фоныч и преподносит жестяную коробочку "ландринчика"-монпансье:
"телу во здравие, душе во спасение,  с причастимшись!" Матушка дарит  "Басни
Крылова  с  картинками,  отец  -  настоящий  пистолет с  коробочкой  розовых
пистонов и "водяного соловья": если дуть в трубочку в воде, он пощелкивает и
журчит, как настоящий живой. Душит всего любимыми духами - флердоранжем. Все
очень  ласковы, а  старшая сестрица Сонечка говорит, нюхая  мою голову:  "от
тебя  так святостью и пахнет, ты теперь святой - с молока снятой". И правда,
на душе у меня легко и свято.
     Перед  парадным чаем с  душистыми "розовыми"  баранками, нам с Горкиным
наливают по стаканчику "теплотцы", - сладкого вина-кагорцу с  кипяточком, мы
вкушаем заздравные просвирки и запиваем  настояще-церковной "теплотцой". Чай
пьем по-праздничному, с миндальным молоком и розовыми сладкими баранками, не
круглыми, а как длинная петелька, от которых чуть  пахнет миром, - особенный
чай, священный. И все называют нас уважи тельно: причастники.
     День теплый, солнечный, совсем-то совсем весенний. Мы  сидим с Горкиным
на согревшейся  штабели  досок, на припеке, любуемся, как  плещутся  в  луже
утки, и беседуем о божественном.  Теперь и помирать не страшно, будто святые
стали.  Говорим о рае,  как летают там  ангелы  - серафимы-херувимы,  гуляют
угодники  и   святые...   и,  должно  быть,  прабабушка  Устинья  и  Палагея
Ивановна... и  дедушка, пожалуй, и плотник Мартын,  который так помирал, как
дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю  в  колокола?.. Чего ж  не
звонить,  -  у  Бога  всего  много,  есть  и  колокола,  только  "духовные",
понятно... - мы-то  не можем слышать. Так мне легко и светло  на душе, что у
меня наплывают  слезы,  покалывает  в носу от радости, и я обещаюсь  Горкину
никогда  больше   не  согрешать.   Тогда  ничего  не   страшно.   Много   мы
говорим-гадаем...  И   вдруг,  подходит  Гриша  и  говорит,  оглядывая   мой
костюмчик: "матрос... в  штаны  натрес!" Сразу нас - как ошпарило.  Я  хотел
крикнуть ему одно словечко, да удержался-вспомнил, что это мне искушение, от
того. И говорю ласково, разумно, - Горкин потом хвалил:
     -  Нехорошо, Гриша,  так  говорить... лучше ты поговей, и у тебя  будет
весело на душе.
     Он  смотрит  на  меня как-то странно, мотает  головой  и уходит, что-то
задумчивый. Горкин обнял меня и  поцеловал  в  маковку, -  "так,  говорит, и
надо!".  Глядим, Гриша опять подходит... и дает  мне хорошую  "свинчатку"  -
биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково:
     - Это тебе  от  меня подарочек,  будь  здоров. И стал  совсем ласковый,
приятный. А  Горкину  сапоги начистить  обещался, "до жару!" И поговеть даже
посулился, - три года, говорит, не говел, и вы меня разохотили".
     Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы
на глазах, и лицо было светлое,  такое, божественное совсем,  как  у  святых
стареньких  угодников.  И я  все  думал,  радуясь  на  него,  что  он-то  уж
непременно в рай попадет,  и какая  это  премудрость-радость  -  от  чистого
сердца поговеть!..

        "ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ"
     На шестой неделе Великого Поста прошла Москва-река.
     Весна  дружная, вода большая, залила огороды  и нашу водокачку,  откуда
подается вода в бани. Сидор-водолив с лошадьми будет теперь как на  море,  -
кругом-то-кругом  вода.  Обедать  ему подвозят на плотике,  а  лошадям  сена
хватит.  Должно быть,  весело там ему,  на высокой  водокачке: сидит себе на
порожке -  посматривает,  как вода  подымается, трубочку сосет, чаек пьет, -
никто не побеспокоит. Василь-Василич  поехал на плотике его проведать - да и
застрял: бадья с колеса ухом сорвалась, заело главное колесо, все и чинились
с  Сидором.  Ну,  починил-пустил, поехал  назад  на  плотике, шестик  с руки
сорвался,  он   и   бултых  в  воду.   Спасибо   еще   -   ветла   попалась,
ухватился-вскарабкался, - чуть было не потоп. Подъехали на  лодке, сняли его
с  ветлы, а у  него и  язык отнялся.  Хорошо еще - погрелись  они  с Сидором
маленько,  а  то пропадом-пропадай: снеговая вода, сту-деная. Отец посерчал:
"разбойник ты, мошенник, целый день  проваландался!.. знаю твою "бадью".. за
что только Господь  спасает!.." А за доброту, говорят, - с народом по правде
поступает, есть за него молельщики.
     Вербная  суббота завтра,  а Михал  Иваныч  не везет,  вербу и не везет.
Горкин  ахает,  хлопает себя по  бокам, - "да  ну-ка, он заболел  в  лесу...
старосты мы церковные, как - без вербы?!." Бывало, в четверг еще привозил, а
вот и  пятница, -  и  нет вербы! В  овражке  уж  не угряз  ли  со  старухой,
лошаденка старенькая у них, а дороги поплыли, места глухие... Отец верхового
на зорьке еще  послал и  тот что-то  позапропал,  а  человек надежный. Антон
Кудрявый водочкой балуется  не шибко. Горкин уж  порешил на Красную  Площадь
после обеда  ехать, у мужиков вербу закупать. Ни в кои-то веки не было, срам
какой... да  и верба та - наша разве! Перед самым  обедом  кричат  от  ворот
ребята - "Михал-Иванов едет, вербу везет!.." Ну, слава те, Господи.
     Хорошо,  что   Антона  Кудрявого   послали.   Повстречал   стариков  за
Воронцовым,  в  овраге  сидят  и  плачутся:  оглоблю  поломали, и  лошаденка
упарилась,  легла в зажоре. Вызволил их Антон, водочкой отогрел, лошадь свою
припряг... -  вот потому и позапоздали, целую ночь в зажоре!.. - "Старуха уж
и отходить готовилась,  на вербу все молилась: "свяченая  вербушка, душеньку
мою  прими-осени! - сказывал Михал-Иванов,  - а какая она свяченая, с  речки
только!"
     Верба - богатая, вишневая-пушистая, полны санки; вербешки уж золотиться
стали,  крупные, с  орех,  - молиться  с  такой  приятно.  Михал-Иванова  со
старухой ведут на кухню - горячим чайком  погреться. Василь-Василич подносит
ему шкалик - "душу-то отогрей". Михал-Иванов кажется мне особенным, лесовым,
как в сказке. Живет в избушке на курьих ножках, в глухом лесу, куда и дороги
нет, выжигает уголь в какой-то яме, а кругом волки  и медведи.  Возит он нам
березовый, "самоварный", уголь,  какой-то  "звонкий", особенный;  и всем  на
нашей Калужской улице, и все довольны. И еще березовые веники в наши бани, -
тем и  живет со своей старухой. И никогда  с пустыми  руками не приедет, все
чего-нибудь  привезет  лесного.  Прошлый год зайца живого привезли,  зимой с
ними в  избушке жил;  да  зайца-то мы  не взяли: не  хорошо  зайца держать в
жилье.  А  нынче  белочку привезли в  лукошке, орехи  умеет  грызть. И еще -
целый-то мешок лесных орехов! Ореха было по осени... - обору нет.  Трифонычу
в лавку  мешок каленых продали, а  нам - в подарок,  сырого, по заказу: отец
любит,  и  я  люблю,  -  не рассыпается  на  зубах,  а  вязнет,  и  маслицем
припахивает, сладким духом орешным. Белка сидит в  плетушке, глядеть нельзя:
на крышу сиганет - про-щай. Отец любит все скоро  делать: сейчас же послал к
знакомому старику в  Зарядье, который нам клетки для  птиц ставит, - достать
железную клетку, белкину, с колесом. Почему  - с колесом? А потому, говорят:
белка крутиться любит.


     Я сижу в кухне, рядом  с Михал-Ивановым, и гляжу на него  и на старуху.
Очень  они  приятные,и пахнет от них дымком  и  дремучим лесом. Михал-Иванов
весь  в волосах, и  черный-черный, белые глаза только;  все  лицо  в  черных
ниточках-морщинках,  и  руки  черные-черные,  не отмыть  до самого Страшного
Суда. Да там на это не смотрят: там - душу покажи. Отец скажет  ему, бывало:
"Михал-Иванов - трубочист, телом грязен - душой чист!" А он отмахивается: "и
где тут,  и  душа-то угольная". Нет, душа у него чистая, как яичко. - Горкин
говорит: грех по лесу не ходит, а по людям. Спрашиваю его - "а ты поговел?".
И они, оказывается, уж поговели-сподобились, куда-то в село ходили. Марьюшка
ставит  им  чугунок  горячей  картошки  и  насыпает  на  бумажку  соли.  Они
сцарапывают кожуру  ногтями, и картошка у них  вся в пятнах, угольная. Очень
нашу  картошку одобряют, - слаже, говорят, сахару.  У старика большой ноготь
совсем размят, смотреть страшно, в ногах даже  у меня звенит. "Это почему...
палец?"  - спрашиваю я, дергаясь от  жути. А деревом защемило, говорит.  А у
старухи  пальцы не  разгибаются, будто курячья  лапка,  и  шишки  на пальцах
вздулись, болезнь такая, -  угольная болезнь? "Ну, и картошечка,  говорят, в
самый-то апетит". Они со вчерашнего утра не ели, в зажоре ночевали с вербой.
Уж  им  теперь,  хоть  бы  и не  говели, все грехи простятся,  за их  труды:
свяченую вербу привезли! Я сую старушке розовую  баранку, а старику лимонную
помадку, постную.  Спрашиваю, -  медведики  у  них водятся,  в  лесу-то там?
Говорят -  а  как же, заглядывают. И  еж  в избушке у  них живет, для мышей,
Васькой звать. Зовут в гости к себе:  "лето  придет,  вот  и приезжай  к нам
погостить... и гриба, и ягоды всякой много, и малины сладкой-лесовой, и... а
на болоте клюква". Даже клюква!..
     За  день  так стаяло-подсушило,  что  в саду  под  крыжовником куры  уж
обираться стали, встряхиваться,  - к дождю, пожалуй. Лужа на дворе растет не
по  дням,   а   по   часам,  скоро  можно  на   плотике  кататься,  утки  уж
плещутся-ныряют. У лужи,  на  бережку, стоят стариковы дровянки  с вербой  -
совсем  роща,  будто  верба  у   лужи  выросла,  и  двор  весь  весь  словно
просветился, совсем другой, - радостный весь, от вербы. Горкин Цыганку велел
в сарай пока  запереть, а то, ну-ка, на санки вскочит-набезобразит, а это не
годится,  верба  церковная.  На речке  Сетуньке,  где росла, - высоко росла,
высокое древо-верба, птица только присядет, а птица не собака, не поганит. Я
смотрю на вербу и радуюсь: какие добрые - привезли! сколько дней по Сетуньке
в  талом  снегу топтались, все  руки ободрали,  и теперь  сколько  же народу
радоваться  будет  в церкви! Христа  встречать!!. И Горкин не  нарадуется на
вербу:  задалась-то  какая  нонче,  румяная  да  пушистая, золотцем  тронуло
вербешки! Завтра за всенощной освятим,  домой принесем свяченую, в бутылочку
поставим,  -  она как  раз  к  Радунице,  на Фоминой, белые  корешки-ниточки
выпустит.  И понесем  на  Даниловское,  покойному Мартыну-плотнику  в голова
посадим,  порадуем   его  душеньку...  И   Палагее  Ивановне   посадим,   на
Ваганьковском.  И как хорошо устроено: только зима уходит,  а уж  и вербочка
опушилась - Христа встречать.


     - Все премудро  сотворено... -  радуется на  вербу  Горкин, поглаживает
золотистые   вербешки.  -   Нигде  сейчас  не   найтись  цветочка,  а  верба
разубралась. И завсегда так,  на  св. Лазаря, на Вход  Господень.  И  дерева
кланяются Ему,  поют Осанну.  Осанна-то?.. А такое слово, духовное.  Сияние,
значит,  божественное, -  Осанна. Вот она  с нами и воспоет  завтра  Осанну,
святое  деревцо.  А потом,  дома,  за образа поставим, помнить  год  цельный
будем.
     Я спрашиваю его - это чего помнить?
     - Как - чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь. Вечная,  значит, жизнь
всем  будет,  все  воскреснем.  Кака  радость-то!  Так  и  поется  -  "Обчее
воскресение...  из мертвых Лазаря  воздвиг  Христе Боже...".  А потом Осанну
поют.  Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в "Священной Истории"?
Я  тебе  сколько   говорил...  -  вот-  вот,  ребятишки  там  воскликали,  в
Ирусалим-Граде,  Христос  на  осляти,  на  муку крестную  входит,  а  они  с
вербочками, с вайями... по-ихнему - вайя  называется, а по-нашему - верба. А
фарисеи  стали  серчать,  со злости, зачем,  мол,  кричите Осанну?  -  такие
гордые, досадно им, что не их Осанной встречают. А Христос  и сказал им: "не
мешайте детям ко Мне приходить и возглашать  Осанну,  они сердцем чуют..." -
дети-то   все  чистые,  безгрешные,  -  "а  дети  не  будут  возглашать,  то
камни-каменные  возопиют!"  -  во как. Осанну возопиют, прославят. У Господа
все живет. Мертвый камень - и тот живой. А уж верба-то и подавно живая,  ишь
- цветет. Как же не радоваться-то, голубок!..
     Он  обнимает   вербу,   тычется  головой   в  нее.  И  я  нюхаю  вербу:
горьковато-душисто  пахнет, лесовой горечью  живою, дремуче-дремучим  духом,
пушинками  по лицу  щекочет,  так приятно. Какие  пушинки нежные, в  золотой
пыльце...- никто  не  может так сотворить, Бог только. Гляжу  -  а у Горкина
слезы на глазах. И я заплакал, от радости... будто живая верба! И уж сумерки
на  дворе, звездочки стали выходить, а у  лужи совсем светло,  будто  это от
вербы - свет.


     Старикову лошадь поставили в конюшню, рядом с Кривой. Задали ей овсеца,
а она, Антипушка говорит, овес-то изо рта  просыпает, только разбрасывает, -
отвыкла,  что  ли,  от  овса-то,  или  все  зубы  съела,  старенькая совсем.
Кривая-то перед  ней о-рел! Понятно, в  бедности  родилась, к  овсу-то и  не
привыкшая, где  там, в лесу-то,  овса найти.  А  Кривая  ласково ее приняла,
пофыркала через боковинку. Может, и жалеет, понимает, - в гости к ней сирота
пришла. Лошади  все могут понимать. И серчать могут, и жалеть, плачут  даже.
Антипушка  много повидал  на своем  веку. Когда молодой  еще  был, хозяева с
места его решили,  пришел он  к лошадкам прощаться, а у них  в глазах слезы,
только не говорят.
     - А  Кривая, может, она  чу-ет, что  старикова  лошадка священную вербу
привезла...  хорошо-то  ее приняла?  ей,  может,  так откры-лось,  а? Горкин
сказывал...  в Град-Ирусалиме, даже камни-каменные могли  бы  вопиять... эту
вот.. Осанну!  А  лошадь животная живая, умная.  Вот  придет день  Страшного
Суда,   и  тогда  все  воскреснут,   как  Лазарь.  А  что,  и  Кривая  тогда
воскреснет?..
     - Понятно, все воскреснет... у Бога-то! От  Него все, и к  Нему -  все.
Все и  подымутся. Помнишь, летось у Троицы видали с тобой, на стене красками
расписано...  и  рыбы   страшенные,  и   львы-тигры  несут  руки-ноги,  кого
поели-разорвали...  все к Нему  несут,  к Господу, в  одно место.  Это мы не
можем, оттяпал палец там -  уж не приставишь.  А Господь... Го-споди, да все
может! Как  земля кончится,  небо тогда начнется,  жизнь  вечная.  У Господа
ничего не пропадает, обиды никому нет.
     В кухне  лампадка  теплится. Михал-Иванов пошел спать  в мастерскую, на
стружку, к печке, а  старуху уложила Марьюшка на лавке, мяткой напоила, дала
ей сухие валенки, накрыла полушубком,  - кашель забил старуху.. Да как же не
пожалеть:старый человек старуха, и делу  такому потрудились,  свяченую вербу
привезли.


     Солнце играет на сараях ранним, румяным светом, -  пасхальное  что-то в
нем, напоминает яички красные.
     Лужа совсем разлилась,  как  море, половина  саней  в воде.  И  в  луже
розовый  свет-румянчик. Верба в санях  проснулась,  румяная,  живая,  и  вся
сияет.  Розовые  вербешки  стали!  Куры  глядят на вербу, вытягивают  шейки,
прыгают на санях, хочется им вербешек.  И в  луже  верба,  и  я, и  куры,  и
старенькие сани, и розовое солнце, и гребешок сарая, и светлое-голубое небо,
и все мы  в нем!.. - и все  другое, чем  на земле... какое-то  новое-другое.
Ночью был дождь, пожалуй, - на вербе сверкают капельки. Утки с криком спешат
на  лужу,  мычит  корова, весело  ржет  Кавказка...  - Может быть,  радуются
вербе?.. И  сама верба радуется, веселенькая такая, в  румяном солнце. Росла
по Сетуньке,  попала на нашу  лужу, и вот  - попадет к Казанской,  будут  ее
кропить,  будет светиться в свечках, и разберут ее по рукам,  разнесут ее по
домам,  по  всей   нашей  Калужской  улице,   по  Якиманке,  по  Житной,  по
переулочкам.., - поставят за образа и будут помнить...
     Горкин с Михал-Ивановым стараются у  вербы: сани надо опорожнить, домой
торопиться надо. Молодцы  приносят  большую чистую кадь, низкую и широкую, -
"вербную",  только под  вербу  ходит, - становят в нее пуками  вербу, натуго
тискают. Пушится  огромный  куст, спрятаться  в  него  можно.  Насилу-насилу
подымают, -  а  все старики нарезали! - ставят на ломовой полок: после обеда
свезут  к Казанской. Верба теперь высокая, пушится над всем двором, вишневым
блеском светится. И кажется мне, что вся  она  в серых пчелках с золотистыми
крылышками пушистыми. Это вот красо-та-а!..
     Михал-Иванов    торопится,    надо    бы   закупить    для   Праздника,
чайку-сахарку-мучицы,  да  засветло ко дворам поспеть,  -  дорога-то совсем,
поди,  разгрязла, не  дай-то  Бог!  Горкин  ласково  обнадеживает:  "Господь
донесет, лес твой не убежит, все будет". Жалко мне Михал-Иванова: в такую-то
даль поедет,  в  дрему-дремучую! если бы с  ним  поехать!.. - и  хочется,  и
страшно.
     Старуха    его   довольна,   кланяется    и    кланяется:   так-то   уж
одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою  работу - веночек на образа, из
пышных  бумажных  розанов. Матушка как  всегда - кулечек  припасцу  всякого,
старого  бельеца и  темненького ситчику  в  горошках, а старику  отрезок  на
рубаху. Марьюшка - восковую свечку, затеплить  к Празднику: в лесу-то им где
же достать-то. Отец по делам уехал, оставил им за орехи и за вербу и еще три
рубля за белку.
     - Три ру-бля-а!.. Уж так-то одарили-обласкали!.. Трифоныч манит старика
и ведет в закоулочек при лавке, где хранится зеленый штоф, - "на дорожку, за
угольки". Михал-Иванов выходит из закоулочка, вытирает рот угольным рукавом,
несет  жирную  астраханскую  селедку, прихватил  двумя  пальцами  за  спинку
промасленной бумажкой, - течет с селедки, до чего жирная, - прячет селедку в
сено. И Горкин  сует пакетик - чайку-сахарку-лимончик. Отъезжают, довольные.
Старик жует горячий  пирог с кашей, дает откусить своей старухе, смеется нам
белыми зубами и  белыми  глазами, машет нам пирогом, веселый, кричит - "дай,
Господи... гу-ляй, верба!..". Все провожаем за ворота.
     Я бегу к белочке, посмотреть. Она на  окне в передней. Сидит - в уголок
забилась, хвостом  укрылась, бусинки-глазки  смотрят, -  боится, не обошлась
еще:  ни орешков, ни конопли не  тронула. Клетка железная, с колесом.  Может
быть,  колеса  боится?  Пахнет  от  белки  чем-то,  ужасно  крепким,  совсем
особенным... - дремучим духом?..


     В каретном  сарае  Гаврила готовит парадную пролетку  -  для  "вербного
катанья", к  завтрему,  на  Красной  Площади, где  шумит уже  вербный  торг,
который зовется - "Верба".  У самого Кремля, под  древними стенами. Там,  по
всей  площади, под  Мининым-Пожарским,  под храмом  Василия  Блаженного, под
Святыми  Воротами с часами, - называются  "Спасские Ворота", и всегда  в них
снимают  шапку  -  "гуляет  верба",  великий  торг  -  праздничным  товаром,
пасхальными  игрушками,  образами,  бумажными  цветами, всякими-то сластями,
пасхальными разными яичками и - вербой. Горкин  говорит, что так повелось от
старины, к Светлому Дню припасаться надо, того-сего.
     - А господа вот придумали катанье. Что ж поделаешь... господа.
     В каретном  сарае сани убраны высоко  на доски, под  потолок,  до  зимы
будут  отдыхать.  Теперь  - пролетки:  расхожая и  парадная. С  них  стянули
громадные  парусинные чехлы, под  которыми они  спали зиму, они  проснулись,
поблескивают лачком и пахнут... чудесно-весело пахнут, чем-то  новым и таким
радостно-заманным!  Да чем  же они  пахнут?..  Этого  и  понять  нельзя... -
чем-то... таким привольным-новым, дачей, весной, дорогой, зелеными полями...
и  чем-то  крепким, радостей  горечью  какой-то...  которая...  нет, не лак.
Гаврилой пахнут, колесной  мазью, духами-спиртом, седлом, Кавказкой, и всем.
что  было,  из  радостей.  И  вот,  эти радости  проснулись. Проснулись -  и
запахли,  запомнились;  копытной  мазью,   кожей,  особенной  душистой,  под
чернослив с винной  ягодой... заманным, неотвязным скипидаром, -  так бы вот
все  дышал  и нюхал!  - пронзительно-крепким варом, наборной сбруей, сеном и
овсецом,  затаившимся зимним  холодочком и  пробившимся со  двора  теплом  с
навозцем,  -  каретным,  новым  сараем, гулким  и  радостным...  И  все  это
спуталось-смешалось в радость.
     Гаврила  ставит парадную пролетку  - от самого Ильина с Каретного! - на
козлики и  начинает крутить колеса. Колеса зеркально бл