ение": из сладкого
марципана сделано, а зеленый горошек совсем живой, - великое  мастерство, от
Абрикосова. А завтра какое будет,  теперь-то уж не  обманешь  марципаном!  Я
Христом-Богом Горкина умолял  сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, -
не буду за него молиться,  что-нибудь и случится с  ним,  детская-то молитва
доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только:
     - Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость.
     Оба мы поплакали, а не сказал: папашенька ему  заказал сказывать. И еще
я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня  выучить,  сказать
при  гостях  папашеньке, как в подарок.  Длинные стишки, про ласточек и  про
осень, на золотистой бумажке из хрестоматии Паульсона я списал. Только бы не
сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный
куст", вместо "настурций",  - цветы такие, осенние.  Ах, какие стишки, осень
печальная будто  на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают,
когда  досказываю: "И вот,  их гнездо  одиноко, - они уж в иной стороне... -
Далеко,  далеко,  далеко..." И  повара  еще подо мной, на кухне,  кастрюлями
гремят,  ножами стучат... и таким вкусным пахнет,  пирожками с  ливером, или
заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного
поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный
соблюдает,  другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот  не вошел  в
него,  -  в ужин больше  они  одолевают, на сон  грядущий, -  странник  один
поведал. И я  ужинать перестать хотел, а Горкин  наказал мне рот крестить, и
тогда дорога ему заказана. Ну, все-таки я заснул, как петушки пропели.
     Утром  - солнце,  смотрю,  горит,  над  Барминихиным садом  вышло.  Вот
хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец -
слышу его веселый голос  - уже вернулся, у ранней обедни был,  как всегда  в
свой  именинный  день. Поет в столовой  любимую  мою  песенку - "Не  уезжай,
голубчик  мой,  -  не  покидай  поля  родные...". Господи, хорошо-то  как...
сколько  будет  всего  сегодня!  В  доме  все перевернуто:  в передней новые
полочки   поставили,   для  кондитерских  пирогов   и  куличей,  в  столовой
"закусочная горка" будет, и  еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на
обед и парадный ужин накроют столы  и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в
матушкиной рабочей комнате будут карточные столы.
     Хоть  и День  Ангела, а отец сам  засветил  все лампадки,  напевая  мое
любимое - "Кресту-у  Тво-е-му-у..." -  слышал  еще впросонках, до песенки. И
скворца  с соловьями выкупал, как  всегда,  и все клетки  почистил,  и корму
задал нашим любимым  птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так
вот  и  заливаются,  -  пожалуй,  знают,  что  именины  хозяина.  Все  может
чувствовать божья тварь, Горкин говорит.
     В  новом, золотисто-коричневом, костюмчике, со шнурочками и золотистыми
стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела.
Он  вкушает румяную просвирку  и  запивает  сладкой-душистой  "теплотцою"  -
кагорчиком  с кипятком:  сегодня  он  причащался.  Он  весь  душистый, новый
какой-то  даже:  в  голубом  бархатном  жилете  с  розанами,  в  белоснежной
крахмальней  рубашке,  без  пиджака,  и  опрыскался  новым  флердоранжем,  -
радостно  пахнет праздничным от него. Он весело  спрашивает меня, что подарю
ему.  Я  подаю ему  листочек  со  стишками.  Все,  даже  Сонечка,  слушают с
удивлением, как я наизусть вычитываю - "Мой сад с  каждым днем увядает..." -
даже "пастурций" не спутал, вместо "настурций". А когда я  горько вздохнул и
молитвенно  выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и
мне!.."  - отец  прихватил  меня  за щечку и сказал: "да ты, капитан, прямо,
артист Мочалов!"  - и  подарил  мне серебряный  рубль.  И все  хвалили, даже
фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке",  сунули мне в кармашек
горячий пирожок с ливером.
     И  вдруг,  закричали  с  улицы -  "парадное отворяй,  несут!..".  А это
крендель несут!..
     Глядим в окошко,  а на улице на-роду!!!.. - столько народу, из  лавок и
со дворов бегут, будто икону принимаем,  а  огромный  румяный крендель будто
плывет над  всеми. Такой чудесный,  невиданный, вкусный-вкусный, издали даже
вкусный.
     Впереди,  Горкин  держит  подставочку;  а за ним четверо,  все  ровники
Василь-Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с  катальщиком Сергеем, который
самый отчаянный, задом  умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты
развеваются со щита  под кренделем, и кажется, будто  крендель совсем живой,
будто дышит румяным пузиком.
     - И что такое  они придумали, чудачье!.. -  вскрикивает отец и бежит на
парадное крыльцо.
     Мы  глядим  из  сеней  в  окошко,  как  крендель   вносят  в  ворота  и
останавливаются  перед   парадным.  Нам   сверху  видно  сахарные  слова  на
подрумянке:

     "хозяину благому"

     А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на день Ангела".
     Отец  обнимает  Горкина,  Василь-Василича,  всех...  и   утирает  глаза
платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь-Василич, и мне самому хочется
от радости заплакать.
     Крендель  вносят по лестнице  в  большую залу  и приставляют  полого на
рояле, к  стенке.  Глядим  -  и  не можем наглядеться,  -  такая-то  красота
румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец
всплескивает руками и все говорит:
     - Вот это дак уважили... ах, ребята.. уважили!..
     Целуется со  всеми  молодцами,  будто христосуются. Все праздничные,  в
новеньких  синих чуйках,  в начищенных сапогах,  головы умаслены  до блеска.
Отец  поталкивает молодцов к закускам, а  они  что-то упираются  -  стыдятся
словно.  "Горка"  уже  уставлена, и  такое  на  ней  богатство,  всего и  не
перечесть; глаза  разбегаются смотреть. И всякие колбасы,  и сыры  разные, и
паюсная,  и зернистая икра,  сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга
красная, и лососинка розовая, и белорыбица,  и королевские жирные селедки  в
узеньких  разноцветных  "лодочках",  посыпанные  лучком  зеленым,  с  пучком
петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми
полосками, с отблесками  жирка, и  хрящи разварные  головизны, мягкие, будто
кисель янтарный, и  всякое заливное, с лимончиками-морковками, в  золотистом
ледку застывшее; и  груда  горячих  пунцовых раков,  и кулебяки, скоромные и
постные,  -  сегодня  день постный,  пятница,  -  и  всякий,  для  аппетиту,
маринадец; я румяные расстегайчики  с вязигой, и слоеные  пирожки горячие, и
свежие  паровые огурчики,  и  шинкованная  капуста, сине-красная, и  почки в
мадере,  на угольках-конфорках,  и  всякие-то грибки  в  сметане,  - соленые
грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.
     Отцу некогда угощать, все  поздравители подходят.  Он поручает молодцов
Горкину   и   Василь-Василичу.  Старенький  официант  Зернышков  накладывает
молодцам в тарелочки того-сего, Василь-Василич рюмочки наливает, чокается со
всеми, а  себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой. Горкину -
икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в
павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна  Панферовна  и Полугариха. Все диву,
прямо, даются, - как же парадно принимают! - царское, прямо, угощение.
     Отец  не уходит  из передней, принимает  народ. Из кухни поднимаются по
крутой  лестнице  рабочие и  служащие  наши,  и "всякие народы", старенькие,
убогие,  подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в  чистую  бумажку,
желают  здоровьица  и  благоденствия. В детской накрывают официанты  стол  с
мисками, для людей попроще. Звонки за звонками  на парадном. Приехали важные
монахи  из  Донского  монастыря:  настоятель  и  казначей,  большую просфору
привезли, в писчей,  за печатями, бумаге, - "заздравную".  Им подают в  зале
расстегаи  и  заливную  осетрину,  наливают в  стаканчики  мадерцы,  -  "для
затравки". От Страстного  монастыря,  от  Зачатиевского, от Вознесенского из
Кремля  -  матушки-казначейши  привезли  шитые  подзоры  под  иконы,  разные
коврики,  шитые  бисером подушечки.  Их угощает  матушка кофеем  и  слоеными
пирожками с  белужинкой. Прибывают  и с  Афонского  подворья, -  отец всегда
посылает на  Афон  страховые  пакеты с  деньгами, - поют  величание мученику
Сергию, закусывают и колбаской,  и ветчинкой;  по  ихнему  уставу  и  мясное
разрешается вкушать; очень лососинку одобряют.
     С раннего  утра несут и несут кондитерские пироги  и куличи. Клавнюша с
утра  у ворот  считает, сколько  чего  несут.  Уж  насчитал восемь  куличей,
двадцать два кондитерских пирога  и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в
передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят -
кондитерский калач, румяный, из безе,  посыпан  толченым миндалем и сахарной
пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками;
от  Абрикосова; с  цукатами, миндально-постный, от Виноградова с  Мясницкой,
весь   фруктовый,  желе  ананасным  залит.   И   еще   разные:   миндальные,
воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из
фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в бело-розовом сахаре, в потеках.
Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с
подручными  молодцами  посылают,  несут  и сами.  Отходник Пахомов,  большой
богач,  у  которого  бочки ночью вывозят  "золото"  за  заставу,  сам принес
большущий филипповский кулич, но  этот кулич  поставили отдельно,  никто его
есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги
все несут, несут...
     В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих - студнем, похлебкой и
белой  кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие
у нас  раньше,  и  обед им  погуще и посытней: солонинка с  соленым огурцом,
лапша  с гусиным  потрохом, с пирогами,  жареный  гусь с картошкой, яблочный
пирог, -  "царский  обед", так  и говорят, пива  и  меду вволю.  За  хозяина
Горкин,  а  Василь-Василича  вызвали  наверх,  "для   разборки".  И   что  ж
оказывается?..


     Пришли  на  именины, к  парадному  обеду,  о.  Виктор  с  протодьяконом
Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему.  О. Виктор  и сообщает,  что
сугубая вышла  неприятность:  прислал  записку о. благочинный нашего сорока,
Николай  Копьев,  от  Спаса в  Наливках, по соседству, почему  трезвонили  у
Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это
кре-нделю  был  трезвон!  Вышел  о.  Виктор  к  церкви  покропить  именинную
хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель
благословил  ради торжества! - так им Василь-Василич  загодя  еще объявил, а
сие ложь и соблазн великий.
     - Вышла сугубая неприятность... а  пуще всего, может  дойти и до самого
высокопреосвященного!
     А  помимо  будущего  назидания  и  даже кары, запретил  о.  благочинный
трапезнику славить по приходу на Рождестве.
     Василь-Василич вошел  в залу  опасливо, кося  глазом, будто видит самое
страшное, и  волосы  на  голове  у него  рыжими вихрами встали,  словно  его
таскали за волосы;  и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то
перегар  кабацкий.  А это  он  уж заправился  сверх  меры, подчуя с  "горки"
молодцов.
     О.  Виктор  приказал ему говорить, как все  было.  Василь-Василич  стал
каяться,  что  так  ему в голову  вступило, "для уважения торжества". Что уж
греха  таить,  маленько  вчера  усдобил  трапезника  и  звонаря  в  трактире
солянкой,  маленько, понятно,  и  погрелись...  ну, и  дернула  его нелегкая
слукавить: староста, мол,  церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения
трезвон дать.. и о. настоятель, мол, никак не воспрещает.
     -  Простите, ради  Христа, батюшка  о. Виктор...  от душевности так, из
уважения торжества... хозяин-то хорош больно!
     О. Виктор пораспек его:
     - И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня!
     И все мы тут  ужасно удивились: Василь-Василич  так и рухнул  в ноги о.
Виктору,  головой  даже  об  пол  стукнул, будто  прощенья  просит,  как  на
масленице  в  прощеное  воскресенье.  Протодьякон  поставил  его на  ноги  и
расцеловал трижды, сказав:
     - Ну, чистое ты дите, Василич!..
     И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
     - Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце
человеческое горит любовью!.. ведь это священный крендель!!.
     И  все  мы стали глядеть на  крендель.  Всю рояль  он  занял,  и весь -
такая-то красота румяная!
     Тут о. Виктор и говорит:
     -  А,  ведь,  сущая  правда...  это  не кренделю-муке трезвон  был,  а,
воистину,  -  сердцу  человеческому. От  преизбытка сердца  уста глаголят, в
Писании сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонят, даже  и в  неурочный
час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне .
     И  тут  -  ну  прямо чудо  объявилось.  Бежит Михал Панкратыч  и кричит
истово:
     - Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!.
     И что же  оказалось:  к нам!  Отец приглашал  его  на парадный обед,  а
преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню".
     И вот, попомнил. Самое празднование тут-то и началось.


     Так в  сенях грохнуло, словно там  стены  рухнули,  в зале задребезжали
стекла, а  на парадном столе  зажужжало в бокальчиках, как  вот большая муха
когда влетит. А это наши певчие,  от  Казанской,  и о.  протодьякон архиерея
встретили, "исполать" ему вскрикнули.  Певчие шли отца поздравить, а тут как
раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы,
а Клавнюша стал на колени на дворе и  воспел "встречу архиерейскую". А голос
у него - будто козел орет. Архиерей даже вопросил, чего это  юноша  вопит...
больной, что ли? И тут вот что еще случилось.
     Архиерея  под  руки  повели,   все  на   него   глазели,  а  прогорелый
Энтальцев-барин, который  в  красном  картузе  ходит, с "солнышком", и нос у
него  сизый, перехватил  у какого-то  парнишки  пирог от Абрикосова,  с лету
перехватил - сказал: "от Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи
- кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом
узнали.   А   парнишка-раззява  доверился   и   ушел.   Барин   отдал  пирог
Василь-Василичу и сказал:
     -  От  меня, дорогому имениннику. От  тетки  наследство получил,  вот и
шикнул. Но  только  вы меня теперь за главный стол  посадите, как  почетного
гостя, а не за задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой!
     Сестры, как раскрыли пирог, так и вскричали:
     - Какой  чудесный!  сладкая ваза  с грушами из марципана!  это в десять
рублей пирог!..
     И ромом  от  пирога, такое благоухание  по комнатам.  А  это  Бутин, из
благодарности,  что   у  него  лес  на  стройки  покупаем.   Вечером  все  и
разузналось,  как  сам  Бутин  поздравлять  приехал,  и  такая  неприятность
вышла...
     Архиерея вводят осторожно,  под локотки. Слабым  голосом  вычитывает он
что-то напевное  перед  иконой "Всех  Праздников", в  белой  зале.  И  опять
страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной
крышке, да отец увидал и  задержал. Архиерей  стал ухо потирать, заморщился.
Слабенький он был,  сухонький, комарик  словно,  ликом серенький, как  зола.
Сказал протодьякону - потряс головкой:
     - Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный.
     Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке.
     Именинный обед у нас всегда только  с  близкими родными. А тут и монахи
чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что
духовным  лицам и постникам рыбное  подавали,  лучше  даже скоромного. И как
подали  преосвященному  бульон  на  живых  ершах  и  парочку  расстегайчиков
стерляжьих с зернистой икоркой свежей, "архиерейской", - такую только рыбник
Колганов ест, - архиерей и вопрошает, откуда такое диво-крендель. Как раз за
его спиной крендель был, он уж его приметил, да  и  дух от кренделя истекал,
миндально-сладкий, сдобный такой, приятный. Отец и сказал, в чем дело. И  о.
Виктор указал  на  поучительный смысл кренделя сего. Похвалил  преосвященный
благое  рвение, порадовался, как наш христолюбивый народ ласку  ценит. А тут
тетя Люба,  - "стрекотуньей"  ее зовут, всегда она бухнет сперва, а потом уж
подумает, - и ляпни:
     -  Это,  преосвященный  владыка,  не  простой  крендель, в  нем  сердце
человеческое, и ему за то трезвон был!
     Так и сгорели от стыда. Преосвященный,  как  поднял расстегайчик, так и
остановился, и  не  вкусил:  будто  благословлял  нас  расстегайчиком, очень
похоже было. Протодьякон махнул на тетю Любу, да рукавным воскрылием лиловым
бутылку портвейнца  и зацепил, и фужерчики на пол полетели. А о. Виктор  так
перепугался, что и словечка не мог сказать.  А тут  преосвященный  и погрози
расстегайчиком: что-то ему, пожалуй, показалось, - уж над ним не смеются ли.
А смеялись  в конце стола, где сидели скоромники и вкушали куриный бульон со
слоеными пирожками, а пуще всех барин Энтальцев, чуть не давился смехом: рад
был, что посадили-таки с гостями, из уважения к пирогу.
     Повелел преосвященный  отцу  Виктору пояснить,  какой такой кренделю...
тре-звон  был,  в каком приходе? Тот укрепился  духом  и пояснил.  И что  же
вышло! Преосвященный  весь так ликом и просветлел, будто блаженный сделался.
Ручки сложил ладошками, с расстегайчиком, и молвил так:
     -  Сколь же предивно сие, хотя  и  в  нарушение благочиния. По движению
сердца содеяно нарушение сие. Покажите мне грешника.
     И долго взирал на крендель. И все взирали, в молчании. Только Энтальцев
крякнул после очищенной и спросил:
     -  А  как  же,  ваше  преосвященство,  попускают  недозволительное?  На
сладости  выпечено -  "Благому", а  сказано - что?!  - "никто же благ, токмо
един..."?
     И не досказал, про Бога. Строго взглянул на него преосвященный и ручкой
с расстегайчиком погрозил. И тут привели Василь-Василича, в неподобном виде,
с перепугу. Горкин  под  руку  его вел-волочил. Рыжие вихры  Василь-Василича
пали на глаза, борода смялась  набок, розовая рубаха вылезла из-под жилетки.
А это с  радости он умастился так,  что о.  Виктор с него не взыскал, а даже
благословил  за сердца  его  горячность.  Поглядел  на  него  преосвященный,
головкой так покивал и говорит:
     - Это, он что же... в себе или не в себе?
     И поулыбался грустно, от сокрушения.
     Горкин поклонился низко-низко и молитвенно так сказал:
     Разогрелся малость, ваше преосвященство... от торжества.
     А преосвященный вдруг и признал Василь-Василича:
     -  А-а... помню-помню  его...  силач-хоругвеносец! Да  воздастся ему по
рвению его.
     И допустил поднести под благословение.
     Подвели его, а он в ножки преосвященному пал, головой об пол стукнулся.
И  благословил его истово преосвященный. И тут такое случилось... даже  и не
сказать.
     Тихо  стало,  когда  владыка  благословлял,  и все  услыхали  тоненький
голосок,  будто  дите  заплакало,  или  вот  когда  лапку  собачке отдавили:
пи-и-и-и...  Это  Василь-Василич  заплакал  так.  Повели  его   отдыхать,  а
преосвященный и говорит, будто про себя.
     - И в этом - все.
     И  стал расстегайчик  вкушать. Никто сих слов  преосвященного  не понял
тогда: один только протодьякон понял их сокровенный смысл - Горкин мне после
сказывал.  Размахнулся  воскрылием  рукавным, чуть  владыку  не  зацепил,  и
испустил рыканием:
     -  Ваше  Преосвященство,  досточтимый  владыка...  от  мудрости   слово
онемело!..
     Никто  не понял. Разобрали уж  после все.  Горкин  мне рассказал,  и  я
понял. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понял, а вот теперь... Теперь я знаю: в
этом жалобном, в этом детском плаче Василь-Василича, медведя видом,