Конверт? - удивился отец. - Ну и ну.
     - Только ради всего святого, вскройте его, когда я  уйду,  -  взмолился
господин Шатцхаузер.
     Я услышал, как он торопливо идет к двери.
     - Но, милостивый государь, я ведь еще не поблагодарил вас...
     Отец не успел докончить фразу, как господин Шатцхаузер  уже  мчался  по
коридору, и вскоре открылась дверь квартиры.
     Я выскочил из постели и бросился к окну.
     Рядом, из кухонного  окна,  высунулся  отец.  Свет  он  погасил,  но  я
отчетливо видел у него в руках вскрытый конверт.
     - Что там внутри? - спросил я не дыша.
     Прежде  чем  ответить,  отец  несколько  раз   шмыгнул   носом;   таким
благорастворенным я никогда еще его не видел.
     - Настоящий листок.
     Теперь внизу открылась входная дверь. Видимо,  господин  Шатцхаузер  не
нащупал выключателя на лестнице, и, когда  он  вышел,  за  ним  было  темно,
только раз блеснула его потертая клеенчатая шапка. Втянув голову в плечи, он
очень быстро пробежал через двор.
     - Огромное вам спасибо! -  хрипло  крикнул  отец.  Но  в  ответ  только
хлопнула калитка.


ДЯДЯ АЛУЧО, НЕКОТОРЫЕ ПТИЦЫ, ВРЕМЯ

     Иногда к нам заявлялся брат отца, Алучо, и говорил, что ему во  что  бы
то ни стало нужна моя помощь, он как раз  пишет  новый  научный  труд,  а  с
глазами у него настолько плохо, что в тех необходимых  наблюдениях,  которые
должны предшествовать его работе, он гораздо больше может положиться на  мои
глаза.
     Отец очень неохотно одалживал меня дяде  Алучо.  Потому  что  один  раз
глаза дяди Алучо оказались зоркими, как у  сокола,  а  единственным  местом,
которое всерьез интересовалось дядиными научными работами, был тогда  ветхий
пыльный чемодан, стоявший на гардеробе, в его спальне.
     Но поскольку дядя Алучо по-настоящему счастлив бывал  лишь  когда  имел
возможность  писать  свои  научные  труды  или,  вернее,  когда  погрязал  в
подготовительных исследованиях, отец очень скоро уступал, ведь он ни в  коем
случае не хотел, чтобы его брат был несчастлив.
     Специальностью дяди Алучо была орнитология.
     Он любил невероятное множество птиц. Но особенно тех, что поселились  в
больших городах. Это были ничем  не  примечательные  птицы,  в  лесах  и  на
торфяных болотах наверняка есть куда более интересные. Но дело  было  вот  в
чем: эти городские птицы, так сказать, повернулись спиной к  природе  и,  не
имея возможности рассуждать здраво, последовали за человеком. За это решение
и любил их дядя Алучо.
     Но дольше всего он занимался сапсанами. Как раз тогда дядя Алучо  начал
отращивать бороду. Он носил длинные, завитые волосы и открытый воротник а ля
Шиллер, так как ему нравилось и внешне быть похожим на ученого.
     Труд, в который надо было вносить  наблюдения  над  соколами,  был  как
всегда написан  от  руки,  заглавие  он  вывел  кривыми  печатными  буквами:
"Питание наших дневных хищных птиц".
     Сапсан обосновался на Гедэхтнис-кирхе возле зоопарка.  Он  сидел  прямо
под крестом, и мы частенько видели, как он там, наверху, высоко над  потоком
автомобилей терзает только что убитого голубя, и белые перышки плавно, точно
послание  небес,  падают  на  балку,  на  которой  висит   колокол,   потом,
покружившись еще немного, летят вдоль Курфюрстендамм или Тауентцинштрассе  и
медленно ложатся наземь.
     Мы были знакомы с полицейским, который тут регулировал движение. Обычно
мы не очень-то жаловали полицейских,  но  этот  просто  был  нам  нужен.  Та
восторженность, с какой дядя Алучо говорил о сапсанах,  подействовала  и  на
полицейского, и он безусловно много раз  на  дню  рисковал  своей  жизнью  и
местом, потому что то и дело, обычно в самой гуще транспорта, задирал голову
и с понимающей улыбкой глядел на верхушку церковной башни, над которой,  под
пронзительные любовные уверения, нежно-бранчливо кружила парочка сапсанов.
     Стоило дяде Алучо помахать  белым  мешочком  в  который  мы  складывали
остатки соколиных трапез, как наш полицейский останавливал движение,  и  под
оглушительные гудки обреченных на ожидание машин  мы  собирали  на  мостовой
перья и косточки.
     Потом на ступенях главного портала мы разбирали добычу и диву давались:
изумрудно  мерцающий  утиный  пушок,  черно-белое  крыло   сороки,   розовые
голубиные лапки  с  заботливо  надписанным  алюминиевым  кольцом,  печальная
голова лысухи, дочиста обглоданная грудка дрозда и прочие чудеса.
     Когда мы вот так сидели и сортировали  найденное  на  ступенях  церкви,
вокруг неизменно собиралось бесчисленное множество зрителей. Дядя Алучо,  не
теряя времени даром, начинал на примере разложенных сокровищ доказывать, как
отважны и предприимчивы соколы.
     Мы должны  радоваться,  восклицал  он,  что  в  эпоху  внепарламентских
чрезвычайных постановлений у нас еще есть такая безрассудно смелая птица.
     Большинство слушателей с ним соглашалось, вот только с пастором  у  нас
бывали затруднения; он не мог простить  соколам,  что  они  ведут  себя  так
неблагочестиво под самым крестом. Дяде Алучо приходилось пускать в  ход  все
свое красноречие, чтобы хоть немного примирить его с ними.
     Впрочем, обычно дядя Алучо успеха не добивался.
     Однажды, например, нас чуть  не  избили  из-за  сапсанов.  Это  было  в
Сименсштадт-Фюрстенбрунне, в дачном поселке,  на  ежегодном  собрании  союза
владельцев почтовых голубей "Кобургский жаворонок".
     Мы  туда  прокрались;  собственно  говоря,  дядя  Алучо  только   хотел
послушать и  получить  немного  информации.  Но  пространные  выпады  против
сапсанов довели его до белого каления, и  посреди  отчетного  доклада  вновь
избранного председателя  он  крикнул,  что  голубятники  только  провоцируют
соколов, когда заставляют своих  тщедушных  птиц  летать  на  такие  большие
расстояния.
     К  счастью,  возбуждение  присутствующих  было  так  велико,  что   они
буквально высадили одну стену легкой постройки; это отвлекло от нас всеобщее
внимание, и нам снова удалось удрать.
     Целых пять с половиной лет посвятил сапсанам дядя  Алучо.  Однако  отец
заявил, что не может отказаться от меня на столь длительный срок, и потому я
пришел к дяде Алучо только после того, как он долго заклинал отца  отпустить
меня к нему, хотя бы в интересах новой научной работы.
     Я сразу же прошел к письменному столу.
     Первые страницы как всегда были написаны от руки, правда, строки теперь
были разогнаны пошире, а  над  ними  убористыми  печатными  буквами  стояло:
"Питание наших ночных хищных птиц". Волосы  у  дяди  Алучо  не  были  теперь
волнами зачесаны назад, они - стали  короче  и  были  расчесаны  на  пробор,
борода подстрижена,  и  в  ней  появились  первые  сединки,  а  шиллеровский
воротник сменился стоячим, отливающим  голубизной  воротничком  с  тоненьким
галстуком-шнурком.
     Наше  новое   поле   деятельности   находилось   в   Тиргартене   между
Бранденбургскими  воротами  и  Колонной  победы.  Здесь  поселилась  неясыть
обыкновенная, птица, издавна хорошо знакомая дяде Алучо;  теперь,  когда  он
вплотную приблизился к объекту исследования, она вдохновляла его на подвиги,
на которые дядя Алучо в невоспламененном состоянии вряд ли был бы способен.
     Тогда в Тиргартене жило несколько  пар  неясытей,  но  лишь  одна  пара
удовлетворяла дядиным требованиям: кроме крыс, кроликов и мышей,  они  жрали
еще птиц и насекомых. До всех остальных пар нетрудно было добраться, наша же
позволила себе роскошь высиживать птенцов в  квартале  Тиргартена,  рядом  с
министерством иностранных дел, на чердаке пустующей виллы. То есть вилла эта
не совсем пустовала - при ней жил швейцар со своей огромной овчаркой.
     Добрые отношения у нас установились только с  собакой;  по  ее  хозяину
отчетливо было видно, что, пронюхай  он  о  намерениях  неясытей  высиживать
птенцов, он непременно  усмотрел  бы  в  этом  саботаж.  Но  они  как  будто
двигались в войлочных туфлях - настолько неслышно летали эти птицы. И теперь
нас страшило только одно - сумеют ли родители воспитать  в  детях  такую  же
осторожность.
     На участок мы заходили только по средам,  когда  овчарка  бывала  одна.
Сперва мы бросали ей несколько леденцов,  потом  она  получала  свою  порцию
колбасы, и тогда мы могли беспрепятственно ходить по саду.
     Самое главное было посмотреть, все ли у неясытей в  порядке,  для  этой
цели мы обзавелись стремянкой.
     Обычно из чердачного окошка показывалась только круглая  голова  самца.
Вечернее  солнце  отражалось  в  его  глазах,   но   убедившись,   что   это
всего-навсего мы, он снова равнодушно закрывал их.
     В саду, под старыми дубами, мы  собирали  непереваренные  остатки  пищи
неясытей, по которым дядя Алучо определял,  что  они  ели.  Потом  мы  опять
бросали радостно лаявшей овчарке леденцы и карабкались через стену.
     Так проходили недели. И как раз в день, когда дядя Алучо с уверенностью
заявил, что сегодня должны вылупиться птенцы, вилла оказалась сверху  донизу
залитой светом, слышалась музыка, а по дому и саду  разгуливали  господа  во
фраках и дамы в вечерних туалетах.
     Неясытей мы тоже видели: в растерянности они перелетали  с  одной  ярко
освещенной верхушки дуба на другую.
     Тут нельзя  было  терять  времени.  Когда  перед  воротами  остановился
очередной лимузин мы молча присоединились к приехавшим, и дядя  Алучо  велел
доложить о себе хозяйке дома.
     Это была очень старая, очень напудренная дама,  по-моему,  шведка.  Она
внимательно слушала дядю Алучо, который неожиданно вошел в  раж,  и  в  знак
согласия несколько раз стукнула его веером  по  плечу,  а  когда  он  набрал
воздуху, чтобы пуститься в новые объяснения, она дружелюбно перебила  его  и
на разных языках сообщила гостям, о чем идет речь.
     Никогда мне больше в жизни не доводилось видеть столь  благоразумное  и
дисциплинированное общество. Немедленно все  господа  разбежались  в  разные
стороны, выключили люстры, лакеи принесли  свечи,  музыка  смолкла,  и  дядю
Алучо вмиг окружила  стайка  взволнованно  щебечущих  дам,  которые  шепотом
расспрашивали его о подробностях жизни неясытей.
     Дяде Алучо это пришлось по душе, и вскоре уже в  музыкальной  зале  его
обступили и другие гости, он начал сам себя цитировать и  петь  хвалу  совам
вообще и прежде всего неясыти.
     Атмосфера была удивительная. Огоньки свечей отражались в темных панелях
и жемчужных ожерельях дам, а когда дядя Алучо замолкал,  чтобы  откашляться,
слышался только легкий шелест дубов и шепот переводчиков. Один раз,  правда,
какой-то господин в похожем на мундир фраке и с  огненно-красной  нарукавной
повязкой пронзительно крикнул, что он запретил бы эту  чепуху,  но  на  него
зашикали, и он, в ярости щелкнув каблуками перед улыбающейся хозяйкой  дома,
выкатился вон.
     Потом всем  раздали  фонарики,  гости  бесшумно  спустились  в  сад,  и
господа, натянув перчатки, под предводительством дяди Алучо,  сопровождаемые
восхищенными взглядами дам, отправились  искать  под  дубами  непереваренные
остатки пищи, которые потом, в течение вечера, дядя Алучо аккуратно разобрал
под нарастающий шум аплодисментов  и  определил  все,  вплоть  до  крохотной
берцовой кости землеройки.
     Позже, когда птенцы уже давно оперились, хозяйка виллы призналась  нам,
что никогда в жизни у нее не было более интересного званого вечера.
     Собственно, дядя Алучо вполне мог бы закончить свою рукопись, но птенцы
неясыти выросли в таких восхитительных индивидуалистов, что он  посвятил  им
еще три последующих года и семнадцать убористо исписанных страниц.
     Потом была завершена и эта работа; а однажды в дверь к нам позвонили, и
отец вернулся в комнату вместе с дядей Алучо, который,  ломая  руки,  умолял
отца отпустить меня, чтобы помочь ему в подготовке нового научного труда.
     Я сразу же пошел с ним.
     В этот раз на столе лежала одна-единственная страница. Надпись  на  ней
выглядела упрямо и самоуверенно, она была буквально нашпигована  аккуратными
закорючками и служила заголовком работы дяди Алучо:  "О  том,  как  привыкли
спать наши вороны".
     Этот труд не должен был быть очень долгим. Год тридцать  третий  только
что начался и, судя по всему, не обещал  стать  особенно  благоприятным  для
орнитологических изысканий. Дядя Алучо теперь опять с удовольствием бы носил
длинные, волнистые, зачесанные назад волосы, так как повсюду входила в  моду
солдатская стрижка, которую он не терпел, но ему пришлось ограничиться  тем,
что он отрастил бороду, на голове волос уже не хватало. Он  ходил  теперь  в
черном  и  всячески  подчеркивал  -  что  проявлялось  и  в  его   вызывающе
размеренной походке - свою принадлежность к ученым.
     Взвод ворон, с которым мы работали, обитал меньше чем  в  трех  минутах
ходьбы от квартиры дяди Алучо; из окна кухни было очень  удобно  следить  за
ними в бинокль. Вороны выискали для себя группу платанов, она росла напротив
цейхгауза, совсем рядом с дворцом кронпринца.
     Дядя Алучо опасался, что нескончаемые марши и рев  громкоговорителей  в
парке прогонят оттуда ворон. Но не похоже было, что они дадут себя запугать.
     Летом они сидели на верхних, засохших, ветвях платанов  и  со  зловещим
видом парок {Парки (антич,  миф.)  -  богини  судьбы.}  неподвижно  смотрели
вдаль. Так и казалось, что они чего-то ждут. Густая листва под ними скрывала
их гнезда: жалкие плошки из хвороста, которые  к  осени  приходили  в  такой
упадок, что просматривались насквозь.
     Зимой наши вороны присоединялись к другим вороньим  стаям  и  летели  -
черные, бедой чреватые  перистые  облака  -  над  серыми  шиферными  крышами
Берлина и дальше  в  орошаемые  поля,  где  мы  наблюдали,  как  они  досыта
нажирались остатками навозной жижи, всей стаей гоняли зайцев,  а  когда  уже
вечерело, тысячами врывались в крохотные ольховые рощицы,  откуда  до  самой
темноты слышно было, как они оглушительно обсуждают новейшие маневры судьбы.
     Нет, безусловно это были малоприятные создания, и все-таки  дядя  Алучо
любил их больше всех городских птиц. В них было что-то зловеще высокомерное.
Дядя  Алучо  даже  называл  образцовой  ту  неизменность,  с   которой   они
возвращались к своим платанам.
     И правда, когда в марте первые вороны появлялись на засохших ветвях,  и
мы в бинокль могли видеть, как цинично они поглядывают на парк, у нас часто,
вопреки духу времени, рождались какие-то надежды, и  мы  знали,  теперь  это
настроение, во всяком случае в том, что касается ворон, не покинет нас целый
год. Потому  что  уже  через  несколько  часов  прилетели  самки  с  первыми
хворостинками в клювах, а невдолге глядь - уже и  гнезда  кое-как  починены.
Теперь  целыми   неделями   видны   только   торчащие   над   краем   гнезда
синевато-стальные, плоские, словно ручки от сковородок, хвосты самок.
     Но не только мы любили ворон, все  в  квартале  любили  их.  Во  всяком
случае, все, кто еще не печатал  шаг  и  на  парады  на  Унтер-ден-Линден  и
митинги в парке предпочитал смотреть с высоты  птичьего  полета  -  из  окна
своего клозета, а то и вовсе не смотреть.
     Но однажды тем не менее случилось следующее:
     Во время одной из редких передышек оратора вся воронья  стая  пролетела
над   ощетинившейся   микрофонами   трибуной,   и   по   парку    разнеслось
сверхъестественно  усиленное  громкоговорителями  многоголосое   язвительное
воронье карканье.
     Свидетели рассказывали нам, что никто из  собравшихся  уже  не  обращал
внимания на оратора, все взоры были прикованы к  воронам,  которые  нарочито
медленно возвращались к своим платанам.
     Дядя Алучо очень встревожился. Я сперва не мог его понять, ведь  вороны
выразили и его мнение. Но уже через несколько дней выяснилось,  что  он  был
прав,  беспокоясь  за  них.  Кто-то  прознал,  что  наших  ворон  собираются
уничтожить при помощи пожарной команды.
     Но дядя Алучо тоже  не  был  человеком  бездеятельным.  Государственную
службу охраны природы в тот же час стало лихорадить от телефонных жалоб, так
что тамошние  господа  ничего  другого  не  могли  придумать,  как  сообщить
вышестоящим инстанциям о то и дело всплывающем, тщательно  обдуманном  дядей
Алучо названии вороньей колонии - "Народная святыня".
     Наверху было решено послать проверочную  комиссию,  и  когда  она  -  в
кожаных пальто и в дурнейшем настроении - шагала по  дворцовому  мосту,  вся
Шинкельплатц, на которой и росли платаны, была  запружена  добрыми  четырьмя
сотнями молчащих людей, которые ничего  не  делали,  а  только  бессмысленно
смотрели на расположенный напротив цейхгауз.
     На  комиссию  это,  особенно  вкупе  с  молча   сидящими   над   толпой
бесчисленными воронами, произвело неизгладимое впечатление. Так  или  иначе,
но уже спустя несколько  часов  приказ  уничтожить  ворон,  учитывая  мнение
народа, был отменен.
     Хотя отец давно  предупреждал  дядю  Алучо,  чтобы  тот  не  совался  в
политику, он был безмерно горд  своим  успехом.  Каким-то  образом,  однако,
предупреждение отца все же оказалось ненапрасным. Ибо  когда  в  последующие
недели дядя Алучо попытался  продолжить  свою  воронью  рукопись,  он  не  в
состоянии был написать ни одной разумной строки.  Точно  проклятие  тяготело
над ним, он просто не мог найти свой прежний непринужденный тон.
     Теперь дядя Алучо больше не нуждался во мне; но в сорок девятом году  я
еще раз побывал у него.
     Он сидел в кухне на полу, обложившись своими научными  трудами,  и  как
раз углубился в чтение вороньей рукописи. Борода его спуталась  и  поседела,
спина согнулась, но на нем  снова  был  его  отливающий  голубизной  стоячий
воротник и галстук шнурочком.
     Я несколько раз прочел ему рукопись вслух, она,  по-видимому,  ему  еще
нравилась. Потом он встал, взял бинокль, мы подошли к окну и поверх  воронок
и руин устремили взгляд на платаны.
     Там, над убогими плошками из хвороста, сидели  вороны  и  с  брезгливым
выражением клюва не сводили глаз с парка и площади,  где  несколько  рабочих
собирались устанавливать большого голубя из белого картона.
     Дядя Алучо задумчиво смотрел на них.
     - Когда я закончу свой труд о воронах, - сказал  он,  -  я  опять,  уже
гораздо подробнее, буду писать о сапсанах.
     И верно, не прошло и трех недель, как на столе у него лежали  начальные
страницы новой научной работы. Они были  исписаны  аккуратным  и  подкупающе
солидным почерком, а сверху  дерзкими  прямыми  буквами  стояло:  "Голубь  в
рационе питания местных сапсанов".


ОБЛИК, ВНУШАЮЩИЙ ДОВЕРИЕ

     Человек у двери снял шляпу.
     - Пертс, - грустно представился он.
     Я видел, что отец испугался.  Наверно,  решил,  что  господин  Пертс  -
страховой агент. Уж очень он со своим стоячим воротничком, черным  костюмом,
напомаженной головой  и  безукоризненным  чаплинским  котелком  смахивал  на
страхового агента.
     Но господин Пертс не собирался нас страховать, господин Пертс собирался
морить клопов; это был тот самый Клопомор, которого недавно  вызвала  Фрида,
потому что отец побоялся сам ему звонить.
     Да и теперь видно было, как отцу все это неприятно.
     - Да-да, входите, - сказал он и откашлялся. Господин Пертс не  заставил
себя упрашивать и вошел.
     - Право же, - сказал отец, входя вместе с господином Пертсом в комнату,
- мне это ужасно неприятно.
     Господин Пертс сочувственно кивнул.
     - И ведь это не мы их развели, - объяснял  отец,  -  они  пришли  снизу
от... от Шэлеров.
     - Могу ли я присесть? - спросил господин Пертс.
     - Ну разумеется, прошу вас, - сказал отец.
     Господин Пертс не чинился. Стянув замшевые  перчатки,  сказал,  что  не
следует впадать в ошибку, полагая, будто иметь  клопов  (отец  вздрогнул)  -
невесть какой грех перед самим собой. Он знавал одного господина, генерала в
отставке, между  прочим,  человека  в  высшей  степени  почтенного,  который
буквально разрыдался, обнаружив у  себя  этих