рил уже это слово; а  ведь
еще в самом начале своего письма, господин пастор, в самом его начале, хотел
я Вас спросить: а говорите ли Вы вообще языком человека?
     Конечно, нет, ответите Вы. В своей проповеди христова учения  я  говорю
не на языке человека;  ведь  язык  человека  -  это  кровь,  грех,  разврат,
мерзость. А язык Христа -  это  любовь,  поклонение,  прощение  и  святость.
Господин дивизионный пастор, отдаю должное Вашему  диалектическому  уму.  Но
теперь давайте ненадолго  отложим  диалектику  в  сторону  и  будем  честны.
Взгляните на меня: у меня нет ничего,  ни  догматов,  ни  диалектики,  я  не
прикрываюсь даже хоть каким-то мировоззрением. Я наг, каким меня создал тот,
от чьего имени, как Вы пытаетесь всех убедить, вещаете Вы, каким был Адам  в
начале своей жизни и Каин - в конце,  таким  я  и  предстаю  перед  Вами.  И
спрашиваю. Спрашиваю Вас, господин дивизионный пастор: а не говорите  ли  Вы
языком дьявола?
     Не отмахивайтесь в ужасе распятием; спрячьте  Вашу  Библию;  идемте,  я
покажу Вам кресты, совсем  не  похожие  на  безделушку  из  слоновой  кости,
висящую у Вас на шее,  на  крест,  золотом  отпечатанный  на  обложке  Вашей
Библии. Я покажу Вам кресты, сделанные  из  сосновых  досок  и  из  обломков
прикладов; с кривыми, угловатыми, полустершимися,  неразборчивыми  надписями
под касками, проржавевшими касками, в которых свистит ветер.  Ветер  Африки.
Ветер России,  Польши,  Норвегии;  Франции,  Голландии,  Украины,  Германии.
Ветер, ветер, господин пастор, а кроме ветра - ничего. Ветер, который уносит
все вопросы. Ветер, который уносит стоны. Ветер,  который  уносит  правду  -
теперь и навсегда. Навсегда, господин дивизионный пастор, но  вправду  ли  -
навсегда? Два года - это  еще  не  всегда,  нет.  И  даже  двадцать  лет,  и
тридцать. Конечно, Вам  придется  согласиться  со  мной,  в  этом:  "всегда"
когда-нибудь да кончается; когда-нибудь с Вами  начнут  разговор  те  тысячи
солдат,  которых  Вы  благословляли  на  бой  и  которые  лежат  теперь  под
деревянными крестами. Все, кто стоял тогда строем  перед  Вами;  их  взводы,
роты, батальоны, полки, дивизии, армии. И голоса их хлынут на  Вас.  Охватят
Вас, как пожар, обрушатся на Вас, как буря;  затопят  Вас,  как  наводнение,
господин пастор. Они прорвут церковные ворота. И прорвут  Ваше  сердце.  Они
поглотят Вашу проповедь, а  Ваша  умиротворенность  исчезнет,  как  исчезает
мыльный пузырь в  воронке.  И  кафедра  Ваша  закачается  под  напором  этих
голосов, а страницы Вашей Библии бумажными корабликами поплывут над рядами -
церковных лавок, и Ваши прихожане, господин дивизионный  пастор,  -  матери,
отцы, дети, братья, сестры и жены тех, чьи голоса донесутся до Вас,  -  Ваши
прихожане вскочат со своих мест и воскликнут:
     - Господин пастор, что это?
     Господин дивизионный пастор! Вы, кто только вчера утверждал, что  пятую
заповедь, "не  убий",  можно  толковать,  по  крайней  мере,  тремя  разными
способами; Вы, кто не  удержал  ни  одного  из  нас,  когда  нас  затягивала
кровавая мясорубка смерти; Вы, кто  самого  господа  бога  заставил  служить
немецкому национализму (ведь у нас на пряжках было выбито "С нами бог"); Вы,
кто сегодня, как  и  прежде,  без  тени  сомнения  взбирается  на  церковную
кафедру, - господин дивизионный пастор, что  ответите  Вы  своим  прихожанам
тогда?
     Не придется ли Вам признаться, что Вы были не более чем  лжесвидетелем?
Что Вы не подозревали, каким ужасным  искушениям  подвергает  господь  своих
служителей,  чтобы  проверить  их?  Не  придется  ли  Вам  сделать  страшное
признание, что вместо христова  слова  Вы  проповедовали  слово  искусителя,
слово дьявола? И  не  придется  ли  Вам  рухнуть  на  колени  и  вознести  к
последнему из Ваших прихожан мольбу - признать и за Вами право на покаяние?
     Да, придется Вам пройти через все  это,  господин  дивизионный  пастор.
Придется, иначе Вы снова впадете в  грех,  но  теперь  уже  без  надежды  на
покаяние. Придется, ибо иначе Вам надо будет признать, что бога нет. Поэтому
выбора у Вас не будет. Останется только одно: одно - это покаяние. Но только
полное, господин пастор, полное. И Вы  будете  наги,  господин  пастор.  Без
догматов. Без диалектики.
     Поэтому бросьте-ка лучше свою  на  деле  сомнительную  самоуверенность,
свое  красноречие.  Распрощайтесь  с  ощущением  своей   безопасности,   оно
досталось Вам не по праву,  оно  убого,  гной  Вашей  души  виден  насквозь.
Слезайте с кафедры, господин дивизионный пастор.  Спускайтесь,  спускайтесь;
ведь каятся не на тронах и кафедрах, каятся стоя на  земле,  среди  людей  и
грешников, от их греховности и потерянности Вы не отделены ничем.
     Я слышал о священниках, которые  пошли  в  концлагеря.  Я  знал  одного
священника, который работал санитаром и, впав в отчаяние,  сам  бросился  на
минное поле. Я слышал о священнике, который перебежал к русским и работал  в
лагере для военнопленных. Еще я слышал об одном, который стал подпольщиком и
был казнен. Я лично знал священника, который отказался выполнить  приказ  и,
спасая жизнь двадцати человек, сначала выстрелил в  офицера,  а  потом  -  в
себя. Вот только пять возможных путей из тысячи. Хотя настоящим  выходом  не
был ни один. Но каждый из них в тысячу раз  последовательнее  и  честнее  по
сравнению с тем, чем занимаетесь Вы. Потому  что  каждый  из  них  начинался
искренним покаянием, начинался покаянием души, а не покаянием ума.
     Пожалуйста, не воображайте только,  что  это  господь  бог  избрал  Вас
посредником между собой и нами. Ваше прошлое и то пренебрежение,  с  которым
Вы хотите отмахнуться от него или с которым Вы оправдали  себя,  доказывают:
Вы сами  поставили  себя  в  это  положение,  кажущееся  таким  отличным  от
положения простых смертных; Вы, кому сейчас остается только  одно:  каяться.
Нет,  Вам  не  придется  умирать,  как  умирали  те,  кому  Вы  давали  свое
убийственное благословение. Смерть - не искупление; она тоже только выход; а
Вам надо жить. Жить, как живет самый  беззащитный,  самый  отверженный,  как
один из нас. Может быть, - и, честно говоря, вспоминая Ваше лицо в  ветровом
стекле, я в этом твердо уверен, -  пробежав  глазами  первые  строчки  моего
письма, Вы отложите его, пожав плечами, в сторону или  же  с  самого  начала
постараетесь подавить в себе всякое чувство, которое может быть  им  задето.
Что ж, тогда эти слова, обращенные к Вам, оказались напрасными. Но все-таки:
если это и вправду так, если Вы и теперь  не  понимаете,  в  какое  страшное
искушение Вы впали, как  подчинились  ему,  -  хуже  того  -  как  ежедневно
поддаетесь ему, тогда, господин епископ, мне страшно и за церковь, и  за  ее
глашатаев. Конечно, это страх человека со  стороны,  мирянина.  Но  кому  же
Христос и нес свое учение, как  не  нам:  шоферам,  дворникам,  кондукторам?
Разве не смеем мы  выразить  своего  страха  за  них?  Простите  незнакомцу,
простите мне, безымянному таксисту, мою прямоту.


ВИЗИТ ТОРГОВОГО АГЕНТА

     С вашего позволения я хотел бы порекомендовать вам наш  порошок,  новое
патентованное  средство.  Изготовляется  оно  из  копыта  северного   оленя,
смешанного с пометом лемминга и частиц тундровой  почвы.  Но  основную  силу
придает ему целый набор входящих в его состав элементов,  перечисление  всех
их не .входит в мои обязанности. Скажу только, что речь  идет  о  веществах,
связывать которые может лишь кровь снежного сокола, то есть,  как  видно  из
сказанного, обладающих летучестью, граничащей с невесомостью, а  в  связи  с
этим своим свойством они позволяют проникать в такие сферы, куда никогда  не
поднимется   обычный   земной   прах.   В   этом-то   заключается   действие
рекомендуемого мною порошка. Предположим, вы принимаете  его  ежедневно;  он
стимулирует ваш дух с такой  силой,  что  вы  все  больше  и  больше  будете
освобождаться от своей телесной  оболочки,  и  примерно  ко  времени  приема
двенадцатой упаковки нашего средства всякая связь ее  с  телом  прекратится.
Раньше подобный процесс - в вульгарном  представлении  толпы  он  именовался
смертью - связывался с полной  потерей  личности.  Но  теперь  он  изменился
коренным образом. "Интегран" (патентное название нашей продукции, охраняемое
законом)  позволяет  преобразовать  сознание  в  духовный  эфир,   так   что
разделение этих  двух  субстанций  становится  невозможным.  Короче  говоря:
"Интегран" позволяет  индивидууму  пережить  самого  себя,  он  сделает  вас
бессмертным -  в  практическом  смысле  этого  слова.  Если  вы  примете  во
внимание, как смехотворно дешево стоит одна упаковка, то  легко  согласитесь
со мной, что фирма наша не  преследует  никакой  корыстной  цели,  она  лишь
стремится из  соображений  гуманности  обеспечить  дальнейшее  существование
вашей личности; но ваша личность, освобожденная от плотского смысла, который
свойствен  ей  изначально,  поднимается  одновременно  как  фиксированное  и
духовное начало. Если мне удалось достаточно убедительно  продемонстрировать
вам необходимость  приобретения  нашего  средства,  -  а  необходимость  эта
вытекает из уникальности его воздействия, - - то я попрошу вас взглянуть  на
условия совершения покупки. Видите, тут содержится одна-единственная  фраза:
"Оплата должна производиться в срок". Это положение, если позволите,  я  вам
объясню, поскольку мы, разумеется, предоставляем право кредита. Дело в  том,
что приходится  слишком  много  времени  дожидаться  полного  преобразования
покупателя под действием нашего "Интеграна", для чего необходимо принять все
двенадцать упаковок. Поэтому наша фирма приняла решение,  в  соответствии  с
которым взносы производятся  с  интервалами,  последовательно  возрастающими
вдвое: за первую упаковку вы платите влечение  первого  года,  за  вторую  -
через два, за третью - через четыре года и так далее. Факт, что  при  такой,
системе оплаты - если рассматривать его теоретически с точки зрения будущего
- вы оказываетесь  должны  внести  фирме  плату  за  шестую  упаковку  через
тридцать два года, а за двенадцатую - через две тысячи сорок восемь лет, мог
бы вызвать с вашей стороны некоторое беспокойство, если бы вы  были  обязаны
произвести полный взнос уже в период  прохождения  курса.  Но  окончательная
оплата происходит лишь после успешного его завершения. Вы  согласитесь,  что
по сравнению с ожидающей вас вечностью до смешного  скромной  представляется
сумма оплаты за первые сорок восемь лет использования  "Интеграна",  которую
фирма, идя вам навстречу, предполагает  взимать  сразу  при  покупке;  таким
образом  период  вашей  задолженности  составит  в  общей  сложности  только
следующие две тысячи лет. Думаю, что за столь низкую цену вам не скоро опять
предложат бессмертие.


ПОЖАР

     За спиной у меня горит лес; мне приходится бросить свою поклажу,  иначе
огонь настигнет меня. Я вытряхиваю вещи из мешка, мое прошлое летит в  пыль;
надо покончить с ним, избавиться от тяжести, избавиться, ведь  речь  идет  о
жизни. Олени с дымящейся шерстью вырываются из зарослей, зайцы и лисы мчатся
мимо меня, стаи ворон, соек и черных дроздов взмывают над вершинами деревьев
в облаке дыма. Треск пламени  приближается;  сил  у  меня  уже  нет,  колени
подгибаются: огненная стена нагоняет меня, звери давно скрылись из вида. Моя
рубашка уже занялась, кожа на спине вздувается и лопается, но тут я  замечаю
перед собой поваленное дерево. Покрытые  землей  корни  защитят  меня,  яма,
которую они вырвали в почве,  заполнена  водой.  Я  прыгаю  туда.  Вал  жара
прокатывается надо мной, вода вскипает, все вокруг горит, горит, и я  кричу,
сознание покидает меня, я падаю, снова прихожу в себя:  идет  дождь.  Стволы
деревьев чернее ночи, лес обуглен. Тлеющая  зола,  зыбкие  колонны  дыма,  -
пустыня,  безжалостная,  бескрайняя.  Выбравшись  наверх,  я  пытаюсь  найти
что-нибудь живое. Но искать можно хоть всю жизнь: ничего не  осталось.  Лишь
один я уцелел. Почему именно я? Чего от меня хотят? Как мне бороться с  этой
пустотой?. Я гол, и кожа  моя  покрыта  волдырями.  Сил  у  меня  нет,  вещи
пропали. Зачем только я бросил их тогда? Теперь я пуст; у меня ничего нет, я
ничего не знаю, я беззащитен.  Вчера?  Вчера  выгорело,  вчера  -  убито.  А
сегодня? Сегодня - это сейчас, "сейчас" - это "ничто".  А  завтра?  "Завтра"
следует за "сейчас". Но "сейчас"  -  ничто,  и  за  "ничто"  следует  только
"ничто": завтра опять ничего не будет. Такой  ответ  пугает  меня.  И  зачем
только бросил я свои вещи: я никогда не подумал бы так, если бы они остались
при мне. Я хотел обогнать огонь; да, теперь я понимаю,  что  хотел  обогнать
пожар, обогнать смерть и судьбу, потому-то и бросил вещи в  пыль,  избавился
от них. Но вот я настиг свое время, меня окружает вечность,  а  конец  вновь
смыкается с началом; кто бы мог подумать?


ГНИЛЬ

     Город поразила гниль. Давно  ее  не  было;  но  вот  она  снова  здесь.
Припадая к стенам домов, она крадется по улицам и ртом прижимается к  окнам.
От этого на стеклах остается лишь едва заметная муть - след ее  дыхания,  но
со временем контур его проявится, и вот уже на этом месте лучами разбегается
звезда белой плесени.  Хозяйка  бросится  яростно  оттирать  ее  тряпками  и
карболкой - напрасно: следы заразы смываются, но потом  она  с  еще  большей
силой разрастается по гладкой поверхности стекла. А что самое страшное, и  о
чем всегда забывают пострадавшие: белые  созвездия  гнили  имеют  свое  поле
тяготения, человек попадает  в  его  плен  задолго  до  того,  как  начинает
бороться с ними. Теперь  уже  в  городе  не  сосчитать  тех  случаев,  когда
пораженные эпидемией жители,  которым  по  постановлению  городского  совета
следовало  пришивать  в  случае  заболевания  на  рукав  звезду,  стремились
уклониться от выполнения  этого  указа,  и  их  отправляли  на  специальные,
отгороженные колючей проволокой площадки, где добровольцы насильно пришивали
им этот символ заразы. Уничтожение его карается смертью. Но часто доведенные
до отчаяния люди срывают звезду - ведь тех, кто ею отмечен, все  сторонятся;
и уже принято решение выделить в старом городе специальное место, где  будут
собраны больные, чтобы те, предоставленные сами себе, не были  бы  больше  в
тягость здоровым. А гниль тем временем разрастается все сильнее  и  сильнее.
Ночью ее слизистый след  тянется  через  весь  город,  и  когда  поднимается
солнце, дома новых жертв оказываются  отмечены  убийственным  украшением  из
перламутрового студня:  вернейший  признак  того,  что  на  окнах  их  скоро
появится звезда плесени. Саму гниль не видел еще никто.  Горстка  порядочных
людей, которая все уменьшается, считает, что никакой болезни  вовсе  и  нет,
что причина ее - не инфекция, а внушение, и направляет ее  совет  старейшин,
добивающийся таким способом отстранения зараженных граждан  от  общественной
жизни города. Доля истины  в  этом  несомненно  есть.  Ведь  от  болезни  не
пострадал ни один незначительный в городских делах человек;  а  если  кто-то
осмелится зайти в одну из больниц, переполненных умирающими,  чьи  лица  уже
отмечены улыбкой небытия, тот легко утвердится в этом мнении, тат как врачам
дано строжайшее распоряжение: лекарство назначать лишь в тех случаях,  когда
точно  известно,  что  спасение  уже  невозможно.  Недавно  один  из  врачей
попытался нарушить это правило. Болезнь он  излечил,  собственно,  вовсе  не
медикаментами, а любовью  и  даже  таким  способом  добился  необыкновенного
успеха. Но в тот же день за ним пришли, и  он  с  тех  пор  исчез  навсегда.
Теперь открытие его, вероятно,  забудется,  ибо  немногие,  узнавшие  о  нем
случайно, потеряли  мужество  любить.  Равно  как  и  бог  утратил  мужество
укрывать этот мир своей любовью. Иначе почему же тогда слизистый след  гнили
петляет уже меж церквей и храмов? Только потому, что веры в них больше  нет,
а дыхание, олицетворением которого они являются, направлено не на землю, а в
пустое пространство космоса и бессмысленно  овевает  голые  черепа  небесных
звезд, в то время как внизу, на земле, правит чумная звезда гнили.


ВЕРШИ

     Место было болотистое, и, когда он ступал, у него под  ногами  зыбилась
почва.  Она  поросла  мхом,  осокой  и  камышом;  выше  человеческого  роста
поднялись заросли ивняка.
     Он  хотел  попытаться  спустить  на  воду  лодку  и  украдкой  вытянуть
пару-тройку вершей; так, из интереса, глянуть - и все. Домой  он  ее,  рыбу,
взять с собой не мог: иначе бы обнаружилось, что он прогулял уроки.
     Собственно, ему уже пора назад, конец до города  приличный,  а  времени
наверняка больше часа. Но тут было жилище фазанов, и он таился в  засаде  до
тех пор, пока не послышалось их  "пурр-пурр-пурр"  и  они  не  показались  -
длиннохвостые, в переливающихся всеми цветами радуги воротничках - со свитой
невзрачных, буроватых самочек,  деловито  работающих  клювами.  Тут  были  и
опустевшие домики "улиток - они так  и  просились  в  руки;  и  прошлогодние
гнезда камышовки  на  стеблях  тростника;  и  вороний  помет,  приметный  по
ярко-красным резинкам, которые они, прожорливые твари, принимали за жилистое
мясо.
     А  напоследок  остался,  так  сказать,  гвоздь   программы   -   лодка.
Поблизости, сразу, как обойдешь камыши, в лес вдавалась протока, из  которой
торчали ольховые пни. Здесь и стояла лодка, прикрепленная  цепью  к  пеньку.
Замок-то, конечно, не отомкнуть, но штырь от кольца, которым цепь  крепилась
к лодке, штырь расшатался; может, его и удастся вытащить.
     На бегу раковины улиток у него в кармане негромко  постукивали  друг  о
друга. Дышал он ртом.
     Обежав камыши, он увидел мужчину. Мужчина стоял на коленях среди связок
тростника, а его пальцы шарили по какому-то узлу.
     Вилли пригнулся и уперся ладонями в мох. Тут он увидел,  что  узел  был
человеком, женщиной, у которой  дергались  ноги.  Но  дергались  они  у  нее
недолго, еще чуть-чуть - и она замерла.
     Мужчина поднялся с колен, отряхнул брюки. Потом пхнул женщину ногой, но
она не шевельнулась.
     Руки  Вилли  судорожно  впились  в  мох,   между   пальцев   проступила
зеленоватая вода. Он никак не мог оторвать взгляда от  женщины;  даже  после
того, как мужчина, заметив Вилли, медленным шагом направился к нему.
     - Ну?.. - спросил он.
     Вилли поднял глаза:
     - Она мертвая?
     - Да, - ответил мужчина.
     - Ты почему ее убил?
     Мужчина нагнулся и, прищурясь, окинул взглядом заросли ивняка:
     - Ты тут один?
     - Да, - отозвался Вилли.
     Мужчина подошел ближе.
     Вилли смотрел мимо него, на женщину,
     - Она тебе не нравилась, да?
     - Угу.
     - А теперь как "же?
     - Ты чего здесь ищешь? - спросил мужчина.
     - Что? - переспросил Вилли.
     - Чего ты здесь ищешь?
     - У женщины были светлые волосы, она была в светлом пальто и туфлях  на
низких каблуках, на них налипла болотная жижа и вялые дубовые листья.
     - Я к лодке шел, - объяснил Вилли.
     - К какой еще лодке? - Мужчина сунул руки в карманы.
     - Вон к той.
     - Она на замке, - сказал мужчина.
     - Да там штырь расшатался.
     - Чепуха.
     - Да, да. Если по нему камнем постучать, он выскочит.
     - А лодка чья?
     - Рыбака одного.
     - И часто он сюда приходит? Сегодня, к примеру?..
     - Сегодня - не придет, как пить дать не придет.
     Мужчина повернулся и пошел назад, к женщине.
     - Поди-ка сюда!
     Вилли подошел.
     - Возьмешь ее за ноги, - велел мужчина. Он подхватил женщину под  руки.
- Ну, давай.
     Вилли ухватился за ноги, и они поволокли женщину к лодке.
     - Сумку забыли, - сказал мужчина.
     Вилли вернулся и поднял сумку.
     Мужчина выбил штырь, потом втащил женщину в лодку; ее ноги  свешивались
за борт.
     - Весла где?
     - Я принесу, - сказал Вилли.
     - Где вес-ла?
     - Спрятаны. Вон там, под кучей листьев.
     Когда муж