отливающим сталью шкурам то и дело пробегала дрожь.  Заглянуть  им  в  глаза
было невозможно, казалось, они своими вислыми ушами  нарочно  закрывают  их,
боясь увидеть что-то ужасно страшное. Растерянный, я бегал вдоль  загородок,
надеясь, что хоть одна поведет себя иначе. Но нет, все они были едины.
     Тогда я сделал последнюю, отчаянную попытку. Подошел к самой толстой из
всех и, вскарабкавшись на решетку, погладил ее. Но она даже не  шелохнулась.
Я перегнулся пониже и шепнул  ей  в  ухо  несколько  любезных  слов,  и  тут
произошло следующее: письмо баронессы выскользнуло из-под пальто и  упало  в
кормушку перед самым свинячьим рылом. Я сразу  спрыгнул  вниз  и  попробовал
достать письмо, но свинья уже его учуяла и принялась жевать,  а  я  смотрел,
как оно медленно исчезало за ее клыками.
     Тут я окончательно растерялся, рухнул на перевернутую тачку и стал тупо
смотреть себе под ноги. В Берлине была хотя бы Фрида. Правда,  она  жила  на
нелегальном положении, но все-таки говорила, что если  нам  уж  очень  плохо
придется, то она, конечно, сделает для нас все возможное, как сейчас  делает
для товарищей  по  партии.  Меня  вдруг  охватила  безумная  тоска  по  ней.
Наверное, она и теперь могла  бы  помочь,  Фрида  нам  всегда  помогала.  Но
здесь?.. Кто здесь может помочь?  Свертла!-  -  мелькнуло  вдруг  у  меня  в
голове. Свертла может помочь мне, ведь она тоже боится за барона. Я  вскочил
и бросился к ее каморке. Там ничто не шевельнулось в ответ на  мой  стук.  Я
окликнул ее по имени и еще раз постучал. Ничего. Тогда я вошел.
     Это была самая чистая  и  прибранная  комнатушка,  какую  только  можно
вообразить. Нигде ничего не валялось, все педантически расставлено по  своим
местам. От такого  порядка  делалось  даже  немножко  жутко.  У  медвежонка,
сидевшего на подушке, и то руки были вытянуты  по  швам.  Над  умывальником,
точно посередке, красовался только недавно повешенный,  сверкающий  новизною
пестрый отрывной календарь, все листки его еще были целы, и на  нем  золотом
стояло: 1939. На дверце шкафа висело праздничное платье Свертлы  из  грубого
синего, слегка выцветшего ситца, а под ним, ровненько, носок к носку, стояли
башмаки, неуклюжие, но начищенные до блеска.
     Я сообразил, что Свертла сейчас, наверно, в людской,  но  в  окнах  там
было темно. Тогда я пошел к гумну. Ветер еще усилился и стал таким  ледяным,
что перехватывало дыхание. На небе ни звездочки. Ржавый лемех, вместо  гонга
висевший на засохшей груше, со звоном ударялся о ствол. Ворота гумна  теперь
были закрыты; сверкающие  копья  света  торчали  из  всех  щелей,  слышались
невнятные звонкие голоса и унылые вздохи гармоники.  Я  с  трудом  приоткрыл
ворота и протиснулся внутрь.
     Гумно превратилось в гигантскую танцевальную площадку. Справа  и  слева
между  тлеющими  жаровнями  стояли  лавки,  а  посередине   на   соломорезке
возвышалась блестящая пивная бочка. Был  здесь  и  деревенский  скрипач,  он
подхватил заданный гармонистом тон и, склонив голову, вторил  ему  на  своей
скрипке. Когда батраки и женщины увидели меня, все голоса смолкли.
     Что я тут ищу, спросил Брадек, который как раз собирался  почать  бочку
пива, он подбросил вверх и снова поймал деревянный молоток.
     Я спросил, не здесь ли Свертла.
     - Нет, - отвечал Брадек, - она себе кое-что получше придумала.
     - Что? - быстро спросил я.
     - Просто  красота,  -  сказал  Брадек,  -  она  помчалась  вдогонку  за
сказочным принцем. Несколько женщин захихикали.
     - За кем? - удивился я.
     - За бароном, - ответил Брадек и снова подбросил молоток.
     - Она побежала за бароном? - закричал я.
     - Разрази тебя гром, - сказал  Брадек,  -  ты  что,  немецкий  язык  не
понимаешь?
     - Тихо! - крикнул вдруг кто-то из мужчин.
     Откуда-то вдруг донесся протяжный, жуткий,  печальный  вой,  в  котором
слышалась вся пустота и потерянность снежной равнины.
     - Проклятье! - пробормотал Брадек. Он с яростью  откусил  новую  порцию
табака и принялся перемалывать его зубами. - Пойдем выйдем-ка, -  сказал  он
потом мужчинам. Несколько человек пошли с ним,  но  большинство  осталось  с
женщинами, которые вдруг стали лихорадочно смеяться и пристали к музыкантам,
чтобы те начинали.
     Я тоже протиснулся во двор. Кто-то захлопнул за мной ворота,  и  теперь
вокруг было совсем темно; я, дрожа, стоял возле батраков  и  вместе  с  ними
прислушивался. Там, в помещичьем доме, тоже прислушивались; я видел, как они
сгрудились у крыльца,  а  один  раз  даже  неярко  блеснул  золотой  корешок
принадлежащего графу Станиславу томика Рильке.
     Вот опять вдалеке, у самого края снежной равнины, раздался этот  жуткий
вой, у меня даже зубы застучали. На этот  раз  наверняка  он  долетел  и  до
свиней, но они вели себя тихо. Вдруг  на  гумне  позади  нас  музыканты  как
бешеные грянули краковяк, и огромное,  гулкое  помещение  сразу  наполнилось
топотом, ритмическими под-хлопываньями и звонкими  выкриками;  ворота  снова
заскрипели, из хлынувшего оттуда света с шумом выскочили несколько женщин  и
утянули с собой обратно  и  Брадека  и  остальных  батраков.  Это  произошло
молниеносно, я сразу даже не понял, что остался совсем один.  Но  тут  ветер
вдруг ослабел, и над Преппе из облаков показалась бледная, хрупкая луна, она
залила Калюнц и все вокруг своим холодным, хилым светом. Вот  тут  я  понял,
что остался один.
     Но я понял и еще кое-что, понял, что теперь я больше здесь не  выдержу,
от этого воя не было больше ни печей,  ни  теплых  комнат,  осталось  только
одно: идти навстречу отцу и барону, как это сделала Свертла. На крыльце  уже
никого не  было;  конечно,  а  кто  должен  был  там  стоять?  Я  напряженно
прислушался, но теперь слышен был лишь краковяк.  Тогда  я  все  мысли  свои
устремил к отцу, к барону, к Фриде, к Берлину и ко  всем  нашим  друзьям.  А
потом пошел.
     Едва я  добрался  до  ворот,  как  услышал,  меня  кто-то  догоняет.  Я
обернулся, ко мне со всех ног в развевающемся  пальто  и  запотевшем  пенсне
бежал господин Янкель Фрейндлих.
     Я было решил, что он  хочет  меня  вернуть,  но  нет,  господин  Янкель
Фрейндлих, так же как и я не мог больше тут выдержать и, кроме того,  сказал
он, ему надо еще кое-что загладить.
     В этот самый миг  вой  послышался  снова,  и  теперь  так  громко,  что
заглушил музыку.
     - Они приближаются, - взволнованно шепнул господин Янкель Фрейндлих.
     Я не мог сразу ответить, у меня зуб на зуб не попадал.
     - Да, - с трудом выдавил я, - но мне все равно.
     - Мне тоже, - сказал господин Янкель Фрейндлих.
     Потом он взял меня за руку и мы, втянув головы в плечи и не сводя  глаз
со следов отца и барона, вышли на снежную равнину.
     Луна опять скрылась, слишком уж беспокойно  было  в  небе.  Я  опасался
поднимать глаза, но видел, как снег то и дело меняет цвет, то он серебряный,
то серый, то черный, то стальной. Мы оба уже  бежали  бегом,  задыхались,  и
ветер отрывал от наших ртов большие ватные  хлопья  морозного  дыхания.  Мне
казалось, что все пережитое до сих пор навсегда осталось позади, и никогда -
уже не может быть, даже отдаленно, так хорошо, как мне  бывало  с  отцом.  Я
вспомнил вдруг все наши чудесные денечки в Берлине. Я видел  дачные  поселки
Вайсензее, деревенскую церковь в Мальхове, Александерплатц, Шпрее; я  слышал
черных стрижей над Пренцлауэр Берг {Район Берлина} и ворон на платанах возле
дворца кронпринца; я вдыхал спертый  воздух,  бивший  из  дневного  кино  на
Мюнц-штрассе, и горячий запах сосен, что в августе стоял над Груневальдом, я
чувствовал вкус колбасы, подававшейся у Ашингера к пиву, и вкус  берлинского
светлого пива с малиновым соком, которое так любил отец, и  вдруг  сердце  у
меня так быстро, так бешено забилось, что мне пришлось  попросить  господина
Янкеля Фрейндлиха на минутку остановиться.
     Он сразу же опять стал прислушиваться, но вой смолк. Кругом теперь была
полная тишина. Зловещая,  крадущаяся  тишина,  на  мягких  лапах  ветра  она
скользила над снегом и, то и дело готовясь к прыжку, сгибала  свой  облачный
хребет. Но тучи вдруг разорвались, и сверху на нас, склонив  голову,  словно
осененную нимбом, глянула  луна.  Господин  Янкель  Фрейндлих  раскрыл  свои
карманные часы и попытался из-под запотевшего пенсне разглядеть циферблат.
     - Половина десятого, - сказал он со вздохом, - практически  старый  год
уже умер.
     И тут я увидел их. Сперва я решил,  что  мне  это  снится,  потому  что
господин Янкель  Фрейндлих  озабоченно  вцепился  мне  в  локоть,  когда,  я
бросился было бежать, и, моргая, уверял меня: нет, там,  впереди,  ничто  не
шелохнется. Но потом я уже попросил его протереть пенсне; он протер  и  тоже
завопил:
     - Господин доктор! Господин барон!
     Крича и размахивая руками, мы бросились им навстречу.
     Теперь можно было различить, что каждый  из  них  что-то  тащит.  Барон
несет на спине что-то негнущееся, а отец - что-то  длинное  и  громоздкое  -
через плечо. Я так очумел от радости видеть отца невредимым,  что  не  глядя
налетел на него и обнял, смеясь и плача. И лишь тут я взглянул на него.
     Я испугался так, что у меня колени задрожали. Над отцовым плечом, точно
жерди, торчали ноги старой баронессы, и он так крепко  вцепился  в  одну  из
них, словно взвалил на себя не человека, а вязанку дров. Но  страшнее  всего
было лицо отца. Усы вдруг оказались снежно-белыми,  и  так  как  он  пытался
улыбнуться, что, правда, ему не удалось, то мне показалось,  будто  какой-то
язвительный старик, изображая моего отца, корчит мне рожи.
     Я еще довольно долго в отупении ковылял с  ним  рядом,  покуда  наконец
сообразил - это отцово дыхание инеем осело на его усах, а что до гримасы, то
она объяснялась его полным изнеможением. Баронесса была мертва.
     Я не осмеливался взглянуть на  барона,  потому  что  он  нес  на  спине
Свертлу. Но потом я уже не стерпел неизвестности и украдкой поднял глаза.
     Он был без шляпы, желтый хохолок  торчал  кверху,  в  лунном  свете  он
походил на пламя  свечи.  Свертла,  к  счастью,  просто  спала.  Ее  коротко
остриженная голова склонилась на плечо барона и на  ходу  легонько  моталась
туда-сюда.
     Вперед  мы  теперь  продвигались  медленно,   нам   часто   приходилось
переводить дух. Один раз почти вплотную за нами раздался хриплый, словно  бы
насмешливый лай. Отец попытался кашлем заглушить его,  но  это  не  помогло.
Долго еще господин Янкель Фрейндлих оглядывался на ходу, поскольку луна  тем
временем укротила тучи и светила  теперь  без  помех,  так  что  на  снежной
равнине было далеко-далеко видно.
     А потом вдруг нам открылся  помещичий  дом  в  лунном  свете,  а  слева
Преппе; еще несколько сот шагов, и мы вступили во двор. В моей голове  никак
не укладывалось, что прошел один-единственный день с той минуты, как  Брадек
в санях привез нас сюда; мне казалось, тысяча дней миновала с тех пор.
     На гумне как раз стихла музыка, так что сердитый лай, вновь раздавшийся
на снежной равнине, был слышен вполне отчетливо.  Он  стал  многоголосым,  и
отец мог кашлять сколько угодно, это уже ничему не помогало. Я диву давался,
отчего это свиньи все молчат.
     Под засохшей грушей мы остановились и отец со своей окоченелой ношей  в
изнеможении прислонился к стволу.
     Не будет ли отец так любезен,  сказал  барон,  отнести  старую  даму  в
кабинет. Затем он, поудобнее перехватив Свертлу, направился к свинарнику.
     Отец, казалось, даже теперь все еще был  настроен  против  Свертлы;  он
бормотал себе под нос что-то неподобающее и  при  этом  так  оттолкнулся  от
дерева, что один из кривых полусапожков старой дамы угодил в  ржавый  лемех,
висевший  в  ветвях  сухой  груши.  Раздался  протяжный  звон,  похожий   на
колокольный, в ответ на который  в  кухне  сразу  же  кто-то  задвигался:  в
освещенном  окне  появились  озабоченные  лица  наших   друзей,   пристально
всматривавшихся в темноту. Отец раздраженно покосился в их сторону. Не будет
ли господин Фрейндлих так любезен,  не  подготовит  ли  он  их,  разумеется,
осторожно, к тому, что случилось.
     Отцу пришлось повторять это дважды, так как господин Янкель Фрейндлих в
запотевшем пенсне, все еще втянув голову в плечи,  прислушивался  к  снежной
равнине. Но тут музыканты на гумне заиграли польку и до нас донеслись крики,
свист и топот; это помогло господину  Янкелю  Фрейндлиху  немного  прийти  в
себя. Он провел рукой по лбу и горячо зашептал: конечно, он все им скажет.
     - Давай, - сказал мне отец, - открой-ка дверь, чтобы мне с ней долго не
таскаться.
     Тон отца неприятно поразил меня. Но он, безусловно, был  связан  с  его
усталостью. Итак, я побежал вперед, открыл все двери и  помог  ему  положить
старую даму на клеенчатый диван в кабинете.
     - Я должен минутку передохнуть, - сказал отец и упал в кресло.
     Я на цыпочках прикрыл дверь и подсел к  нему.  В  комнате  было  темно,
стоячие часы, кряхтя, отсчитывали время.
     - Это было так, - немного погодя заговорил отец, и, слава богу, иней на
его усах начал таять, - когда мы пришла,  она  уже  умерла,  замерзла.  Нет,
никто ей ничего  не  сделал.  Она  очень  прямо  сидела  у  стола,  целая  и
невредимая, а перед ней лежало начатое письмо к ее покойному мужу. Дров  там
было вдоволь, она легко могла бы согреться, но она просто об этом забыла.  А
значит, - сказал отец, - вполне возможно, что она умерла от  совсем  другого
холода. - Он на мгновение смолк и рассеянно прислушался к чему-то. - Как  бы
там ни было, - продолжал он,  -  когда  мы  пришли,  она  была  мертва.  Тем
временем стемнело, и потому мы, даже не успев согреться, вытащили  баронессу
из дома. Она так  окоченела,  что  ее  можно  было  поставить  на  ноги.  Мы
прислонили ее к дереву и уже хотели забрать из комнаты ее пожитки, как вдруг
услыхали странное тявканье. Мы вышли и увидели их: обступив  баронессу,  они
тихонько ее обнюхивали. - Отец зябко потер себе плечи и пристально посмотрел
на меня. - Ты, верно, думаешь: волки.
     Я в волнении кивнул.
     - Но ты ошибаешься, - сказал отец, - мы все ошиблись,  в  том  числе  и
барон. Это оказались собаки, десятки собак: овчарки, деревенские  дворняжки,
охотничьи собаки - всех сортов. И чуть ли не все еще с ошейниками,  зрелище,
надо сказать; престранное - словно они одеты в форму. - Отец переждал,  пока
часы пробили четверть двенадцатого. - Волки, - сказал он потом, -  вероятно,
были бы не намного опаснее, они  трусоваты,  на  человека  не  нападают.  Но
собаки разбираются в людях, они прошли у них выучку. Они  также  знают,  что
человек в большинстве своем состоит из трусости, ведь  почему  он,  в  конце
концов, держит собаку? Из страха, собака должна его охранять, от одиночества
или от опасности - это уж безразлично.
     Отец,  казалось,  немного  сбился  с  рассказа  и  невидящим   взглядом
уставился на свои башмаки.
     - Ах, да, - сказал он потом, - они обступили старую даму. Подойти к ней
было очень, не просто, но все же мыслимо.  Они  окружили  нас  таким  тесным
кольцом, что нам ничего другого не оставалось, как спина к спине прижаться к
баронессе и ногами отгонять их от нее, и конечно, не только от нее.  -  Отец
перевел дух. - Понятия не  имею,  как  могла  бы  кончиться  такая  история.
Полагаю, что плохо. Но вдруг из-за дома появилась Свертла. Вот тут, - сказал
отец, - слушай  внимательно,  и  тогда  ты,  возможно,  поймешь,  почему  я,
несмотря на ее расторопность, не очень-то ее ценю.
     Он выпрямился в кресле и несколько раз  глубоко  втянул  носом  воздух,
кончики его усов дрожали.
     - Знаешь, что она сделала, увидев нас в столь бедственном положении?
     - Нет, - отвечал я.
     - Она свистнула. Вот так. - Отец засунул два пальца в рот.  -  Это  был
ужасающе пронзительный, настоящий фельдфебельский свист. Даже для собак  это
было чересчур, они поджали хвосты и, крадучись, отошли в  сторону.  Не  все,
нет, но большинство. Но Свертла расправилась и с остальными. -  В  его  тоне
чувствовалась неподдельная горечь, а я мало-помалу переставал  по-настоящему
понимать отца. - Сказать тебе, что она  с  ними  сделала?  -  Он  наклонился
вперед и, вздернув брови, смотрел сквозь меня. - Она называла их по именам и
отдавала команды, и они постепенно стали отступать. Ну, как?.. -  Теперь  он
смотрел мне прямо в лицо, левое веко у него сильно подергивалось.
     - Это были окрестные собаки, - сказал я, - она их знала.
     Отец с трудом кивнул, смерть старой  баронессы,  видимо,  потрясла  его
сильнее, чем можно было предположить.
     - Конечно, это тоже объяснение. Но всего лишь тоже, и увы,  оно  далеко
не исчерпывающее. - Он опять откинулся в кресле и на мгновение закрыл глаза.
- К тому же, - сказал он, и в его  голосе  уже  явственно  прозвучали  нотки
обиды, - к тому же,  конечно,  надо  еще  сказать:  она  же  нас  неслыханно
посрамила. И вдобавок, всю дорогу  от  Калюнца  до  охотничьего  домика  она
бежала бегом, а под конец уже неслась так,  что,  прогнав  собак,  буквально
рухнула наземь. - Отец снова прислушался.  Но  ветер  донес  лишь  несколько
отдаленных тактов мазурки.
     Странно, впервые в жизни я был возмущен отцом.
     - Но, надо думать, ты не станешь  Свертлу  упрекать  за  это?  -  резко
спросил я. - Или?..
     Отец несколько минут жевал усы, они опять уже были совсем рыжие.
     - Я знаю, она тебе нравится, - проговорил он немного погодя.
     Теперь уже я смолчал.
     Слышно было, как по сеням, легонько звеня шпорами, шагает барон.  Перед
нашей дверью  шаги  стали  короче.  И  тут  стоячие  часы  пробили  половину
двенадцатого. Барон стал подниматься по лестнице.
     - Он сперва переоденется, - сказал отец.
     Он произнес это так удрученно, что я в недоумении взглянул на  него.  И
вдруг я заметил: усы отца обвисли, как никогда.
     - Я не хотел тебя огорчать, - быстро сказал я.
     - Знаю, - отвечал отец, - но дело не только в этом.
     - В баронессе, - догадался я, - да?
     - Нет, - сказал отец, - это боль, а не огорчение.
     - Может быть, дело в бароне? - хрипло спросил я.
     - Да, и в нем тоже.
     - Но почему? - воскликнул я. - Вряд  ли  стоит  из-за  него  впадать  в
уныние!
     - Погоди, - сказал отец. - Через несколько минут ты сам сможешь об этом
судить. - Он встал, пододвинул свое кресло к изголовью дивана и снова сел.
     - Но из-за чего еще? - настаивал я.
     Отец не сразу меня понял, он был слишком погружен в  созерцание  старой
баронессы.
     Я кашлянул, мне надо было точно знать, как его утешить.
     - Из-за чего еще ты огорчаешься?
     Отец, помедлив, поднял голову; лунный свет опять упал на  его  лицо.  Я
содрогнулся. Он, правда, вообще был серьезным,  но  таким  серьезным  я  его
никогда не видел.
     - Из-за Калюнца, - проговорил он, - я ошибся. Я  думал,  что  Калюнц  -
остров.
     - Но он же и есть остров, - вздохнул я, - поэтому мы сюда и сбежали.
     - Ты еще прибереги это слово "сбежали", - сказал отец.

     За стеной кто-то ощупью приблизился к двери, и  сразу  раздался  легкий
стук, дверь открылась, и  под  водительством  господина  Янкеля  Фрейндлиха,
державшего перед собой два испуганно  мигающих  свечных  огарка,  в  комнату
вошли наши друзья.
     Смерть баронессы все-таки задела их за живое. Рохус Фельгентрей, дрожа,
обнимал Хердмуте, которая беспрерывно промокала  цветастым  носовым  платком
заплаканные, с темными кругами, глаза. Жилистые уши полковника дергались еще
сильнее обычного. Держась рукой за ребра, он испуганно вслушивался  в  себя,
словно сравнивал  биение  своего  сердца  с  тиканьем  стоячих  часов.  Граф
Станислав плакал; сплетя паучьи пальцы вокруг томика Рильке, золотой корешок
которого, несмотря на пятно от таракана, в свете свечей казался чуть  ли  не
Библией, и крепко прижав локти к бокам, граф Станислав низко  склонился  над
баронессой.
     - Правда