е  зеленые
стаканчики, куски  пирога с морковью, обглоданная  селедка, печеная  горелая
картошка  и  грязная  горка соли. А под столиком,  в  корзинке-колыбельке, -
четвертная бутыль зелена-вина.
     - Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете...
а хозяйское дело само делается?.. а?.. Сколько нонче возков прошло, ну?!.
     Денис вскидывается со щепы,  схватывает чурбан, шлепает  по  нем черной
лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:
     - Гость дорогой!..  Михал Панкратыч!..  во подгадали ка-ак!.. Амененник
нонче я... с анделом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..
     Василь-Василич  поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает  на
нас мутные  глаза,  -  не  понимает будто.  Сипит,  едва  ворочает языком, -
"сколкаа-а?.."...  -  лезет под полушубок,  на котором сидел, роется  в нем,
нашаривает...   -  и   вытаскивает   из  шерсти  знакомую   мне  истрепанную
"книжечку-хитрадку",  где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны
какие-то  кривые  штучки,  хвостики,  кружочки,  палочки, куколки,  цепочки,
кочережки,  молоточки... - но что это такое, никто,  кроме него, не знает. И
Горкин даже не знает,  говорит - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчим,
и  Денис  молчит,  смахивает с чурбашка и  все  пришлепывает. Василь-Василич
слюнит палец и водит что-то по книжечке...
     - Сколька-а?.. А вот,  Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает,
-  та-ак,  кипит...  х-роший  народ  попался...  не  нахвалюсь...  самоходом
шпарют... не на...  нарадуюсь!..  Сушусь  маненько,  со-хну...  у огонька...
ввалился утресь по  саму  шейку...  со-хну!..  До  обеда  за  два ста возков
свезли, без запину... так  и  доложи хозяину... во  как! Был,  мол, запор...
пошабашили,  с-сукины коты,  прижимали... завиствовали,  скажи...  ледовозам
сусла, нам по усам!..  В точку привел, Панкратыч... А... для  аменин,  Денис
меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не  горит,
в  огню  не  тонет!  Во, гляди, Панкратыч...  -  тычет  он  в кривые  штучки
обмороженным сизым пальцем,  - в-вот, я-ственно... двести семой возок...  за
нонче, до обеда!.. А все-навсе... тыща... и триста сорок возков. Два-три дни
-  и  шабаш!..  навсягды  оправдаюсь,  Михал  Панкратыч...  потому  я...  от
со-вести!..
     Горкин  ни  слова не говорит, велит мне  идти с собой  на ледокольню, а
Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.
     - Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает  руками. -
Ну, за что? за что?!.
     Он так жалостно вскрикивает, что  мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему
отвечает, и тоже жалостно:
     - Ни за что!..
     Горкин  и  на меня сердит;  ведет за  руку  по выбитой  на снегу кривой
тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:
     - Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь
меня, сказываю, иди,  не тормошись... в прорубку  ввалишься, дурачок!.. Ишь,
накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..
     Теперь я  вижу:  пробиты лунки во  льду,  чуть ледком  затянуло только.
Спрашиваю, что это.
     - Рыбку  Дениска на "кобылку" ловит, нет  у  него делов! Да не оступись
ты, за мной иди!..
     На какую кобылку?..
     Мы выходим на ледокольню.
     Тянется  темная полынья,  плещется  на  ней  "сало", хрустяшки-льдинки.
Вдоль  нее, по  блестящей,  будто намасленной  дороге,  туго ползут возки  с
сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки
и  ростянки с веселыми  мужиками.  Кричат нам:  "йей,  подшибу,  сворачь!.."
Пьяные мужики?  Лица  у них все  красные, как огонь, иные на санках  пляшут.
Горкин трясет бородкой, повеселел:
     - Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.
     Подходим  к самому ледоколью. Совсюду  слышно, как тукают в лед ломами,
словно  вперегонки;  в  сверканьи  отбрызгивают  льдышки; хрупают  под ногой
хрусталики.  Горкин и тут  все  не отпускает: склизко,  хоть до черной  воды
шажка  четыре.   Полынья  ходит  всплесками,  густая   от  мелких   льдинок,
поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.
     - Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с
простянок, и все-то гонят.
     По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты  во что
попало:  в  ватные кофты  в  клочьях, в мешки,  в истрепанные  пальтишки,  в
истертые полушубки  -  заплата  на  заплате,  в  живую  рвань;  ноги  у  них
кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину,
- с Хитрого рынка все, "случайный  народ", пропащие, поденные.  Я  спрашиваю
Горкина - "нищие это, да?".
     - Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.
Хитрованцы, только  поглядывай. Тут,  милок, и "господа"  есть!..  Да так...
опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..
     Он спрашивает степенного мужика  в простянкях, много  ли нонче вывезли.
Мужик говорит, закуривая из пригоршни:
     - Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А  кругом -  за
тыщу за триста  перевалило, кончим в  два дни... ишь, как бешеные нонче все!
гляди,  хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...
умеет с ими!..
     Я теперь  вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять
с  ломами  и  начинают  потукивать, раз за разом. Слышится  треск  и  плеск,
длинная льдина начинает дышать -  еле  приметно колыхаться;  прихватывают ее
острыми  баграми,  кричат  протяжно  --  "бери-ись!..  навали-ись!,."   -  и
вытягивают  на снег,  для  "боя". Разбивают ломками  в "сахар",  нашвыривают
горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.
     Высокий,  бородатый  мужик,  в  тулупе,  стоит  поодаль,   дает  ярлыки
возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:
     -  За два  дни  покончим.  Ну,  и  молодец Василь-Василич! Совсем  было
пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались,  пока
почешутся...  в  полруки  кололи. На пивном сусла подносят возчикам,  - и им
подавай, лодырям! Василь-Василич  им уж по пятаку набавил, - нет, сусла  нам
подавай!  А он... что  жа!.. "Не сусла  вам, братцы, а в  мою  голову...  по
бутылке  пи-ва,  бархатного, златой ярлык!.. И на  всяк день  по  бутылке, с
почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди  вон, чего
наломали,  с  обеда   только...   диву  дался!  народишка-то   сбродный   да
малосильный,  пропитой...  а  вот,  обласкал  их Василь-Василич, проникся  в
них... опосле обеда  всем по бутылке бархатного  поставил. Ну, взял народ...
теперь что хошь из него "сделает, сумел так.
     - Что, молодой хозяин... -  Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков!  И
поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.
Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул
заздравной,  а... намок,  как... лыка не вяжет.  Да Господь  с ним,  не  нам
судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком
бил, багром волочил... пойдем.
     Он  ведет  меня  за  руку, не отпускает. Тук-тук,  за нами,  - и слышно
тягучий  треск, будто  распарывает что  крепкое. Мчатся  встречу  порожняки,
задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."


     Уже темнеет, когда  возвращаемся  в сторожку. Опять вскакивает Денис  и
шлепает  по чурбашку,  приглашает  Горкина отдохнуть. Василь-Василич  совсем
размяк, крутит  вихрастой головой, пучит на  меня  косой  глаз,  еле  языком
возит:
     - Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня  знает! У меня... все в
порядке.  Ласке учил папашенька... и соблюдаю,  пальцем не зацеплю!..  Я  им
ка-ак?.. я  им ящик  "бархатного" ублаготворил... от  себя, старайся у  меня
только. Пьяницы даже  понимают,  а  уж тверезыи...  всю Москва-реку расколю,
милиен возков, хошь на всю Москву  к завтрему,  возьмись только... и  больше
ничего.
     - Ну, Василич. Господь с тобой...  - говорит Горкин ласково, - ночуй уж
тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче
ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.
     - Я  те,  Михал Панкратыч... я  вам  с этим... с  изюмцем у меня! кума,
сторожиха банная,  спекла,  из уважения...  рыбки ей для  поста  иной раз...
сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с  полсотни понатаскал...
несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же
работать они умеют,  для показа. Горяченькой ушицы,  ершиков  поглодать... -
рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как  вы  самый
крестный  есть  Марье  Даниловне...  поклончик  от  меня  им...   да   пивка
бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..
     И  мне  дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем  в  охотку,
отпиваю  и  "бархатного",  глоточек,  дозволил  Горкин.  Пирую  с   ними   и
разглядываю сторожку.
     На стенке у окошка прилеплен  мякишем портрет Скобелева из газетки, а с
другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -
розовая дама  с голой  шеей, с конфетной коробки крышечка: очень  похожа  на
Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке  - бумажный
образок       Иверской.      Тускло      горит-чадит      лампочка-коптилка,
потрескивает-стрекает печка.
     Входит, пригибая голову, артельный  староста, всю сторожку закрыл своим
тулупом. Говорит:
     -  Пошабашили.  Записывай, Василь-Василич:  всего  за  день - четыреста
пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.
     - Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в
полушубке, под собою.
     Денис, бережно, достает с полу, из  "колыбельки" четвертуху и  наливает
стакан  артельному.  Артельный крестится  на  Скобелева, неспешно  выпивает,
крякает закусывает пирогом с морковью.
     - Благодарим покорно... с анделом, значит, вас...  - сипло говорит он и
утирается   бородой,  -  Намаялся-заснул,   сердешный...  -   мотает  он  на
Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как
намаялись, с  энтими, с  пропойными... За свой  карман,  говорит,  пивка  им
приказал... "мне, говорит,  хозяин  тыщи доверяет...  как же малости этой не
поверить!.." Прямо, золотой человек.
     Василь-Василич всхрапывает. Я  знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я
пропел  бы  ему  басенку  про  Лису, да  спит он.  Артельный  спрашивает,  -
расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич  встряхивается, потирает глаза,
находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.
     - Сорок  подвод... по ряду,  по восемь гривен... получай. По  пятаку от
меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...
     Он достает  из-за голенища  валенка пакет из сахарной бумаги, синей,  и
слюнит липкие желтенькие рублевки.
     Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе
с  надорванным  козырьком,  с  замотанными в мешок ногами, стеклянными.  Под
набухшими,  мутными  глазами  его  висят мешочки.  И ему подносят.  Пьет он,
передыхая, морщась, и не до  донышка,  как артельный, а сплескивает остаток.
Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху,  -  закусывает только
луковой  головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками,  и... просит еще
"стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -
"а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.
     -   Проздравил   бы   амененничка-то,  Пан-кратыч...   а?   -   говорит
Василь-Василич.  - Знато бы,  хереску  бы  те  припас,  а то...  икемчику...
По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..
     Они выпивают  молча.  У  Василь-Василича  пушистая  золотая  борода.  Я
вспоминаю басенку:

     А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!
     Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,
     А, может быть, авось оттепель придет,
     Так хвост от проруби оттает...

     Вижу длинную полынью  и льдины, - и там  Лиса.  Пропеть им  басенку? Но
никто не просит.
     - Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая
наша, небось, замерзла.
     Василь-Василич спит на столике. Денис провожает  нас, тычется на снегу.
Горкин  велит ему  спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -
"и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".
     Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:
-  ту-тук... ту-тук...  Видится  льдина,  длинная...  дышит,  в  черной воде
колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.

     Вот, ждет-пождет,
     А хвост все боле примерзает.
     Глядит - и день светает...

     - Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...
     Снимают  меня,   несут...  -   длинное-длинное  дышит,  в  черной  воде
колышется,   -   хрустальная,   диковинная   рыба...   ту-тук...   ту-тук...
"бери-ись... нава-ли-ись...".

        "ПЕТРОВКАМИ"
     "Петровки" -  пост легкий,  летний.  Горкин называет -  "апостольский",
"петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.
     -  Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы.  Петра-то-Павел, -  за
Христа мученицкий конец приняли. А вот.  Петра на кресте язычники распяли, а
апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то
Петр и говорит  им:  "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните
меня вниз головой!"
     - Почему вниз головой?
     -  А  вот.  "Я,  говорит,  недостоин  Христовой мученицкой  кончины  на
Кресте", у язычников  так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него
муки принять,  вниз меня  головой распните". А  те  и  рады,  и распяли вниз
головой. Потому и постимся, из уважения.
     - А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?
     - Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а  закон такой. Апостол
Павел римский язычник был,  покуда не просветился... да какой  был-то, самый
лютый! все старался, кого  бы казнить за Христово Слово. И пошел  он во град
Дамаский  христиан терзать. И  только ему к тому граду подходить, -  ослепил
его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь
Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос
явился в  том свете.  Он и  ослеп, со  свету того. И  постиг истинную  веру.
Крестился, и тут прозрел, святые  молились за него. С  той поры уж он совсем
другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом.  И стал Христа проповедывать. А
по пачпорту-то -  все  будто язычник  ихний.  А  у рымских  язычников  своих
распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и
постимся Петровками, из уважения.
     Петровками у нас не строго. И  пора летняя, и не говеем. Горкин  только
да Марьюшка  соблюдают  строго, даже селедочки не едят. А  Домна Панферовна,
банная  сторожиха, та  и  Петровками говеет, к заутреням  и  вечерням ходит.
Горкин тоже говел  бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... -
ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.
     На дачу мы не поедем, на Воробьевку,  - мамаше нездоровится. Горкин мне
пошептал,  на  приставанья с  дачей: "скоро, может, махонький  братец, а  то
сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".
     - Папашенька обещался на  то  лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода
всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу
ловить. Да чего нам с  тобой  на дачу, у нас Москва-река под рукой.  Выпадет
денек  потеплей,  мы  с  тобой  и  закатимся  погулять,  белье  вот  повезут
полоскать. Харчиков захватим, на травке  посидим-закусим, цветочков-желтиков
насбираем,  свербички пожуем...  и  рыбки живой  прихватим у  Дениса, у него
всегда в садке держится про запас.
     И  вот, выдался денек  жаркий-жаркий,  ни облачка  на небе.  Вот бы  на
Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех,  басню задала выучить. Я у ней
большую  коробку с бисером рассыпал. Заставила  меня до единой бисеринке все
собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую!  Ну, басня-то пустяки, я ее
за час выучил отлично. Софочка даже не поверила  -  "врешь, врешь!" - я ей и
ответил,  без запинки....а она  - "врешь, врешь! ты  ее раньше, должно быть,
знал!"  - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой,
сразу,  а она... учительница какая! - "нет,  с пылью мне  не нужно, а ты мне
все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...
     - Сбирайся,  милок, на дачу с  тобой  едем!  - кричит под окном детской
Горкин  и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша  чего-то захромала,
ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.
     Я знаю, что это не "на дачу", а на  Москва-реку, полоскать белье. Бисер
еще не собран, но  Горкин уж отпросил  меня Сонечка  говорит - "ну, уж беги,
лентяюшка,  бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом
стращают,  а до него еще года  два, за  два-то года все  и помереть  успеют,
Горкин говорит.
     Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения  только
держим.  Ноги у  него в наплывах,  но  до Москва-реки  нас дотащит. Все-таки
животное  существо, жалко татарину под нож отдать,  и все-таки  заслуженный,
сколько всякого матерьяльцу  перевозил на стройки,  и  в Писании  сказано  -
скота  миловать.  А  на  Москва-реке  теперь  живая дача, воздух привольный,
легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить,
бутошники не загрозятся.
     Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к
Марьюшке. Она говорит - "будя  с  тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и  луку
зеленого, и  кваску... какие еще тебе  разносолы, Петровки нонче!"  - и дает
пирожка с  морковью, из печи только.  Едут с нами  горничная Маша, крестница
Горкина, и белошвейка Глаша, со  двора, такие-то  болтушки,  женихи только в
голове, - с ними нам не  компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным
впереди,  правим,  -  со Смолой  умеючи  тоже надо. Можно  и  без пальтишки,
теплынь,   и   Москва-река   теперь  согрелась,   июнь   месяц.   По   улице
сапожники-мальчишки в  окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая,
- плотничья  наша  куда лучше! Как  можно... - плотник и купальни ставит,  и
дачи строит,  при живом дереве  всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А
струмент взять: пила, топорик,  струбцинка... и  рубанки тебе, и  фуганки, и
шершебель... не  сравнять  никак.  Сапожник на  "липке"  весь  век живет,  а
плотник - вольная птица:  нонче он тут, а  завтра под Коломну  ушел... и  со
всяким  народом  сходишься,  - как  можно! А  то  старинные  хоромы ломать в
именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..
     Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по
Крымскому  Валу,  а  вон  уж  и  мост синеет,  скозной,  железный,  а тут  и
портомойни.  Слева,  за  глухим  забором,  огромный  Мещанский   Сад:  тянет
прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют,
выводят   свои  коленца:  зяблики,  щеголки,  чижи...  -  фити-фити-фью-у...
чулки-чулки-паголенки!  Кукушка вот  только не кукует. По  зорькам и соловьи
поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а
теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.
     - Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин,  - нелюдимая она  птица,
кара-ктерная.  У  каждой  птицы свое  обычье.  Малиновка вот, -  самая наша,
плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает.
И скворец,  вовсе дворовый. Дро-озд?  Какой дроздок... черный, березовик, не
любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.
     Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.
     Едем высоко, по валу. По обе  стороны, внизу, зеленые огороды, конца не
видно, направо - наша водокачка, воду дает с  М