. Никто и за портомойнями не
глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить - досматривать.
     И  только в разговору, что про "ледяной дом". Василь-Василичу праздник,
по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.
     Повезли лед с  Москва-реки,  а он  бьется,  силы-то не  набрал. Стали в
Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже
сам архитектор  отказался: "ни  за какие  тыщи, тут с  вами опозоришься!" Уж
Василь-Сергеич взялся,  с одной  рукой,  который в банях расписывал. План-то
нарисовал, а как выводить - не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич
куражится. Прибежит к  ночи, весь обмерзлый,  борода  в  сосульках, и  лохмы
совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:
     - Ух ты-ы!.. такого навертим - ахнут!.. Скорняк и посмеялся:
     - Поставить тебя заместо того хохла - вот и ахнут!..


     В кабинете - "сбор всех частей", как про большие пожары говорится: отец
советуется, как  быть.  Горкин -  "первая голова". Василь-Василич,  старичок
Василь-Сергеич,  один рукав у него болтается, и еще  старый штукатур Пармен,
мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит,от его полушубка кисло пахнет,
под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову,  глядит
в план.
     -  Ну,  чего  ты  мне ерунду  с  загогулинами  пустил?.. -  говорит  он
безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?..  это
тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..
     - Я так прикидываю-с... ежели в  формы  вылить-с?.. -  опасливо говорит
безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:
     - Будь-п-койны-с,  уж понатужимся!..  литейщиков  от  Брамля  подрядим,
вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..
     Отец кажет ему кулак.
     - Это тебе не гиря,  не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом
навертел?!.  -  кричит он  на  робеющего безрукого,  -  сдержат  твои  винты
крыльцо?.. ледяной вес  прикинь!  не  дерево  тебе,  лед  хрупкий!.. Навалит
народу...да,    упаси   Бог,   рухнет...   сколько    народу    передавим!..
Генерал-губернатор,  говорят, на открытие обещал прибыть... как  раззвонили,
черти!..
     -  Оно  и  без звону раззвонилось, дозвольте  досказать-с... -  пробует
говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все
планты обер-пальциместеру...  утвердите  чудеса,  все  из леду!.. Говорит...
"обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу
про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.."
     - По башке  трахнут. Ты, Пармен, что скажешь?  как такую загогулину изо
льду точить?!.
     Пармен  -  важный, седая  борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве
штукатур, во дворцах потолки лепил.
     - Не лить, не  точить,  а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать.  Слепили
карнизы,  чуть  мокренько  -  тяни  правилками,  по  хворме...  лекальчиками
пройтить. Ну, чего, может, и  отлить придется, с умом  вообразить. Несвычное
дело, а ежели с умом - можно.
     -  Будь-п-койны-с,  - кричит  Василь-Василич,  -  уж  понатужимся,  все
облепортуем!  С  нашими-то  робятами...  вся  Москва  ахнет-с!..   Все  ночи
надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..
     - Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное,
так он... черт его разберет!..- шлепает отец пятерней по плану.
     Горкин все головой покачивает,  бородку тянет: не любит он черных слов,
даже в лице болезное у него.
     - И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи
мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми
добиваюсь!..
     - Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и
дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж
судьба-планида так... выводит  из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь
только, выведем так что... уххх-ты-ы!..
     Отец думает над планом, свешивается его хохол.
     - А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?
     - Понятно,  дело  оно несвычное,  а, глядится,  Пармен верно сказывает,
лепить надо. Стены в щитах  лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем,
а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу  над "домом"  взвошим, морозу
не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут...
а то-не дасть мороз, закалит.
     - Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь.
Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.
     -  Осени-ли!..  Господи... осенили!..  - вскрикивает Василь- Василич. -
Ну, теперича а-хнем!..
     - Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.
     - Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.
     - Да  по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то
знают!..
     - Зови... - велит отец.
     Входит  Денис, в белой полушубке и белых валенках,  серьга  в  ухе, усы
закручены,  глаз  веселый,  -  совсем  жених.  За  ним  шустрый,  отрепанный
Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из
лучинок сделал, на  радость  всем. Горкин зовет его - "золотые  руки", а  то
Ондрейка, а  если поласкивей  -  "мошенник". За виски иной раз  поучит - "не
учись пьянствовать".
     Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели "ледяной
дом" спроворят, какой угодно, и  загогулины, и даже решетки могут,  чисто из
хрусталя.  Отец смотрит, не  пьяны ли. Нет, Денис стоит  твердо  на ногах, у
Андрюшки блестят глаза.
     - Ври дальше...
     - Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...
     Язык  у  Андрюшки  -  "язва",  -  Горкин  говорит,  на  том  свете  его
обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.
     - Плевое дело, балясины  эти,  столбы-винты.  Можете глядеть, как Бушуя
обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!
     -  Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и  Горкин, - живого
Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..
     А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.
     -  Да  что вы-с!..  -  ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на
глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.
     - Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит
     Андрюшка. - Что  похитрей  надо  -  мы с  Денисом, а  карнизы тянуть  -
штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки  видать было!.. -
сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только  с печкой
надо, под балаганом...
     - В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.
     -   ...мороза   не  впущать.  Где  терпугом,  где  правилкой,  водичкой
подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...
     Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..
     -  Ж-живой!..  ах,  су-кины  коты...  ж-живой!..  чуть  не  лает!..   -
вскрикивает Василь-Василич.  Ну,  совсем  Бушуйка!  и лохматый,  и на глазах
мохры, и будто смотрят глаза, блестят.
     Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.
     - Ты?  -  удивленный, спрашивает  отец  Андрюшку,  указывая на ледяного
Бушуя.
     Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает  ему "зелененькую",  три
рубля,  "за  мастерство". Андрюшка,  мотнув  головой, пинает  вдруг  сапогом
Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:
     -  Ах, ты, язва... голова вертячая,  озорник-мошенник!..  Андрюшка  ему
смеется:
     -  Тебя, погоди,  сваляю, крестный, тогда не пхну.  В  трактир, что ль,
пойти-погреться.
     В Зоологическом саду,  на Пресне, где наши ледяные горы, кипит  работа.
Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там  глядеть покуда, а как
будет готово - поедем вместе.
     На Александра  Невского,  23  числа  ноября, меня  посылают  поздравить
крестного с Ангелом,  а  вечером старшие  поедут  в  гости. Я туда не  люблю
ходить:  там  гордецы-богачи,  и  крестный грубый,  глаза  у  него,  "как  у
людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а
он и  не  взглянет даже, только буркнет  - "ага...  ладно, ступай,  там тебе
пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: "грешный" он. Так
и  говорят все: "кашинские  деньги сиротскими  слезами... политы... Кашины -
"тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".
     Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем  по
тропинке в снегу, а  под  нами река, не  слышно только. Вольно кругом, как в
поле,  и  кажется  почему-то,   что  я  совсем-совсем  маленький,  и  Горкин
маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в  деревне мы.
Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

     Подарю я вам два слова:
     Печаль никогда,
     А радость навсегда.

     Горкин говорит:
     -  Ничего  не поделаешь,  -  крестный, уважить надо. И  папашенька  ему
должен под  вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок,
под  какую же лихву!..  разорить вас может. Не люблю и я к  ним ходить...  И
богатый дом, а сидеть холодно.
     - Как "ледяной", да?..
     Он смеется:
     -  Уж и затейник  ты...  "ледяной"!  В "ледяном"-то, пожалуй,  потеплее
будет.
     Вот  и большой  белый дом,  в  тупичке,  как  раз против  Зачатиевского
монастыря. Дом во  дворе, в глубине. Сквозные железные ворота.  У ворот и на
большом  дворе  много  саней богатых, с толстыми кучерами,  важными.  Лошади
строгие  огромные  и будто  на  нас  косятся.  И  кучера  косятся,  будто мы
милостыньку пришли  просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку
- "пони": купили  ее  недавно Дане, младшему  сынку. Идем с черного  хода: в
прошедшем  году в  парадное не пустили  нас.  На  пороге мокро,  - от  слез,
пожалуй. В огромной кухне  белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками,
так вкусно.
     - Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.
     Нарядная  горничная велит нам  обождать в  передней.  Пробегает Данька,
дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.
     -  Ишь, озорник... такой же  живоглот  выростет... -  шепчет  Горкин, и
кажется мне, будто и он боится.
     Видно, как  в  богатой  столовой накрывают  на стол официанты.  На всех
окнах  наставлены  богатые пироги в  картонках и куличи.  Проходит  огромный
крестный, говорит Горкину:
     - Жив еще,  старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку
выдумал?..
     Горкин  смиренно  кланяется  - "воля хозяйская", -  говорит, вздыхая, и
поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми  зубами. И кажется
мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".
     -  Покормят  тебя на  кухне,  -  велит  он  Горкину, а мне - все то же:
"ага....  ладно,  ступай,там  тебе пирога дадут..."  -  и тычет мне  грязный
бумажный рублик, которого я боюсь.
     - Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный
уже ушел.
     Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в "классную".
     В  большой "классной"  стоит  на столе  голубой  глобус,  у выкрашенной
голубой стены  -  черная доска на  ножках и  большие  счеты  на станочке.  Я
стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей
новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - "Африка" и в тоске думаю:
"скорей бы уж пирога давали, тогда  - домой". Данька толкает меня  и кричит:
"я сильней тебя!.. на левую выходи!.."
     - Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша...
- говорит вошедшая гувернантка,  строгая, в пенсне. Она говорит еще  что-то,
должно  быть, по-немецки и велит  нам обоим сесть  на скамейку перед  черным
столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?..
ну, кто отличится?..
     - Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.
     Он  очень похож  на крестного, такой же черный и  зубастый, -  я и  его
боюсь. Гувернантка дает нам по  листу  бумаги и велит просклонять,  что  она
написала  на доске: "гнилое  болото". Больше полувека прошло, а  я все помню
"гнилое болото"  это.  Пишем  вперегонки.  Данька  показывает  свой  лист  -
"готово"!  Гувернантка  подчеркивает  у  него  ошибки  красными  чернилками,
весь-то лист у него искрасила!  А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу!
Она  ласково гладит меня  по головне, говорит - "молодец". Данька схватывает
мой  лист  и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть  "пони", высокие
сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:
     - Ну, сказывай стишки.
     Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:
     - Ага... "радость  завсегда"? - ладно. А ты...  про "спинки" ну-ка!.. -
велит он Даньке.
     Данька  говорит  знакомое  мне  -  "Где  гнутся  над  омутом  лозы...".
Коверкает нарочно - "ро-зы",  ломается... - "нам  так  хорошо и тепло, у нас
березовые спинки, а крылышки точно стекло".
     - Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.
     -  Да  "би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка  - сколько
объясняла!.. из би-рю-зы!..
     А Данька  дразнится языком - "зы-зы-зы!". Горничная приносит мне  кусок
пирога  с  рисом-рыбой, семги и лимонного желе,  все на одной тарелке. Потом
мне  дают  в  платочке парочку  американских орехов, мармеладцу  и  крымское
яблоко и проводят от собачонки в кухню.
     Горкин торопливо говорит, шепотком - "свалили с души, пойдем". Нагоняет
Данька и кричит дворнику - "Васька, выведи Маштачка!" - похвастаться. Горкин
меня торопит:
     - Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с  тобой Кавказка,  за
свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.
     Идем - не оглядываемся даже.


     Отец  веселый, с "ледяным  домом" ладится.  Хоть  бы глазком взглянуть.
Горкин говорит  - "на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего
и  смотреть, -  снег  да доски".  А  отец  говорил,  -  "не  дом,  а  дворец
хрустальный!".
     Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:
     - Иди скорей, в столярной "орла" собрали, а то увезет Ондрейка.
     В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит "орел"
- самый-то  форменный,  как  вот  на пятаке  на медном! и крылья,  и главки,
только в  лапах ни  "скиптра",  ни "шара-державы"  нет,  нет  и  на  главках
коронок: изо льда отольют потом. Больше меня "орел", крылья у него пушистые,
сквозные,  из  лучинок,  будто  из воска вылиты.  А там ледяной  весь будет.
Андрюшка  никому не показывает "орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин
хвалит Андрюшку:
     - Ну, и мошенник-затейник ты...
     Положили "орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.
     Вот  уж и второй день Рождества, а меня не везут и  не  везут. Вот уж и
вечер  скоро,  душа  изныла,  и отца  дома нет. Ничего  и  не  будет? Горкин
утешает,  что папашенька  так  распорядились:  вечером, при огнях  смотреть.
Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:
     - Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..
     И покатил  на  извозчике,  без шапки, - совсем сбесился. Горкин  ему  -
"постой-погоди!.." -  ку-да тут.  И  повезли нас в Зоологический.  Горкин со
мной на беговых саночках поехал.
     Но что я помню?..
     Синие  сумерки,  сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет  меня за
руку  на  пруд, и я уж не  засматриваюсь  на  клетки с  зайчиками и белками.
Катаются на коньках,  под флагами  на  высоких  шестах, весело трубят медные
трубы музыки.  По берегам черно от народа. А где же "ледяной дом"? Кричат на
народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, -  "не ломись!". Ждут
самого   -  генерал-губернатора,   князя  Долгорукова.  У   теплушки   катка
Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. -  "Ух-ты-ы!.." - кричит он  нам,
ведет по льду и  тянет  по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку,  сестер,
Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же "ледяной дом"?!.
     На темно-синем небе, где уже  видны звездочки, - темные-темные деревья:
"ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем  ничего не видно, тускло что-то
отблескивает,  только.  В  народе  кричат  -   "приехал!..   сам  приехал!..
квартальные побежали... сейчас запущать будут!..". Что запущать? Кричат - "к
ракетам побежали молодчики!..".
     Вижу - отец бежит,  без  шапки, кричит - "стой, я первую!..". Сердце во
мне стучит  и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает...
шипучая  ракета  взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко...
остановилась,  прищелкнула...  - и потекли с  высоты на нас  золотым  дождем
потухающие  золотые  струи.  Музыка  загремела  "Боже Царя храни". Вспыхнули
новые ракеты, заюлили... - и  вот, в бенгальском  огне,  зеленом  и голубом,
холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться
в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо
взвились  ракеты,  озарили  бенгальские  огни,   и  загремело   раскатами  -
ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..
     Помню  -  струящиеся  столбы,   витые,  сверкающие,  как  бриллианты...
ледяного - хрустального  Орла над "Домом", блистательного,  до ослепления...
слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные
решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... -
матово-млечно-льдистое,  в  хладно-струящемся  блеске из  хрусталей... Стены
Дворца,  прозрачные, светят  хрустальным  блеском,  зеленым,  и  голубым,  и
розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!
     Нахожу  слабые слова,  смутно ловлю  из  далей  ускользающий свет...  -
хрустальный, льдистый... А  тогда... - это был свет живой, кристально-чистый
- свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:
     -  Ну, будто  вот  как  в  сказке... Василиса-Премудрая, за  одну  ночь
хрустальный  дворец  построила.  Так  и  мы...  папашенька  душу  порадовал,
напоследок.
     Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон
хрустальный  и  ледяной. Помню  -  что-то во  льду, пунцовое... - это пылала
печка  ледяная,  будто это  лежанка  наша, и  на  ней кот  дремал,  ледяной,
прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо
льда...  Ледяную  постель, прозрачную,  ледяные  на  ней  подушки...  и  все
светилось,  -  сияли шипящим светом голубые  огни бенгальские. Раскатывалось
ура-а-а, гремели трубы.
     Отец повез  нас  ужинать в "Большой Московский",  пили  шампанское, ура
кричали...
     Рассказывал мне Горкин:
     - Уж  бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так  уж наградил!...
От "ледяного-то  дома"  ни копеечки ему  прибытка  не  вышло, живой  убыток.
Душеньку    зато   потешил.    И   в    "Ведомостях"    печатали,   славили.
Генерал-губернатор  уж так  был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то
благодарил!..  А  еще  чего  вышло-то,  начудил  как Василь-Василичь  наш!..
Значит,   поразошлись,  огни  потушили,   собрал  он  в   мешочки   выручку,
медь-серебро,  а бумажки  в сумку  к себе.  Повез я мешочки  на  извозчике с
Денисом.  Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка,  Глухой на  простянках его  повез
домой, в доску  купцы споили.  Ну,  хорошо...  Онтона  к  Василь-Василичу  я
приставил, оберегать. А он все  на  коньках  крутился,  душу  разгуливал,  с
торжества. Хвать...  - про-пал наш Василь-Василич!  Искали-искали -  пропал.
Пропал  и  пропал. И ко  зверям ходили глядеть...  видали-сказывали  - он  к
медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда...
медведей-то,  шибко уважал... все, бывало,  ситничка купит  им,  порадовать.
Земляками звал...  с лесной мы стороны с ним, костромские. И там  его нет, и
медведи-то спать полегли. И у слона нет.  Да уж не в "Доме" ли, в ледяном?..
Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит,  спит-храпит!
Продавил  лежанку  -  и  спит-храпит.  И  коньки на  ногах,  примерзли