ого уединения. Отстаивать такую позицию в аденауэровскую эпоху  было
непросто, читатели даже среднего поколения  помнят  доносившиеся  и  до  нас
раскаты той громогласной травли, которой подвергались прогрессивные писатели
Западной Германии  со  стороны  власти  предержащей,  помнят  короткое,  как
плевок, слово "шавки",  которым  наградил  их  сменивший  Аденауэра  Эрхард.
Известный западногерманский публицист Франц Шонауэр писал,  отдавая  должное
полемическому темпераменту и мужеству Шнурре:  "Трудно  быть  ангажированным
писателем  в  государстве,  где  политическая  безучастность  стала   первым
гражданским долгом, где подозрение в  коммунистических  убеждениях  повисает
как дамоклов меч над тем,  кто  занимается  критикой  и  не  дает  недавнему
прошлому преспокойно отойти в область забвения. Трудно  быть  ангажированным
писателем в  обществе,  которое  лицемерно  противопоставляет  ему  "поэта",
которое любит поболтать о благородном искусстве, веря при  этом,  однако,  в
могущество самой низменной политики".
     Среди собственно художественных жанров наиболее  действенным  средством
"ангажемента" Шнурре считает короткую  историю,  противопоказанную,  по  его
собственному мнению,  преобладающей  национальной  традиции.  Ибо  "немецкий
автор из относительно коротких форм тяготеет к повести.  Он  любит  глубокое
течение, обстоятельное разворачивание желательно громоздкого,  судьбоносного
действия, при изображении которого так приятно почувствовать себя пророком и
поэтом. Он стремится объяснить. Он любит сначала завуалировать истину, чтобы
тем успешнее ее потом обнаружить. Он не описывает,  а  около  описывает.  Не
обобщает, а добавляет. Не делает материю прозрачной, а уплотняет ее".
     Будем справедливы: у "истинно"  немецкой  традиции,  как  ее  обозначил
Шнурре, свои взлеты и достижения, и не  одной  только  злобой  дня  питается
большая литература - "прохлада вечности" ей внятна  так  же,  как  и  "обиды
времени", говоря цветаевским словом. Но Шнурре  нельзя  отказать  в  главном
требовании писательской этики - в искренности  его  эстетических  убеждений,
как и неукоснительной честности его страстной  политической  полемики,  хотя
страсть в ней порой перевешивает аргументированную логику,  смещает  чувство
реальности.
     Важнее, однако, другое: за три с половиной  десятилетия  работы  Шнурре
зарекомендовал себя как меткий и въедливый  сатирик,  неустанный  обличитель
социальных язв и пороков боннского режима. Многочисленные короткие  истории,
непрерывно выходившие из-под его пера, подкрепляли эту  репутацию.  Тридцать
из них, тематически и стилистически связанных между собой,  составили  книгу
"Участь нашего города" (1959), вышедшую позднее в несколько измененном  виде
под другим названием ("Рихард возвращается", 1970). В этой книге остраненно,
травестийно  показан  путь  Западной  Германии  после  1945  года.   Дан   и
карикатурный  портрет  Аденауэра  -  "герцога   кожаного   Себя",   занятого
производством и  распространением  сушеных  овощей,  плодов  "экономического
чуда", В  одной  из  историй  описывается  бардачок,  где  фрейлейн  Отвага,
фрейлейн  Выбор  -  и  -  фрейлейн  Долг  безуспешно,  пытаются   поддержать
пошатнувшиеся мужские идеалы  и  добродетели  -  им  нет  места  в  насквозь
коррумпированном обществе. В другой истории описано  сожжение  карликов  как
"неполноценных", В третьей - в образе петуха  обезглавливается  само  Время,
дабы утвердить решающую общественную добродетель -  забывчивость.  В  целом,
несмотря на эзотерический язык,  в  книге  воссоздается  атмосфера  духовной
несвободы и мрачного  шабаша  теней  прошлого,  хотя  многие  эпизоды  и  не
расшифровываются до конца, смысл их остается смутным, ускользающим.
     В 1964 году  Шнурре  сразил  тяжелый  паралич,  и  около  полутора  лет
писатель провел в постели, борясь - в  очередной  раз  -  со  смертью.  Свое
выздоровление он потом назвал четвертым рождением. - Прикованный  на  долгие
месяцы к постели, Шнурре особенно  пристрастился  в  это  время  к  радио  и
телевидению, для которых много писал и раньше. Теперь  же  эти  жанры  дочти
целиком завладели его творческим вниманием - наряду  с  книгами  для  детей,
которые он сам иллюстрировал. Да и сами короткие истории под его  пером  все
больше и больше стали превращаться в диалоги и сценки, которые  созданы  как
для чтения, так и для воспроизведения  по  радио.  Лучшие  из  этих  опытов,
взятые из сборника  "Ты  нужна  мне"  (1976),  представлены  и  в  настоящем
издании.
     По ним можно прекрасно судить и о  том,  что  сатира  Шнурре  с  годами
ничуть не ржавеет, и  о  том,  как,  какими  средствами  достигает  писатель
решающего художественного эффекта.
     Вот, например, "Красная гвоздика))  -  маленький  шедевр  безобидной  с
виду,  фотографически  (точнее  говоря  -   фонографически)   регистрирующей
бытописи,   выглядящей,   однако,   более   чем   остраненно    -    столько
саморазоблачения в каждой реплике героев, сознание которых "проговаривается"
на каждом шагу. Когда двое не первой молодости людей, нашедших друг друга по
брачному объявлению,  назначают  друг  другу  первое  свидание  в  кафе,  то
выбирают в качестве опознавательного знака гвоздику.  Этот  "знак"  здесь  -
вполне ироническая заклепка, ибо  прикрывает  оскаленно-отчаянную,  поистине
животную борьбу эгоизмов. Такая борьба и составляет в  интерпретации  Шнурре
сущность современного брака. Верх в этой борьбе неизменно одерживает  слабый
пол: женщина вроде бы уступчива, податлива, сговорчива, покладиста,  но  все
это лишь внешний флер,  используемый  как  оружие  борьбы;  последнее  слово
неизменно остается за ней, поставленной цели достигает только  она.  Грубый,
самодовольный, бесцеремонный "он" в "Гвоздике", в  конце  концов,  принимает
"ее" условия будущего сосуществования.
     Побеждает женщина и в рассказе "Поворот кругом", затрагивающем - еще  и
еще  раз  -  важнейшую  для  Шнурре  тему  "непреодоленного  прошлого".  Муж
признается жене, что его замучила совесть и он собирается  сообщить  органам
юстиции о своем фашистском прошлом и совершенных в то  время  преступлениях.
Длинное  домашнее  -  но  столь   общественно   важное   -   препирательство
заканчивается безоговорочной капитуляцией мужа: нет, он не  пойдет  заявлять
на себя, да, он поедет отдыхать с женой на Майорку.
     Семейный конфликт в центре внимания и в  рассказе  "Героиня".  Забитая,
угнетенная многолетними издевательствами мужа женщина возвращается из  цирка
новым человеком. Дошедшая до отчаяния, она вдруг смогла  побороть  состояние
апатичной униженности: единственная из зрителей, она  откликнулась  (впервые
за многие годы существования цирка) на  приглашение  дрессировщика  львов  и
вышла на арену - в клетку к опешившему зверю. В  припадке  сомнамбулического
ухарства она сумела выкрасть у дрессировщика пистолет, которым  угрожает  по
приходе домой мужу, принуждая его выслушать ее до конца хоть раз в жизни.
     В традициях - популярного ныне на Западе черного юмора выдержан рассказ
"Желанный ребенок", где некая домохозяйка пространно и  с  пафосом  излагает
навестившему ее агенту социально-страхового ведомства, как она расходует  на
"обожаемого"  ребенка,  которого  взяла  на  воспитание,  выплачиваемые   ей
ведомством  суммы.  Насладившись  потоком  ее  красноречия,  агент   наконец
прерывает  спектакль  эффектной  репликой:  ведомству  стало  известно,  что
ребенок умер более года назад.
     Жестокая  схватка  вещей  и  душ  -  неотъемлемое  свойство   "общества
благоденствия" или "общества  потребления",  как  именует  социальный  строй
Западной Германии ее  уклончивый  официальный  язык.  Шнурре  как  истинный,
истовый сатирик - один из  активнейших  участников  этой  схватки;  вот  уже
четвертый десяток лет он сражается  своим  пером  за  души  людские,  против
политической близорукости, общественного равнодушия, сердечной черствости, в
которых видит главные и особенно опасные пороки этого общества.
     Вольфдитрих Шнурре - один из самых  популярных  писателей  в  ФРГ.  Это
неудивительно - острое слово всегда в цене, особенно у молодого, озорного  и
насмешливого поколения. Вот как писал недавно один из его  западногерманских
рецензентов: "О Канетти или Кеппене большинство немецких школьников  никогда
не слышало, а Шнурре читают уже несколько поколений".
     Школьники не только читают Шнурре, но и часто пишут  ему,  спрашивая  -
как и все школьники мира  своих  любимых  писателей,  -  как  им  жить,  как
бороться со злом, которое он  изображает  с  таким  мастерством.  Увы,  дать
четкий ответ на этот вопрос Шнурре не может. Шнурре, по его  словам,  только
"регистрирует", только фиксирует симптомы  жестокой  социальной  болезни.  В
получившем известность ответном "Письме  одной  школьнице"  он  писал:  "Мне
нечему научить. Я знаю не более других". Но такова уж диалектика  подлинного
искусства: даже полностью посвятив себя изображению зла, оно  тем  не  менее
утверждает добро. Лучшее  из  написанного  Вольфдитрихом  Шнурре  несомненно
отмечено такой подлинностью.
     Думается, предлагаемый советскому читателю сборник и  знакомит  с  этим
лучшим у Шнурре. Разумеется, при переводе неизбежны потери: у  Шнурре  резко
индивидуальный синтаксис и колоритнейший язык  -  о  его  неологизмах  пишут
диссертации, в которых сравнивают его с речетворцами XVII века, по богатству
словаря он занимает  в  современной  западногерманской  литературе  одно  из
первых мест (наряду с Арно Шмидтом, Альбертом Виголяйзом  Теленом,  Мартином
Вальзером и Гюнтером Грассом). Но, как и все много пишущие писатели,  Шнурре
нередко повторяется, в его сборниках  (которых  около  полусотни)  немало  и
"проходных мест", немало случайного, торопливого, недоведенного  или  просто
неполучившеюся. В поэтике смеха издержки,  как  известно,  особенно  велики.
Предложенный состав от этих издержек избавляет - у  вас  в  руках  "чистый",
классический Шнурре.

     Ю. Архипов

ALS VATERS BART NOCH ROT WAR
                          EIN ROMAN IN GESCHICHTEN
                                    1958


       КОГДА оТцоВЫ УсЫ ЕЩЕ БыЛИ РЫЖиМИ

     Роман в историях


КОПОТЬ В ВОЗДУХЕ

     Когда я утром спускался вниз, окна на лестничной клетке стояли  настежь
и во всем доме пахло щелоком, карболкой я мокрой половой тряпкой. Был  конец
марта, и ночами еще частенько  подмораживало,  но  сейчас  солнце  припекало
мостовую, и из каждого двора слышался лай  выбиваемых  ковров;  шум  поездов
городской железной дороги по эстакаде доносился отчетливее, чем обычно, и  в
криках  старьевщика  на  улице  чувствовалась  весна,  и  даже   колокольчик
молочника по-другому звучал в это утро.
     Я остановился на минутку у открытого окна на третьем этаже  и  выглянул
во двор. Это был заасфальтированный колодец, слева  стояла  перекладина  для
выбивания ковров,  а  на  ней  табличка,  гласившая,  что  во  дворе  играть
воспрещается, справа виднелась рубероидная крыша домовой прачечной, а за нею
- мусорные ящики.
     У меня вдруг пропал аппетит; я съел колбасу с бутерброда, а хлеб метнул
в окно как картонный диск пивной подставки. Он пролетел через двор, ни  разу
не перевернувшись, взблескивая на солнце белым слоем смальца, шмякнулся,  на
крышу прачечной, скользнул еще чуть-чуть и остался лежать.
     Я съехал по перилам и снова выглянул в окно. Хлеба уже не  было  видно,
ведь теперь я смотрел на прачечную снизу вверх, но  зато  слышно  было,  как
из-за него дрались воробьи на крыше. А потом он вдруг упал с  крыши,  и  вся
стайка воробьев ринулась за ним, они с  чириканьем  набросились  на  хлеб  и
устроили потасовку из-за крошек.
     Несколько минут я наблюдал за ними, потом позвонил у  двери  слабоумной
фрау Козаике, подождал, а когда она приковыляла, показал ей язык. Но  в  это
утро мне не повезло:  обычно  фрау  Козанке  разражалась  бранью,  угрозами,
корчила рожи, но тут она глянула прищуренными глазами сквозь меня на улицу и
снова скрылась.
     С досады я позвонил еще раз. Однако фрау Козанке не отзывалась. Тогда я
вышел на улицу.
     Мимо как раз проезжал  пивной  фургон.  Его  тянули  две  откормленные,
лоснящиеся лошади, в их крупах  отражалось  солнце;  сбруя  была  изукрашена
медью,  и  лошади,  казалось,  гордятся  своими  красными   побрякушками   и
перевитыми мочалом гривами.  На  козлах  сидели  два  пивовара  с  пунцовыми
щеками, втиснутые в белые куртки, подвязанные кожаными передниками, в шапках
о медно-желтыми козырьками; у  одного  из  них  за  ухом  торчал  чернильный
карандаш, отчего ухо с одной стороны посинело. В повозке туда-сюда  мотались
мешки с песком, их пускали в дело при  разгрузке  бочек,  а  не  то  являлся
полицейский и говорил, что бочки угробят мостовую.
     Повозка была нагружена доверху. Но запах доносился до вас  раньше,  чем
она проезжала мимо. Это был чудесный аромат выдохшегося пива,  мешавшийся  с
запахом прогретых солнцем пустых бочек и острым, щекочущим ноздри  аммиачным
запахом потных лошадей!
     Я пробежал несколько  шагов  рядом  с  повозкой:  у  меня  даже  голова
закружилась от этого запаха. Я остановился, закрыл глаза,  опять  представил
себе этот запах, и мне вдруг стало так хорошо, так прекрасно,  что  я  издал
громкий клич и помчался через улицу.  Взвизгнули  тормоза  какой-то  машины,
шофер рывком открыл дверцу и выругался мне вслед.
     Я пробежал еще немножко, а потом у меня заскочили шарики за ролики, и я
начал прыгать по мостовой, так как на ней были нарисованы классики: вверху -
"небо", внизу - "ад" и т. д.; а тут подошла маленькая  девочка,  которая  их
нарисовала, и говорит, это, мол, ее классики, и мне не положено тут прыгать.
Но я продолжал прыгать ей назло, и девчонка  разревелась,  тогда  я  так  ее
пихнул, что она шлепнулась и завопила что есть мочи.
     Я быстренько перебежал на другую сторону и опять пошел медленно,  делая
вид, будто ничего особенного не случилось,  а  просто  я  искал  коробки  от
сигарет, ведь на них иногда попадаются картинки.
     Солнце уже здорово грело, можно было бы спокойно запустить  волчок  или
поиграть в бабки. Но стоило мне об этом подумать, как у меня возникло  точно
такое же чувство, какое бывает ночью, когда проснешься и  наверняка  знаешь,
что сейчас вернется отец, и тут же слышишь, как открывается дверь  подъезда,
брякает связка ключей и отец отпирает дверь  квартиры.  Сейчас  было  что-то
похожее, я знал: в эту минуту должно  случиться  нечто  необыкновенное.  Это
висело в воздухе, каждому дураку было ясно; и я остановился, затаив  дыхание
и открыв рот.
     Тут оно и случилось. Сперва  было  только  дуновение,  потом  жужжание,
потом еще какие-то звуки и наконец - музыка - шарманка,  первая  шарманка  в
этом году. Она  пока  играла  где-то  очень  далеко:  всякий  раз,  когда  у
перекрестка проходил трамвай или даже если мимо меня  проезжала  легковушка,
они заглушали музыку, и мне приходилось  напрягаться  изо  всех  сил,  чтобы
снова ее поймать.
     Я прислушался, и вдруг  сердце  у  меня  сжалось.  Это  была  та  самая
песенка, которую играл музыкальный автомат, когда  мы  вытаскивали  отца  из
пивной. Отец потерял работу, но смеялся, хотя обычно он никогда не  смеялся,
а тут снова и снова совал монетки в музыкальный автомат, тот играл  песенку,
а отец тихонечко подпевал и смеялся. Мама терпеть не могла эту  песню,  хотя
мне она уже тогда очень нравилась. Но сейчас, когда ее играла шарманка,  она
разносилась над домами и звучала куда лучше. Вдруг я ужасно  испугался,  что
она смолкнет, весь задрожал, сердце забилось как бешеное, и я помчался вслед
за музыкой. Но не очень-то тут разбегаешься, пришлось идти медленно и  тихо,
пропускать грузовики и мотоциклы,  опять  останавливаться,  слушать,  затаив
дыхание,  и  примечать,  откуда  дует  ветер;  совсем  это  было  не  просто
определить, с какой стороны доносится музыка.
     Немножко я все-таки приблизился, но поймать ее по-настоящему все  никак
не мог. Ну будто заколдованная, только я подумаю: вот осталась  одна  улица,
как вдруг музыка оказывается еще дальше, чем прежде, а то и совсем пропадет;
тогда я стоял, переминаясь с ноги на ногу и зажав рукой рот,  только  бы  не
разреветься. Но немного погодя музыка обязательно слышалась  снова,  надолго
она не замолкала.
     Я бежал дальше, я давно уже не знал,  где  нахожусь,  но  это  было  не
важно, важно было только одно: найти шарманку. Нетерпение мое  нарастало,  я
заметил, что начинаю уставать и тут на меня напал страх, а  вдруг  я  совсем
выбьюсь из сил и уже не найду шарманку.
     Я очутился в квартале, где были одни только фабрики; их трубы  казались
огромными,  огненно-красными  сигарами,  повсюду  раздавался  грохот  машин,
шипение и удары  молота.  Но  самое  странное,  что  именно  здесь  шарманка
слышалась отчетливее, чем где бы то ни было.
     Я стал слегка подпевать песенке, но  тут  завыл  гудок,  потом  второй,
третий, и вот уже на всех фабриках выли гудки, стали распахиваться ворота, и
рабочие повалили на улицу.
     Я свернул в проулок, но и здесь было полно рабочих. Я  бросился  назад,
но теперь рабочие уже были везде, и везде в  воздухе  висел  вой  гудков.  Я
закричал, заплакал, заметался, но они все только смеялись, потом один  сгреб
меня в охапку и потащил к полицейскому.
     Я вырвался и побежал прочь, но тут гудок смолк и улица вновь опустела.
     Я остановился, прислушался и  так  долго  не  переводил  дыхания,  что,
казалось, голова  вот-вот  лопнет,  и...  ничего.  Шарманка  молчала,  гудки
заставили ее замолчать. Тогда я сел  на  край  тротуара,  и  мне  захотелось
умереть.

ПОДАРОК

     Лучшей моей игрушкой был щелкунчик, у него недоставало нижней  челюсти,
потому что Герта как-то вздумала щелкать им  грецкие  орехи,  а  он  годился
только для лесных. Звали его Перкео, и я всегда брал его с собою в  постель,
а по воскресеньям у него бывал выходной и он встречался с морской свинкой по
имени Жозефа.
     Жозефа принадлежала Герте, а Герта была моей невестой. Она жила в  доме
напротив. И целыми днями сидела в кресле на  колесиках,  потому  что  носила
гипсовый корсет, а в нем не больно-то побегаешь.
     Мы давно договорились, что если Герта умрет, я положу Перкео  к  ней  в
гроб, а Жозефу возьму к себе, ведь Жозефа - наш ребенок.
     Герта всегда знала, что скоро умрет; ее это  ничуть  не  огорчало.  Она
говорила: невелика беда, все равно ведь умирать надо; и когда она умерла,  у
нее было такое милое лицо, что я удивлялся, отчего это все плачут.
     Мама тоже пришла и плакала больше всех.  А  когда  увидела,  что  я  не
плачу, у нее стали злые глаза, и она потом говорила, что я бессердечный.
     На следующий день я взял  щелкунчика  и  пошел  к  Гертиной  матери.  Я
сказал, что хочу положить щелкунчика в гроб.
     Но Гертина мать вдруг всхлипнула,  сказала,  как  у  меня  только  язык
повернулся такое выговорить; она даже  представить  себе  не  может,  почему
Герта меня любила, я ведь такой ужасный ребенок.
     Я разозлился на Гертину мать, и хотя мама меня принарядила, я пошел  не
на похороны, а весь день ловил головастиков; когда я вечером вернулся домой,
штаны у меня были в ряске, воротник курточки и ботинки в глине; отец  бранил
меня, а у мамы опять стали злые глаза, и  она  сказала,  что  я,  во  всяком
случае, не в нее пошел.
     В наказание ей я на другой день прогулял  школу.  Уложил  щелкунчика  в
ранец и отправился на кладбище.
     Где лежит Герта, я не знал, но какой-то человек - он сидел на холмике и
пил кофе - сказал мне где; он взял свою лопату и пошел со мной.
     - Это твоя сестра?
     - Нет, - сказал я, - невеста.
     - Вот оно что, - сказал человек, - она была хорошенькая?
     - Да, - отвечал я, - очень.
     - Худо, хуже некуда, - сказал он.
     - Герта совсем не боялась, - сказал я.
     - Вот как, - сказал он.