было: и
сознание слабости греховной, и сокрушение, и радостное умиление, и детскость
души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все  это  понял
мудрый  владыка:  не  осудил, а  благословил.  Я  понимаю теперь:  тогда,  в
писке-стоне Василь-Василича, в благословении,  в мудром владычнем слове - "и
в этом - все!" - самое-то торжество и было.


     И во всем было празднование и торжество, хотя  и меньшее.  И в парадном
обеде, и в том, как владыка глаз не мог отвести от кренделя, живого!  -  так
все и говорили, что крендель в живом румянце, будто  он радуется и дышит и в
особенно  ласковом  обхождении  отца  с  гостями. Такого парадного обеда еще
никто  не помнил:  сколько гостей наехало! Приехали  самые почетные, которые
редко  навещали:  Соповы,  богачи  Чижовы-староверы,   Варенцовы,  Савиновы,
Кандырины...  и  еще,   какие   всегда   бывали:   Коробовы,  Болховитиновы,
Квасниковы, Каптелины-свещники, Крестовниковы-мыльники, Федоровы-бронзовщики
-  Пушкину  ногу отливали на памятник... и  много-много. И обед был не  хуже
парадного ужина, - называли тогда "вечерний стол".
     Уж  на  что  владыка  великий  постник, - в посты лишь  соленые огурцы,
грузди  да  горошек только сухой вкушает, а и он "зачревоугодничал", - так и
пошутил  сам.  На  постное  отделение  стола, покоем, - "П"  - во  всю  залу
раздвинули столы официанты, -  подавали  восемь отменных  перемен: бульон на
живом  ерше,  со  стерляжьими  расстегаями, стерлядь паровую  - "владычную",
крокеточки рыбные  с икрой  зернистой,  уху налимью, три кулебяки "на четыре
угла",  - и  со свежими белыми грибами, и с  вязигой в икре судачьей, - и из
лососи "тельное", и волован-огратэ, с рисовым  соусом и с икорным  впеком; и
заливное из  осетрины, и  воздушные  котлетки из белужины  высшего отбора, с
подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком;  и паровые сиги с
гарниром  из  рачьих  шеек;  и ореховый торт,  и  миндальный  крем,  облитый
духовитым ромом, и  ананасный ма-се-дуван  какой-то, в  вишнях  и золотистых
персиках.  Владыка дважды  крема  принять изволил,  а в  ананасный маседуван
благословил и мадерцы влить.
     И скоромникам тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки;  два
горячих -  суп с потрохом  гусиным и рассольник; рябчики заливные,  отборная
ветчина  "Арсентьича". Сундучного  ряда,  слава  на  всю  Москву, в  зеленом
ростовском  горошке-молочке;  жареный   гусь  под  яблоками,  с  шинкованной
капустой красной, с румяным пустотелым картофельцем - "пушкинским", курячьи,
"пожарские" котлеты на косточках  в ажуре; ананасная, "курьевская",  каша, в
сливочных пеночках и орехово-фруктовой сдобе, пломбир в  шампанском. Просили
скоромники  и  рыбного  повкусней,  а  протодьякон,  приметили,   воскрылием
укрывшись, и пожарских котлеток съел, и два куска кулебяки ливерной.
     Перед  маседуваном,  вызвали певчих,  которые  пировали  в детской, "на
заднем столе с музыкантами". А уж  они сомлели: баса  Ломшакова сам Фирсанов
поддерживал под плечи. И сомлели, а себя помнили, - доказали. О. протодьякон
разгорелся  превыше меры, но  так  показал себя, что в передней шуба упала с
вешалки,  а  владыка  ушки  себе  прикрыть  изволил.  Такое  многолетие  ему
протодьякон возгласил, -  никто и не помнил  такого  духотрясения. Как довел
до... "...мно-гая  лет-та-а-а-а..." - приостановился, выкатил кровью налитые
глаза, страшные-страшные...  хлебнул воздуху, словно ковшом черпнул, выпятил
грудь, горой-животом надулся...  -  все  так и  замерли, будто  и  страх,  и
радость, что-то  вот-вот случится... а официант старичок  ложечки  уронил  с
подноса. И так-то ахнул... так во все легкие-нелегкие запустил...  - грохот,
и  звон  и дребезг.  Все глядели  потом стекло в окошке,  напротив  как  раз
протодьяконова  духа,  - лопнуло,  говорят, от  воздушного  сотрясения,  "от
утробы".  И  опять многолетие возгласил -  "дому  сему" и  "домовладыке, его
тезоименитство ныне зде празднуем"... со  чады и домочадцы... - чуть  ли еще
не оглушительнее; говорили  - "и ка-ак у  него  не  лопнет..?!" - вскрикнула
тетя Люба, шикнули на нее. Я  видел, как дрожали хрусталики  на канделябрах,
как фужерчики  на столе  тряслись  и  звякали  друг  о  дружку...  -  и  все
потонуло-рухнуло в бешеном взрыве певчих. Сказывали, что на Калужском рынке,
дворов за двадцать от нас, слышали у басейной  башни, как катилось последнее
- "лет-та-а-а-а..."  - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до
Петербурга даже: не  раз оптовики  с Калашниковской и  богатеи  с  Апраксина
рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончил - и отвалился на пододвинутое
Фирсановым большое кресло, - отдыхивал, отпиваясь "редлиховской" с ледком.
     И   так,   после    этой   бури,   упокоительно-ласково    прошелестело
слабенькое-владычнее  -  "мир  ти".  И  радовались  все, зная, как  сманивал
"казанскую  нашу  славу"  Город,   сулил  золотые  горы:  не   покинул  отец
протодьякон Примагентов широкого, теплого Замоскворечья.
     Пятый  час шел, когда  владыку,  после  чаю с лимончиком, проводили  до
кареты,  и  пять лучших  кондитерских пирогов  вставили  под сиденье  - "для
челяди дома владычного". Благословил он  всех  нас - мы  с отцом подсаживали
его  под  локоток,  -  слабо так  улыбнулся и глазки завел - откинулся:  так
устал. А потом уложили о. протодьякона в  кабинете на диване, - подремать до
вечернего приезда, до азартного боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".


     Гости  все наезжают,  наезжают. Пироги-куличи  несут и несут  все гуще.
Клавнюша  все  у  ворот считает; там и закусывал, как  бы  не  пропустить, а
просчитался.  Сестры насчитали девяносто  три  пирога, восемнадцать  больших
куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей, а у него больше десятка не
хватало: когда владыку встречал-вопил, тут, пожалуй, и просчитался.
     Стемнело. И  дождь,  говорят,  пошел. Приехал лесник  Бутин,  и говорит
отцу:
     - Ну, как, именинник дорогой, угодил ли пирожком, заказанным особливо?
     А отец и не знает, какой пирожок от  Бутина. Помялся  Бутин: настаивать
неловко, будто вот говоришь: "как же вы пирожка-то  моего  не уважили?" Отец
сейчас  же  велел  дознать,  какой  от  Бутина  принесли пирог.  Все  пироги
переглядели, все картонки, - нашли: в самом высоком  пироге, в самом по виду
вкусном и дорогом, от Абрикосова С-ья, "по личному-особому заказу",  нашли в
марципанных фруктах торговую карточку - "Склад лесных матерьялов Бутина, что
на Москва-реке..." Его оказался пирог-то знаменитый!  А сестры  спорят: "это
Энтальцев-барин  презентовал!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша сам все
видал,  а  не  сказал:  боялся  на всем  народе  мошенником  осрамить барина
Энтальцева:  греха-искушения  страшился.  Хватились Энтальцева,  а  он  уж в
каретнике упокояется.
     К ночи гостей полон  дом набился. Приехали  самые важнецкие.  И пироги,
самые  дорогие,  и  огромные  коробки отборных  шоколадных  конфет  - детям,
парадное  все  такое,  и все оставляется  в передней,  будто  стыдятся  сами
преподнести.  Уж Фирсанов с официантами с ног  посбились, а впереди парадный
ужин  еще, и закуски на "горке" все надо освежить, и требуют прохладительных
напитков. То и дело попукивают пробки, - играет "ланинская"  вовсю. Прибыли,
наконец,  и "живоглоты":  Кашин-крестный  и дядя  Егор,  с  нашего же двора:
огромные, тяжелые, черные,  как цыганы; и  зубы  у  них большие,  желтые;  и
самондравные  они,   не  дай  Бог.  Это  Василь-Василич  их  так  прозвал  -
"живоглоты".  Спрашиваю  его:   "а  это  чего,  живоглоты...  глотают  живых
пескариков?"
     А Горкин на меня  за это погрозился. А я  потому так спросил, что Денис
принес  как-то с Москва-реки  живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и
проглотил живого, а  Денис и сказал ему; "ишь ты, живоглот!". А  они  потому
такие,  что  какими-то вексельками  людей душат, и  все грозятся  отцу,  что
должен им какие-то большие деньги платить.
     Сейчас  же  протодьякона  разбудили,  на седьмом  сне,  -  швыряться  в
"трынку". Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно, и
говорит:
     - "Благому"!.. вот, дурачье!.. Лучше бы выпекли - "пло-хо-му!".
     А отец и говорит, грустно так:
     - Почему же - "плохому"? разве уж такой плохой?
     А дядя Егор, сердито так, на крендель:
     - Народишко  балуешь-портишь, потому! Отец только  отмахнулся: не любит
ссор  и  дрязг,  а  тут именины, гости. Был тут,  у  кренделя,  протодьякон,
слышал. Часто  так задышал и затребовал парочку "редлиховских-кубастеньких",
для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:
     - А за сие ответишь ты  мне,  Егор  Васильев... полностью ответишь! Сам
преосвященный хвалу  воздал  хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня
расправа строгая.
     И пошла у них такая лихая "трынка" - все ахнули. И крик в кабинете был,
и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол
нашвырял "кубастеньких" протодьякон,  без перерыву освежился. И "освежевал",
-  так  и возопил  в  радости,  - обоих  "живоглотов".  Еще задолго до ужина
прошвыряли они  ему  тысяч  пять, а когда еще богачи подсели, -  всех догола
раздел, ободрал еще тысяч  на семь. Никто такого и не помнил.  Бил  картой и
приговаривал, будто вколачивал:
     - А кре-ндель-миндал... ви-дал?..
     Суд-расправу  и  учинил. Не он учинил,  - так  все  и  говорил, -  а...
"кре-ндель,   на  правде   и   чистоте   заквашенный".  А  учинив  расправу,
размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.


     Ужин был невиданно парадный.
     Было  -  "как  у  графа  Шереметьева", расстаралсяФирсанов  наш.  После
заливных,   соусов-подливок,  индеек  рябчиками-гарниром,   под   знаменитым
рябчичным соусом  Гараньки;  после фаршированных  каплунов и новых  для  нас
фазанов - с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным
желе, - с Кавказа фазаны_ прилетели! - после филе дикого кабана  на вертеле,
подали - вместо "удивления"! -  по заказу от Абрикосова, вылитый из  цветных
леденцов  душистых,  в разноцветном мороженом,  светящейся изнутри  -  живой
"Кремль"! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:
     - Ну, вот вам и "удивление". Да вас трудно и удивить, всего видали.
     И приказал Фирсанову:
     - Обнеси,  голубчик, кто  желает,  прохладиться,  арбузом ... к Егорову
пришли с Кавказа.
     Одни стали говорить - "после такого мороженого да арбузом!..". А другие
одобрили: "нет, теперь в самый раз арбузика!.."
     И вносит старший  официант  Никодимыч, с двумя  подручными,  на голубом
фаянсе, - громадный, невиданный арбуз!  Все так и загляделись. Темные по нем
полосы,  наполовину  взрезан,  алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый,  светится
матово слезой  снежистой,  будто иней это на нем,  мелкие черные  костянки в
гнездах  малинового мяса... и столь  душистый, -  так все и услыхали: свежим
арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью.  Ну, видом одним - как  сахар
прямо. Кто  и не хотел,  а  захотели.  Кашин  первый попробовал - и  крикнул
ужасно непристойно - "а,  черрт!.."  Ругнул его протодьякон -  "за трапе-зой
такое  слово!..". И сам попался: вот-дак  ч...чуде-сия!..",  и  вышло полное
"удивление";  все  попались,  опять   удивил   отец,  опять  "марципан",  от
Абрикосова С-ья.
     И вышло полное торжество.
     А  когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после  обеда,  освежил и
Василь-Василича. Спрашиваю его:
     - А что... говорил-то ты... "будто весна пришла"? бу-дет, а?..
     Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?
     Фирсанов  велит  убирать  столы  в  зале,  а гостей  просят  перейти  в
гостиную,  в  спальню,  откуда  убраны  ширмы  и  кровати,  и  в   столовую.
"Трынщиков"  просят  чуть погодить, проветрить  надо, шибко накурено, головы
болят  у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью
снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят
- это у нас новинка,  - легким и сладким пуншем;  для  барынь  -  подносы  с
мармеладом  и  пастилой,  со  всякими орешками  и  черносливом, французским,
сахарным и всякой персидской сладостью...
     И вдруг...  -  в темном зале,  где  крендель  на  рояле,  заиграл тихо,
переливами,  детский  простой  органчик,  какие  вставляются  в копилочки  и
альбомчики...  нежно-нежно  так заиграл,  словно  звенит  водичка, радостное
такое, совсем  весеннее. Все удивились: да хорошо-то как, простенькое какое,
милое... ах, приятно! И вдруг... - соловей!.. живой!.. Робея, тихо, чутко...
первое  свое  подал, такое истомно-нежное, -  ти-пу...  ти-пу...  ти-пу... -
будто выкликивает кого, кого-то ищет, зовет, тоскуя...
     Солодовкин-птичник  много  мне  после  про  соловьев  рассказывал,  про
"перехватцы",  про   "кошечку",  про  "чмоканье",  про  "поцелуйный  разлив"
какой-то...
     Все так и затаились. Дышать стало  даже трудно, от радости, от счастья,
-   вернулось   лето!   ...Ти-пу,   ти-пу,    ти-пу...    чок-чок-чок-чок...
третррррррр... - но это нельзя словами. Будто весна  пришла. Умолк органчик.
А соловушка пел и  пел, будто льется водицей звонкой в горлышке у него.  Ну,
все притихли и слушали. Даже  дядя Егор, даже  ворчунья  Надежда Тимофеевна,
скряга-коровница, мать его...
     Чокнул  в  последний  раз,  рассыпал стихавшей трелью - и замолчал. Все
вздохнули, заговорили тихо:  "как хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной,
в Нескучном..."
     Поздно, пора домой: два пробило.
     Горкин отцу радость подарил,  с Солодовкиным так надумал.  А  отец и не
знал. Протодьякон разнежился, раскинулся на креслах,  больше не стал играть.
Рявкнул:
     - Горка!.. гряди ко мне!..
     Горкин, усталый, слабый,  пошел к нему,  светясь ласковыми  морщинками.
Протодьякон   обнял  его   и   расцеловал,  не  молвя  слова.   Празднование
закончилось.
     Отец,  тихий,   задумчивый,  уставший,  сидел  в  уголку  гостиной,  за
филодендроном, под  образом "Рождества  Богородицы",  с догоравшей малиновой
лампадкой. Сидел, прикрывши рукой глаза.

     О. А. Бредиус-Субботиной

        "МИХАЙЛОВ ДЕНЬ"
     Я  давно считаю, -  с  самого  Покрова,  когда  давали расчет  рабочим,
уходившим в деревню  на зиму, -  сколько до Михайлова Дня осталось:  Горкина
именины  будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин  сердится
на меня, надоели ему мои допросы:
     - Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да  когда?  все в свое  время
будет.
     Все-таки пожалел, выстрогал  мне еловую досточку и велел  на ней херить
гвоздиком нарезки,  как буду спать ложиться: "все веселей тебе будет ждать".
Два денька только остается: две метинки осталось.
     На дворе самая темная пора: только  пообедал, а уж  и ночь. И гулять-то
невесело,  - грязища, дождик, - не к  чему  руки приложить. Большая лужа так
разлилась, хоть  барки  по ней гоняй:  под самый курятник подошла, курам  уж
сделали мосточки, а то  ни в курятник,  ни из курятника:  уже петух внимание
обратил, Марьюшку криком донял,  -  "что же это за непорядки!.." - разобрали
по  голоску.  А  утки  так  прямо  и вплывают  в  садок-сарайчик,  полное им
приволье.
     В садике пусто, голо, деревья плачут; последнюю рябину еще до Казанской
сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке  черные кисточки, для
галок. Горкин говорит:
     -  Самый  теперь грязник, ни  на санях,  ни на колесах, до  самых  моих
именин... Михайла-Архангел всегда ко мне по снежку приходит.
     В  деревне   теперь   веселье:  свадьбы   играют,  бражку   варят.  Вот
Василь-Василич  и поехал  отгуливать.  Мы с  Горкиным  все  коньки  в амбаре
осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток
в Зоологическом  саду  откроем, под веселыми флагами, переглядели и салазки:
скоро будет катанье  с  гор. Воротится  Василь-Василич  -  горы  осматривать
поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин День, только бы укатать снежком,
под морозы залить поспеть.
     Отец уже ездил  в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на  пруду
еще "сало" только, а пора и "ледяной дом"  строить...  как запоздало-то! Что
за "ледяной дом?..". Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла.
У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее
спать  с  собой  оглаживаю  ее,  нюхаю  и  целую:  пахнет  она  живой  елкой
радостным-новым  чем-то, - снежком, зимой. Вижу во  сне сугробы, снегом весь
двор  завален... копаю,  и... лопаточка  вдруг  пропала,  в снегу  утопла!..
Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе,
только затапливают печи... вскакиваю,  бегу босиком  к окошку: а, все та  же
мокрая грязь  чернеет. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин  говорит, что
зима  не приходит посуху, а всегда на грязи  становится.  И он  все никак не
дождется именин, я  чувствую: самый это великий день, сам Михайла-Архангел к
нему приходит.
     Мастерскую  выбелили  заново,  стекла  промыли  с  мелом; между  рамами
насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой,  а по ватке разложены шерстинки,
- зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из  сахара.
Полы хорошо пройдены рубанком,- надо  почистить, день такой: порадовать надо
Ангела.


     Только  денек  остался.  Воротился Василь-Василич, привез  гостинчиков.
Такой веселый, -  с  бражки  да с толокна. Вез мне живую  белку, да  дорогой
собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодничков, а с "почки" да с
можжухи, с  горьковинкой,  - в  Охотном и  не найти таких.  Михал Панкратычу
мешочек  толоконца,  с  кваском   хлебать,  Горкин  любит,  и  белых  грибов
сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и  еще аржаных  лепешек с
соломинками, - сразу я сильный стану.  Говорит, - "сорок  у нас  там...! - к
большим снегам, лютая  зима будет". Всех  нас порадовал. Горкин сказал: "без
тебя и именины не в именины". В  деревне и хорошо, понятно, а  по московским
калачам соскучишься.
     Панкратыч уже  прибирает свою  каморку. Народ  разъехался, в мастерской
свободно.  Соберутся гости,  пожелают  поглядеть  святыньки.  А  святынек  у
Горкина очень много.
     Весь угол его каморки уставлен образами, додревними. Черная - Казанская
- отказала  ему прабабушка Устинья; еще  -  Богородица-Скорбящая, - литая на
ней риза, а  на  затыле  печать  припечатана  - под  арестом была Владычица,
раскольницкая  Она,  верный человек Горкину  доставил, из-под  печатей.  Ему
триста  рублей  давали  староверы,  а  он  не  отдал: "на  церкву отказать -
откажу", - сказал, -  "а  Божьим  Милосердием  торговать не могу".  И  еще -
"темная Богородица",  лика  не разобрать, которую  он нашел, когда на Пресне
ломали  старинный  дом:  с  третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а
опустило безо  вреда, ни царапины! Еще  - Спаситель, тоже  очень  старинный,
"Спас"  зовется.  И  еще  -   "Собор  Архистратига  Михаила  и  прочих   Сил
Бесплотных", в серебряной  литой ризе,  додревних лет. Все образа  почищены,
лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья,
84-ой  пробы.  Под  Ангела  шелковый  голубой  подзор  подвесил,  в  золотых
крестиках, от Троицы,  - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный
нагробный Крест: это который нашел в земле  на какой-то  стройке;  на старом
гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до
того старинный, что  мел его не берет, кирпичом его надо чистить  и бузиной:
прямо как  золотой сияет. Подвешивает  еще на стенку двух  серебряных... как
они называются?.. не херувимы,  а... серебряные святые  птички, а  головки -
как  девочки,  и над головками  даже крылышки, и трепещут?.. Спрашиваю  его:
"это святые... бабочки?" Он смеется, отмахивается:
     - А-а... чего говоришь, дурачок... Силы  это Бесплотные,  шесто-кры-лые
это  Серафимы,  серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют...  ишь, как
крылышками трепещу