Христос... велено
прощать!..  -  он  присаживается  на  пятки  и щупает  на  себе  жилетку.  -
По-бо-жьи... все должны прощать...  И все  деньги ваши... до копейки!..  вся
выручка, записано у меня... до гро-шика... простите, Христа ради!..
     - Его поднимают и спроваживают в кухню.  Нельзя  сердиться  -  прощеный
день.
     Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю
форточку. Слушаю,  как тихо. Черная ночь, глухая.  Потягивает  сыро  ветром.
Слышно.   как  капает,   булькает  скучно-скучно.  Бубенцы,   как   будто?..
Прорывается  где-то вскрик, неясно. И опять тишина,  глухая. Вот она, тишина
Поста. Печальные дни его наступают в молчаньи, под унылое бульканье капели.

     Декабрь 1927 - декабрь 1931
     Праздники - Радости

        "ЛЕДОКОЛЬЕ"
     Отец  посылает  Горкина  на  Москва-реку,  на  ледокольню, чтобы  навел
порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову  доставить, - пивоваренный
завод, на Шаболовке, от нас неподалеку, - другую  неделю возим, а и половины
не  довезли. А уж  март  месяц, ростепель пойдет,  лед затрухлявеет, таскать
неспособно  будет,  обламываться  начнет, на  ледовине  стоять опасно,  -  и
оставим Горшанова  безо льду. Крестопоклонная на  дворе,  а  Василь-Василич,
Косой, с подлецом-портомойщиком Дениской, масленицу все справляет...
     - Пьяного захватишь, -  палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям
его, пускай  убирается  в  деревню, скажи  ему  от  меня!  До  Алексей-Божья
человека... - сегодня  у  нас что, десятое...?.. -  все чтобы у меня свезти,
какая уж тогда возка!
     - Какая  возка... - говорит  Горкин озабоченно, -  подойдут Дарьи-за...
сори-пролуби,  вежливо сказать... ледок замолочнится, водой пойдет, крепости
в нем не будет... Горшанову обидно будет. Попужаю Косого, - поспеем, Господь
даст.
     Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не  может, "прострел": оступился
на  ледокольне,  к  вечеру  дело  было, ледком  ледовину  затянуло,  снежком
позапорошило, он в нее и попал, по шейку.
     - Ледоколов  добавь,  воробьевских с простянками  поряди... неустойка у
меня, по полтиннику  с возка... да не  в  неустойке дело:  никогда  не  было
такого, осрамить меня, с... с...!
     Горкин  обнадеживает, -  "поспеем,  Господь  даст",  -  берет  с  собой
шустрого  паренька Ондрейку, который  летось священного голубка  на шатерчик
сделал, как  Царицу  Небесную принимали,  -  и  одевается  потеплей:  поверх
казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский,  черненый, с
зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На
реке знобко, потеплей надо одеваться.
     Я не был еще  на ледокольне,  а там такая-то ярмонка,  - жара прямо! до
сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки, и всякого-то
сбродного  народу, с Хитрого  рынка  порядили, выламывают ледок, баграми  из
ледовины тянут, как сахар колют, - Горкин рассказывал. Я прошусь с ним, а он
отмахивается:  "некому  за  тобой  смотреть,  и лошади  зашибут, и  под  лед
осклизнуться  можешь,  и  мужики ругаются...  нечего тебе  там  делать".  Он
сердится и  грозится даже, когда я кричу ему, что сам на  Москва-реку убегу,
дорогу знаю:
     -  Только  прибеги у  меня... я те,  самовольник, обязательно в пролуби
искупаю, узнаешь у меня!..
     Говорит он  так  строго, что  я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупает? Я
прошусь у отца, говорю ему, - "басню я про Лисицу выучил...". А я так хорошо
выучил, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тут
сказала: "ишь ты какой, как настоящая лисица поешь... ну-ка, еще скажи..." И
отец слышал про Лисицу. И говорит:
     - Возьми его, Панкратыч, на ледокольню, он тебе про Лисицу скажет. Пора
ему к делу приучаться, все-таки глаз хозяйский... - смеется так.
     А Горкин даже и доволен, словно, - разу повеселел:
     - Раз уж папашенька дозволяет - поедем, обряжайся.
     Я  надеваю меховые сапожки и армячок с красным кушаком, заматывают меня
натуго башлыком, и вот, я прыгаю на снежку у каретного сарая,  где Антипушка
запрягает  в  лубяные  саночки  Кривую,  -  другие  лошадки  все в  разгоне.
Попрыгиваю и напеваю Горкину:

     Зимой, ране-хонько, близ жи-ла,
     Лиса у проруби пила в большо-ой мороз...

     Слушает  Горкин, и  Ондрейка, и даже  будто Кривая  слушает, распустила
губы. Антипушка  засупонивает,  подняв ногу, и  подбадривает меня, - "а  ну,
ну!". Скорей бы ехать,  а он все-то копается, мажет Кривой  копытца.  Не  на
парад нам,  чего  тут  копытца мазать!  Нельзя не мазать: копытца старые,  а
дорога  теперь какая,  волглая...  - надо  беречь старуху.  И, правда,  снег
начинает  маслиться, вот-вот потекут сосульки; пока пристыли, крепко висят с
сараев, а  дымок  вон  понизу  стелется, - ростепели  начнутся. Видно, конец
зиме: галочьи  "свадьбы" кружат,  воздух  затяжелел,  стал гуще, будто  и он
замаслился, - попахивает двором, сенцом, еловыми досками-штабелями, и петуху
уж в голову ударяет, - "гребешок-то какой махровый... к весне дело!".


     Садимся в лубяные саночки на  сено, вытрухиваем на улицу, - туп-туп, на
зарубах, о  передок.  На Калужском  рынке  ползут  и ползут простянки, везут
ледок, на Шаболовку, к Горшанову.
     -   Наши,  -   говорит   Горкин,  -  ледок-то   как   замучаться  стал,
прозраку-крепости той нету,  как об Крещенье, вот под "ердань" ломали. Как у
вас тама-то?.. - окликает он мужика,  а Кривая уж  знает,  что  остановиться
надо, - котора нонче возка?..
     -  Четвертая... -  говорит мужик, придерживая возок. - Верно, что мало,
да энти вон, ледоломы-дуроломы, шабашут все... ка-призные!.. пива, вишь,  им
подай,  с  Горшанова  выжимают.  Нам-то  там   ковшами   подносят,  сусла...
управляющий велит, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" -
выжимают.   Василь-то-Василич?..  да  ничего,  веселый,  пир  у  них  нонче,
портомойщик аменины празднует, от Горшанова ящик им пива привезли.
     -  Гони, Ондрюшка, - торопит Горкин, - вот  те два!  Денис-то и вправду
именинник  нонче, теперь чего  уж  с ними... Ледоломы  шабашут... а Косой-то
чего смотрит?!. Погоняй, Ондрюша, погоняй... дадим ему розгон...
     Но  Кривая, как ее не гони, потрухивает себе, бегу не прибавляет, такая
уж  у ней  манера, с прабабушки Устиньи:  в церковь ее  всегда  возила,  а в
церковь  -  не на пир спешить, а чинно, не  торопясь; ехать домой, к овсу, -
весело побежит.
     Вот уж  и Крымский мост. Наша ледокольня  влево от него: темная полынья
на  снежной великой  глади, тянется далеко,  чуть  видно. С  реки ползут  на
подъеме  возки со льдом;  сверху  мчатся порожняки:  черные мужики, стойком,
крутят  над  головой,  вожжами,  спешат забирать  погрузку.  Вдоль  полыньи,
сколько хватает глаза, чернеют ледоломы, как вороны, -  тукают в лед носами;
тянут баграми  льдины,  раскалывают  в  куски,  как  сахар. У  черного  края
ледовины - горки наколотого льду,  мутно-зеленоватого, будто постный  сахар.
Бурые мужики, уж в полушубках, скинув ушастые азямы, швыряют в санки: видно,
как падает, только не слышно стука.
     Мы съезжаем по каткой наезженной дороге к  вмерзшим во льду плотам: это
и есть  наша портомойня. На ней в прорубах плещется  черная вода: бабы белье
полощут, красные  руки  плещутся  в  бело-белом. Кривая  знает, как надо  на
раскатцах,  -  едва ступает. Сзади  мчат на нас мужики в простянках,  крутят
подмерзшими  вожжами,  гикают...   -  подшибут!  Горкин  страшно  кричит:  -
"легше!.. придерживай...  ребенка убьешь!.."  Я задираю  голову  в башлыке и
вижу:  храпят  надо  мной  оскаленные  морды,   дымятся  ноздри,  вздымаются
скрипучие оглобли... мчится с горы на нас рыжий мужик в азяме, - уши, как  у
слона,  -  трещат-ударяются  простянки,  сшибают  лубянки  наши,  прямо  под
снеговую гривку... а мне даже весело, не страшно.
     -  Да сде-рживай... лешья  голова!..  - с криком выпрыгивает  из  санок
Горкин и подымает руки на мчащихся с гиканьем за нами, - сворачь!.. сворачь,
те говорю!.. Господи, греха с ими - чумовыми... пьяные, одурели!..
     И все несутся, несутся порожняком за льдом...
     -  Пронесло... - воздыхает  Горкин  и  крестится, -  слава-те, Господи.
Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего
бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок...
старинная лошадка, зна-ет... А на  Чаленьком бы  поехали... он бы сейчас  за
ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!
     Навстречу,  хрупая  по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку  возки  с
ледком. Спокойные  мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках,
покуривая трубки и  свернутые из газеты "ножки". Зеленый дымок махорки тянет
по ветерку; будто и ледком пахнет, зимней еще Москва-рекой.
     Ну, как, Степа?..  - окликает Горкин знакомого  воробьевского мужика, -
оборачиваете без задержки? ледоломы-то поспевают ледок давать?..
     - Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик, - теперь пошло, обломал
их  Василь-Василич,  а  то  хоть  бросай работу.  Так взялись  - откуда  что
берется... гляди, сколько наворотили!..
     -  Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин.
- Ишь, по ледовине-то...  валы льду!  А тот говорил - нечего возить.  Сейчас
разберем дело.
     Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено
в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы
сыплются в дыме искры, - здорово растопил Денис.  Горкин смотрит из-под руки
на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь-Василича.
     - Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.
     - Гре-ется... - в сердцах говорит  Горкин, голос  его  дрожит, - хо-рош
приказчик! народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает,  что
нездоров хозяин, вот и... и  поста не  боится,  что хошь ему!  И Дениска  за
бабами  не  смотрит,  корзин  не  считает...  -  мой  себе!  хороши,  нечего
сказать!..
     Входим в сторожку.  Железная печка полыхает  с  гулом, от  жара  дышать
нечем.   За   столиком,   из  досок  на   козлах,   сидит   пламенно-красный
Василь-Василич, в  розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы
нависли,  закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на  нас  в упор. Перед
печкой, на куче  щепок  и чурбаков,  впривалку  сидит  Денис,  тоже  в одной
рубахе, и  пробует  гармонью.  На  столике  -  закопченный  чайник, -  "ишь,
бархатный  у меня  чайничек!" - бывало,  хвалил Денис, - пупырчаты