такое  слово,  тебя, иритика... ах, ты,  смола жгучая, а?!. да
тебя на  сем  месте разразит за такое  слово!..  откудова ты  набрался, а?!.
сейчас мне сказывай... а?!. на Го-спода!... а?!.
     Со страха и стыда я зажмурился и стая кричать и топать. Он схватил меня
за плечо, начал трясти-тормошить, и зашептал страшным голосом:
     - Вот кто!.. вот  кто!.. о н и это тебя... о н и !.. к папашеньке-то не
смеют  доступиться,  страшатся Ангела-Хранителя  его, так до тебя доступили,
дите  несмыслвное  смутили!..  Окстись,  окстись...  сей  минут   окстись!..
отплюйся от н и х !.. Да что ж это такое, Го-споди милостивый?!.
     Потом обхватил меня  и жалобно  заплакал. И  я заплакал,  в  мокрую его
бородку. А вечером поплакали  мы с  ним в его  каморочке, где  теплились все
лампадки. И помолились вместе. И стало легче.
     А пироги все  несут  и даже приходят поздравлять.  Тетя Люба приехала с
утра, удивилась  на пироги и  велела Маше  завязать звонок на парадном. Но и
без  звонка приходят. Не дозвонятся - с  заднего хода добиваются. Сонечка за
голову хватается, если кто-нибудь не родной:
     - Боже  мой, все перепуталось... - такое  горе;  а нам  сладкие  пироги
несут!..
     - Да все же любят папашеньку, из уважения это... для порядка!..
     И Горкин ее резонил:
     - Да что  ж  тут, барышня,  плохого? плохого ничего нет. А  каждый так,
может,  в сердце у  себя  держит... Сергей Иваныч  вживе еще, а  нонче  День
Ангела  ихнего,  хошь  напоследок порадовать.  А  что  хорошего  -  все бы и
отворотились?!.  Ну,  сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равно
конец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут.
     А  я  таю  про  себя,  думаю-думаю:  и  вдруг,  радость?!  вдруг,  чудо
сотворится?!. И верю, и не верю...
     В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка  и к
родным  не  выходит.  Встречает  тетя  Люба,  Сонечка  -  "за  хозяйку":  ей
пятнадцать вот-вот,  говорят  - вот уж  и  невеста скоро. С  гостями  как-то
порадостней,  не так страшно. Анна  Ивановна манит нас  в  детскую и дает по
куску именинного пирога  с  ливером.  Мы едим,  наголодались очень.  А я все
думаю: и вдруг, чу-до?!.
     По случаю именин Марьюшка сама  надумала сготовить обед, нас накормить.
А для  гостей пирог только  и закуски. Обедаем мы в детской, и с  нами  Анна
Ивановна. Обед совсем именинный,  даже жареный гусь с капустой и яблоками, и
сладкий пирог,  слоеный. Анна  Ивановна только  супцу  с  потрохлми хлебнула
ложечку, а все нас заставляет есть: "хорошенько кушайте,  милые...  надо вам
силушки набираться, а  то заслабнете". И  я думаю: "хорошо, что  с нами Анна
Ивановна... ну, как бы мы без нее?!." Такая она всегда спокойная,  - Сонечка
про нее сказала - "это такое золотце, такая она... как лавровишневые капли!"
-  и  когда с ней, все  ласковые и тихие. Сегодня она  не в светлом ситце  с
цветочками, а  в темноватом,  старушечьем, горошками. Сонечка  ее  спросила,
почему она для именин старушечье надела, а она сказала:
     "да зимнее это, потеплее... на дворе-то вон уж морозит".
     А к концу обеда радость принес нам Горкин:
     - Папашенька миндального  молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался.
А то два дни маковой росинки не принимал.
     И вдруг, лучше ему станет?!..  а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всего
много.


     После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за эти
дни, все в уголку сидим,  друг  к дружке  тискаемся,  все  ждем  чего-то. На
окнах, на столе и на диване даже - кондитерские пироги и куличи. Сестрицы, и
не открывают их, как было  всегда раньше, - "а  этот  какой, а этот?.." - до
пирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, есть из знаменитой кондитерской
пирог-торт, от Эйнема или от Феля. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов.
     Опять зазвонили  на  парадном. Звонок, что ли, развязался?  - все  даже
вздрогнули.  И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька.  В
комнатах ужасный беспорядок, пол  даже Маша не  подмела. Валяется бумага  от
закусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и  родные, и так,
знакомые, даже и совсем незнакомые,  ходят из залы в столовую, из столовой в
залу, носят стаканы с  чаем  и чашки  на подносах, курят, присаживаются, где
вздумают,  закусывают - сами нарезают, корки швыряют сырные... смотрят даже,
какие  пироги!  Никто  за  порядком  не  наблюдает.  Сонечка тоже  на  диван
забилась, руками глаза закрыла. А  она старшая, "за хозяйку", матушке не  до
этого.  И  тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин  на  дворе  -  ситнички  и
грошики нищим  раздает - "во здравие". Никогда столько  нищих не набиралось.
Две корзины ситничков и "жуличков" принесли от Ратникова, - и не хватило. Уж
у Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне
- "да с-час!... видишь, чай, - Христа ради подаю!..".
     И  заявился  еще  поздравить барин  Энтальцев,  который  прогорелый.  В
прошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. А
в суматохе-то и вошел. Ходит по  комнатам, пьет-закусывает, и все предлагает
за здоровье дорогого именинничка.  Ему отец подарил  в прошлые  именины свой
сюртучок,  еще  хороший,  а  у  него  уж  все  пуговицы  отлетели,  и   весь
замызганный. Подходит к нам - и громко, чуть не кричит:
     - Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником... и желаю!..
- и вынимает из заднего кармана смятую просвирку.
     Я  вспомнил, как  он  сам  вынимал  просвирку.  Клавнюшка  сказывал,  -
ножичком   у  забора  частицы  выковыривал,   когда  ходил  поздравлять   о.
благочинного Копьева. И подумал: может быть, и эту просвирку - сам? А он еще
что-то достает из кармана... - и вытащил... заводной волчок-гуделку! И  стал
шишечкой заводить...
     - А это вам, как презент... для утешения скорбей!
     И только котел запустить волчок, Сонечка крикнула:
     - Что вы делаете?!. не смейте!..
     А тут - Василь-Василич, сзади! Схватил его в охапку и поволок на кухню.
Вернулся - и начал стулья у  стенок устанавливать, чтобы по ровней стояли, и
все  очень  осторожно, на цыпочках, и пальцем  все  так, на стулья; "тихо...
ни-ни!.." - чуть я не засмеялся. Очень он  горевал, что все хуже папашеньке,
слабость-то  его  и одолела, хоть  он и  давал  зарок.  Наконец-то тетя Люба
пришла и велела Маше все со столов убрать  и никого больше  не принимать,  а
только батюшку и доктора.
     Начали  разъезжаться,  и темнеть  уж  стало.  А Василь-Василич на стуле
задремал. И вдруг - очнулся и говорит:
     - Никакого понятия,  вни-кнуть...  Да  как же можно... в та-кой строгой
час...  Встал  бы  Иван  Иваныч  покойный,  дедушка ваш!..  Как  гости ежели
загостились шибко, скажет прилично-вежливо... -  "гости-гостите, а поедете -
простите". И пойдет спать. Ну, всех... как ве-тром!.. - ф-фы!..


     Приходит, наконец-то,  Горкин. Смотрит на все - и велит Василь-Василичу
спать идти. Садится с нами и ни словечка не говорит. Так мы  и сидим, а уж и
темно.  Сидим и прислушиваемся, что там. Спальня - рядом. Там  матушка, тетя
Люба  и  Анна Ивановна. Слышно  - передвигают  что-то  тяжелое. Выходит Анна
Ивановна и шепчет, что батюшку ожидают - читать отходную. Горкин шепчется  с
Анной  Ивановной и  уходит с ней в  спальню. Сонечка говорит  вдруг, ужасным
шепотом: "умирает... папашенька..."  - и  мы  начинаем  плакать.  Тетя  Люба
просовывает в дверь голову и  машет - "Тише!..  тише!..". Сонечка просит  ее
пустить туда, но она не пускает, вытирает глаза платочком и только шепчет:
     -  Не могу... нельзя... вы  уж простились...  будете  плакать... нельзя
тревожить... последние минуты...
     И  дверь затворяется с этим  ужасным писком, тоненьким, жалобным. Вчера
говорили Маше помазать маслом, а все этот писк ужасный!
     Мы  сидим  в  темноте,  прижимаясь  друг  к  дружке,  и  плачем  молча,
придавленно,  в мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсем
умрет,  до какого-то срока  только... будет  там, где-то, поджидать нас. Так
говорил Горкин, от Писания. И теперь папашеньку провожают в дальнюю  дорогу,
будут читать отходную. И все мы уйдем туда, когда придет срок...
     Маша зажигает в столовой лампу.  Жалобно пищит  дверь, выходит  Горкин,
вытирает глаза красным своим платочком. Садится к нам на диван и шепчет:
     -  Хорошо   его   душеньке,  легко.  И   покаялся,  и  причастился,   и
особоровался...  все -  как православному  полагается.  О.  Виктор  отходную
читает, дабы Пречистая покрыла крылами ангельскими, от смрадного и страшного
образа  бесовского. Ти-хо  уснет  папашенька,  милые...  И  Спасителю  канон
читает, и разрешительную молитву, да отпустится от уз плотских и греховных.
     Сестры  плачут  в  покрышку  на  диване, чтобы не слышно  было.  Горкин
уговаривает меня:
     - Да ты послушь... ну, послушь меня,  косатик... меня  тетя Люба с вами
побыть послала,  а  вы вот...  Хотел помолиться там, а вот,  пошел... с вами
побуду...
     Уговаривает и сестриц; а Коля затиснулся за буфет, и вижу я, как дрожат
плечи у него.
     -   Не  плачьте,  милые...  не   плачь,   Колюньчик...   Господи,  душа
разрывается,  а вы...  Помолитесь отседа за папашеньку,  не плачьте... и его
душеньке легче будет, а то она,  глядя на вас...  трепещется...  Послушайте,
как о. Виктор хорошо молится за папашеньку.
     Дверь в спальню чуть приоткрыта.  Слышно печальные вычитывания батюшки.
Я узнаю  знакомую  молитву, какую поют  в  Великом Посту,  - "Душе моя, душе
моя...  восстани, что  спиши? конец  приближается...". И что-то  про  черную
ночь,  смертную и безлунную...  и  о  последней  трубе  Страшного  Суда. Мне
страшно, я вспоминаю-вижу картинку, как отходит Праведник. Шепчу Горкину:
     - А они ... эти ... не могут подступиться, нет?..
     -  Никак  не  дерзнут, косатик.  В  папашеньке-то,  ведь, Тело  и Кровь
Христовы,  приобщался давеча.  И День Ангела его, Ангел-Хранитель с  ним,  и
святый мученик Сергий Вакх с ним. и Пречистая предстательствует за него.
     Я хватаюсь за Горкина, страшно  мне. Вижу перед глазами  его картинку -
"Кончина Праведника". О другой, на какую боялся всегда  смотреть, - "Кончина
грешника", - страшусь и подумать, вспомнить. Даже у Праведника - они! только
не  могут  подступиться,  схватить  Душу:  два  Ангела,  в светлых  одеждах,
распростерли перед  ними  руки. Но и  эта  картинка страшная: за  изголовьем
стоит она - в черном покрывале, - страшный скелет, с острой, тонкой косой, и
ждет. А эти, синие  и зеленые, с тощими ногами и когтистыми  лапами,  рогами
вперед,  с  заостренными  крыльями, как  у  огромной  летучей мыши, все-таки
подступают, тычут  во что-то лапами-когтями, будто спорят с Ангелами, трясут
злобно рыжими бороденками, как у козла, изгибают тощие  голые  хвосты, будто
крысиные, стараются тайно подползти к одру... - и мне страшно, как бы они не
обманули Ангелов, как бы не улучили минутки, когда  самый страшный во что-то
тычется у  себя  в лапе, показывает  Ангелу и скалит зубы!..  -  может быть,
утаенный грех? - и не  схватили бы Душу! Зачем же они спорятся с  Ангелами и
норовят ближе подползти?..
     Открываю глаза, чтобы  не видеть, оглядываю столовую, тени, собравшиеся
в углах. Хорошо, что  теплится  лампадка,  что Маша зажгла  лампу.  Гляжу на
картонки с  пирогами, все путается во мне... Господи, неужели умирает?.. вот
сейчас,  там?..  И  скорбный,  будто  умоляющий  голос  батюшки,  как  будто
страшащийся  их, говорит мне - отходит. Вспоминаю только что слышанные слова
- "узы разреши...". Какие узы, что это... у-зы?.. Дергаю Горкина...
     - У-зы... это что - у-зы?.. узлы?..
     -  Да  как  те...  понятней-то?..  А  чтобы  душеньке легче  изойти  из
телесе... а  то и ей-то больно. Вот  и молится о.  Виктор  - у-зы разрешить.
Приросла к  телесе-то, вся опутана, будто  веревками-узами,  с телесе-то.  И
грехи  разрешить,   плотские...  повязана-связана  она  грехами   плотскими,
телесем-то греховным. Вот как срослась она  с телесем-то... ну, вот оторвать
хошь  палец, как  больно! А душенька-то со  всем  телесем  срослась, она его
живила, кровь  ходила через ее, а то бы и не был жив человек. А как приходит
ей срок разлучаться, во всем великая боль, и телесе-то уж прах станет,  и уж
порча пойдет...
     От этого мне еще страшней.
     Из  спальни выходит о. Виктор, а за ним тетя Люба, и  притворяет дверь.
Батюшка  скорбно  кивает головой  и говорит  шепотком, как  в  церкви  перед
службой: "что  ж,  воля  Божия... надо принимать с покорностью и смирением".
Спрашивает,  как  лошадка,  готова? Тетя Люба  говорит  Маше, чтобы  отвезли
батюшку.


     Этот сон... - и до сего дня помню.
     Будто мы с Горкиным идем по большому, большому лугу, а за лугом будет и
Троица.  И  так мне радостно, что  мы на богомольи, и такой  день  чудесный,
жаркий.  И  вдруг, я вижу, что  весь  луг  покрывается цветами,  не простыми
цветами, а - живыми! Все цветы движутся, поднимаются из земли на волю. Цветы
знакомы,  но  совсем  необыкновенные.  Я  вижу  "желтики", но  это  огромные
"желтики", как подсолнухи. Вижу незабудки,  но это не  крошечные,  а  больше
георгинов. И белые  ромашки,  величиной в тарелку; и синие колокольчики, как
чашки...  и  так я  рад, что  такие  огромные цветы,  такие  яркие,  сочные,
свежие-свежие,  каких еще  никогда не видел. Хочу сорвать, хватаю, а  они не
срываются, тянутся у меня в руке, как мягкие резинки. Я путаюсь в них, кричу
Горкину, а он уже далеко  ушел. И вдруг, среди этих  цветов, под листьями, -
множество  необыкновенных  ягод,  сочных-сочных,  налившихся  до  того,  что
вот-вот сок потечет из них. И ягоды я знаю: это клубника-викторийка,  но она
огромная,  с апельсин.  И  с  ней перепутаны черные-черные  вишни  и  черная
смородина,  матовые, живые... дышат в цветах,  шевелятся,  и больше  крупной
антоновки. У меня дух захватывает от радости, что напал на такие  ягоды, вот
наберу  папашеньке,  удивлю-то!  кричу  и Горкина набирать, а он дальше  еще
ушел,  чуть виднеется  на  лугу, на самом краю,  как  мушка. Я хочу  сорвать
ягоды... а  их нет  -  это не  ягоды, а сухой чернослив, в белых  крупинках,
сахарных. Я  кричу  Горкину - "черносливу-то...  черносливу сколько!.."  - и
вижу, как  Горкин  бежит  ко мне и  машет рукой куда-то.  Смотрю  туда, и...
радость, сердце колотится от счастья!.. - скачет  на нас отец на Кавказке, в
чесучовом пиджаке,  прыгает на нем сумочка, и  такой он  веселый-то-веселый,
такой он  румяный-загорелый!..  и я кричу  ему,  захлебываясь от радости,  -
"сколько  здесь  сахарного  черносливу!.." -  все  сразу  потемнело, пахнуло
ветром...
     Холодно мне, так мне холодно... Кто-то шепчет - "вставай, вставай...".
     Мне холодно, снял кто-то одеяло. Кто-то... - Анна Ивановна?.. - говорит
шепотом, который меня пугает:
     -  Вставай,  помяни  папеньку...  царство  ему  небесное...  отмучился,
отошел... ти-хо  отошел... разок  воздохнул только... и губками, так  вот...
будто кисленькое отпил...
     Я знаю, что случилось ужасное... - отошел? Я еще весь во сне, в цветах,
ягодах... в сахарном черносливе... в радости, от которой даже больно сердцу,
так  бьется  оно  во мне...  в  радости, что отец  живой,  здоровый!..  Вижу
прикапанную на подзеркальнике восковую свечку... - светится она в зеркале, и
в  зеркале  вижу, как проходит темная Анна Ивановна. Сестры стоят у  двери в
спальню, прижав руки  с платочками к груди.  Я  хочу  пойти к  ним,  а  ноги
пристыли  к полу. Слышу  - рыдает матушка, вскриками.  Шатаясь на ослабевших
ногах,  я  придвигаюсь  к  двери, гляжу на сестриц...  они беззвучно плачут,
глядят  на  меня,  говорят  мне  глазами  что-то...  Проходит  тетя  Люба  с
полотенцем, за  ней  старушки с тазом, кто-то несет охапку сена. Мы  стоим у
двери, дверь отворяется, тетя Люба в слезах, чуть слышно шепчет:
     - Ах, милые... одну минутку... обмывают...
     Вышла в  гостиную,  стала  нас обнимать и  плакать.  И мы  закричали  в
голос...

        "ПОХОРОНЫ"
     В зале зеркала закрыты простынями, а то  усопший в зеркале будет виден,
и будет за ним -  еще...  Большой стол,  "для гостей",  сдвинули  углом, под
образ "Всех Праздников": положат на него усопшего. Теперь говорят - усопший,
а не  папашенька,  не  Сергей  Иваныч.  В этом  слове, чужом, - мне  чудится
непонятное и страшное: тот свет, куда отошел отец.
     В  столовой еще  стоят, одна на другой, картонки с пирогами. Белошвейка
быстро строчит  машинкой халатик -  саван. Стол  завален  атласными голубыми
ворохами, и тут же серый халат его, "для примерки". Тут же и чашка с чаем, и
кусок  бисквитного пирога. Белошвейка строчит, откусывает пирог с вареньем и
хлюпко глотает чай. Мне неприятно,  что  она крошит  на халатик. Просит Анну
Ивановну - "дай кусочек пощиколатней". Та накладывает ей кусище с шоколадным
кремом. Теперь никому не жалко.
     В  передней -  неприятный человек, гробовщик Базыкин, всегда румяный. В
руке у  него желтый  складной  аршин.  Он что-то  сердито шепчется с  другим
неприятным  человеком,  у  которого  тоже такой  аршинчик.  Базыкин  толкает
неприятного человека  и кричит: "не  проедайся в чужой квартал!  я  к  твоим
покойникам не лезу... тут спокон веку наши заказчики!.." Тот кричит, что его
Егор Василич вызвали, похороны доверили,  -  "сама  вдова просила!". Вдова -
новое слово, какое-то  тяжелое, чужое. Так теперь называют матушку. Приходит
Горкин  и  говорит,  что  на похоронах  хозяин Егор  Василич, так и покойный
распорядился,  а то не справиться. Базыкин кричит, что "ваш Егор Василич еще
за бабкин гроб не все отдал!.." - а тут дядя Егор, как раз, взял Базыкина за
плечо и спустил с  лестницы. Новый  неприятный  человек идет  на  цыпочках в
спальню - "снять мерочку".
     Торопят  белошвейку  -  скорей, скорей!..  Она проглатывает  оставшийся
кусок  пирога,  дострачивает  наспех, рвет  нитку из-под  железной пяточки и
встряхивает  халатик, -  "готов, пожалте-с". В  спальню  проходят молодцы из
бань  -  переносить усопшего на  стол в залу. На диване  дожидаются монашки,
старая  и  молоденькая:  будут  денно-нощно  читать  по  усопшему  псалтырь,
молиться за его душу. Только три денька душа будет  с нами... -  рассказывал
мне  Горкин, давно еще, и  давал "помянник",  куда вписывают  о здравии и  о
упокоении.  В  помяннике все  написано про душу, что святые старцы слышали в
Египетской пустыне от Ангела.  А после трех ден  душа возносится Ангелом для
поклонения Богу.  И еще будет возноситься:  на девятый  и сороковой день  по
кончине.  Первые три дня душа очень  скорбит от разлуки с телом и скитается,
как бесприютная птица. Но ей подается укрепление от  Ангела,  через молитвы:
потому и служат панихиды.
     Я думаю, - какая душа? Хочу, чтобы показалась мне, и боюсь. В какой она
одежде? похожа на живого? может слышать меня и говорить? Я сажусь в уголок и
стараюсь ее  увидеть. Зажмуриваюсь...  - и вижу:  он здесь,  со мной сидит в
кабинете, щелкает на  счетах, глядит на меня через плечо и ласково морщится,
что  я  мешаю: "а, баловник... ну, давай, что  ли, же-лтики твои!" Вижу еще,
еще...   как  ловко  садится  на  Кавказку...  скачет  веселый   к  нам,  на
богомолье... мажет мне щеки земляникой... Всегда он во  мне, живой?! и будет
всегда со мной, только я захочу увидеть?..
     Туда нас не пускают.  Мы топчемся в полутемном коридоре, до  нас теперь
никому нет дела.  Кто-то сует тарелку с  кусками  сладкого пирога:  "поешьте
пока..." Кто-то  шепчет - "можно  теперь,  не плачьте только". Мы выходим из
коридора.  Кто-то  меня хватает и испуганно говорит: "да  у него все лицо  в
вареньи!" Меня умывает белошвейка, трет жестко пальцами, я вырываюсь у нее и
вытираюсь уголком скатерти.
     В  страхе,  на цыпочках, мы входим в залу. Это не  наша  зала! Не видно
света,  шторы спущены  до  пола,  в  изголовье и  по бокам  стола -  высокие
подсвешннки, как на амвоне у  Казанской, и будто - ночь.