ж утаить их не позволила  мне
щепетильность, так  что  я  написал:  "Не  является  ли  застенчивостью  так
называемая "вредность" цветущего кактуса? Ведь,  в  конце  концов,  нежность
цветения одерживает верх над всей его воинственностью". Я бы  мог  добавить:
"И не является ли скромностью так называемая "глупость"  цветов?"  (Ибо  что
еще остается делать на свете, как не цвести, коли судьбе угодно было сделать
- тебя  цветком?)  Но  я  не  хотел  бы  произвести  на  Кактею  впечатления
поучающего всезнайки, невыгодное с точки зрения псих... Стучат в дверь.
     Если это можно назвать стуком - едва не сорвав  дверь  с  петель,  -  в
комнату врывается Бруно. Он в отчаянном положении. Сад его в запустении, все
поросло сорняком, обнаглевшие кролики топчут рабатки, а что до тыквенного (и
все же прежде не  лишенного  некоторой  приятности)  лица  его,  то  оно  за
последние недели точно подверглось оползням. А все оттого лишь, что  Доротея
упорно отказывается вернуться. Более того, она буквально брызжет  ненавистью
в его сторону; недавно полученная им  анонимка  -  маргаритка  с  несуразным
бантиком из конского волоса на стебле - лучшее тому  доказательство.  И  все
же:  какая  женщина  станет  пускаться  на  такие  выходки,  вроде  с   этой
маргариткой, чтобы только позлить  предмет  своей  бывшей  любви.  Сколь  ни
покажется мнение мое неожиданным, но я вижу тут скорее жгучую  мстительность
любви, все еще не остывшей. Бруно, разумеется, не разделил мою мысль. Но что
может ведать чурбан о блеске на щеке топора?
     24 августа. Уж хоть бы пошел дождь,  чтобы  сие  светило  за  окном  не
дразнило моих деточек, нарочно  раздаривая  свой  свет  кому  попало  и  без
всякого толку. Ну, на что нужно солнце - возьмем  самый  кричащий  пример  -
газгольдеру, который весь день купается в его лучах?
     И что всего печальнее: ни  в  ком  не  видно  ни  малейшего  стремления
изменить позорный порядок вещей, положить конец несправедливости.  Для  чего
вообще существуют все эти партии?
     Только что пришло срочное письмо от Кактеи; кажется,  она  сердится  на
меня. "С каких это пор, - желает она знать, - воинственность выдает себя  за
скромность? Вы ведь не будете утверждать, что трусливая беззащитность цветка
- необходимое условие для его  спокойного  самосознания?  На  чем,  в  конце
концов, зиждется кактусова гордыня? Разве не на уверенности в том, что он не
подвергнется нападению?"
     Чу! Нужно только вслушаться - и от внимательного слуха не укроется  вся
глубина сомнения, если не сказать отчаяния, одушевляющая сии  строки.  Самое
лучшее теперь - на всякий  случай  смиренно  попросить  у  нее  прощения,  а
развеять ее воинственный пыл время еще найдется.
     25 августа. А какие хитрости нужны, чтобы цветочки-деточки смирились  с
тем, что они обречены на вечную тень? У  Пеларгоний  уже  такие  прозрачные,
бледные шейки, как у больных фламинго. При малейшем дуновении ветерка так  и
ждешь, что они вот-вот хрустнут и переломятся. Нельзя ли - раз  уж  врра  не
помогает - на чем-нибудь вывезти цветочки на прогулку и хоть так напомнить о
них солнцу?
     Что-то нужно придумать, пока не кончилось лето. Если бы  посоветоваться
на сей счет с фрау Бритцкувейт! Но у меня никогда не достанет  духу  описать
ей мрачный вид моей мансарды; ведь она, умея ценить обходительность, до  сих
пор держала меня за человека из приличного общества, и что  еще  важнее:  ее
мнение и меня поднимало,  иной  раз  очень  кстати,  в  собственных  глазах.
Отказаться от всего этого в будущем было бы невосполнимой утратой.
     Не зная, что предпринять, я все же извлек пользу  из  этого  состояния:
ответил Кактее. "Равносильно ли нежелание защищаться, - пишу я, -  признанию
в слабости либо даже трусости? Не может  ли  оно  происходить  из  блаженной
отрешенности от мира насилия? Разумеется, - тут же добавил я, спохватившись,
- воинственный пыл кактусов - это тоже возможный путь. Но куда приведет  он?
- не удержался  я,  чтобы  не  добавить:  разве  не  проистекает  постоянное
ощущение опасности от обремененности излишним оружием, будь то даже  шипы  и
колючки?" На сей раз мне показалось уместным поставить внизу:  "С  сердечным
приветом. Ваш Альбин".
     26 августа. План выехать с цветочками-деточками  на  солнце  неожиданно
приобретает конкретные очертания. У пастора в подвале сохранилась - якобы от
прежней экономки - старая детская коляска. Говорит, ужасно  скрипит  и  одно
колесо чуть держится, но катить можно, а это главное. В доме  все  принимают
живейшее участие в моей затее. Хулители  цветов  насажали  в  горшки  всяких
сорняков и подсунули к моей двери с запиской: мол, эти растения  тоже  хотят
на солнце. Оставляю эти выпады без внимания.
     Конечно, я совершил ошибку - не следовало заговаривать с  сапожником  о
фиалках. Теперь всякий раз, когда я пытаюсь перевести разговор  на  ботинки,
он перебивает меня очередным рассуждением на тему о фиалках. И что  скверно:
не могу отмолчаться - он просто-таки требует возражений. Нынче,  к  примеру,
мы битых три часа проспорили о наилучшей почве для альпийских фиалок, причем
он опять настаивал на своем ужасающем тезисе: чем каменистее - тем здоровее.
Взирая на его бедные создания, на эти более чем скромные достижения прусской
теории закалки, я, разумеется, не мог сдержаться и стал открыто укорять  его
огорчительными последствиями, как то: обессиленные стебли, вянущие цветочки,
чахлые побеги. Он только крякал, поглаживая свою черную, как смоль,  бороду,
покуда я живописал ему мытарства сих рекрутов-фиалок.
     Завтра праздник: друг мой пастор выкатывает свою коляску, и путешествие
за солнцем начинается. Колесница, правда, грозит развалиться, а скрип  колес
напоминает поросячий визг; но разве могут такие  пустяки  удержать  меня  от
исполнения  намерения?  Здесь  не  просто  семейный  выход  -  здесь   целая
демонстрация: цветы с задворок тоже стремятся - пусть хоть на  колесах  -  к
солнцу. Только бы небо не подкачало.
     27 августа. И будьте любезны: идет дождь. Уж лучше бы я не  рассказывал
деточкам столько о солнце. Теперь получается, что плел  небылицы.  А  пастор
еще собирался помолиться за нас. Опять видно, сколь мало они  там,  наверху,
расположены обращать внимание на нас тут, внизу. Уж лучше останусь при самых
земных своих желаниях и схожу-ка к сапожнику.
     Так  я  и  думал:  у  сапожника  за  плечами  добрых  четырнадцать  лет
фельдфебельства. Правда, он и в армии ведал подметками и подобной  материей,
однако  ж  общий  принцип  притеснений  да  ограничений,  лежащий  в  основе
казарменной дисциплины, не мог, конечно,  не  отразиться  на  его  жизненном
стиле - что теперь и приходится расхлебывать бедным альпийским фиалкам.  'Но
в одном он, кажется, заколебался: мое указание на то, что его  представление
о качестве почвы отвечает скорее  потребностям  плаца,  а  не  произрастания
комнатных растений, сильно его озадачило. К сему добавилось, что и  почившая
супруга  его  неожиданно  взяла  мою  сторону.  Явившись  ему  во  сне,  она
призналась, что только потому никогда не жаловалась на  скудость  выделяемых
им фиалок, что дареному коню в, зубы не смотрят.  Но  теперь  она  не  хочет
скрывать от него: всякий раз  после  того  как  он  оставлял  на  ее  могиле
очередную спартанку-фиалку, приходил кладбищенский сторож и, бормоча  что-то
про "осквернение могилы", выбрасывал ее на помойку. Учитывая вышеизложенное,
можно  квалифицировать  намерение  сапожника  предоставить   своим   фиалкам
несколько более плодородную землю, не отрекаясь при этом от общего прусского
духа своих воспитательных устремлений,  конечно  же,  не  как  отпадение  от
методики солдатской муштры, а как принятие ее более  гуманной  формы.  (Если
вообще  позволительно  сопрягать   такие   понятия,   как   "солдатский"   и
"гуманный".) Но какой же состав почвы я мог бы ему посоветовать, спросил он.
Каюсь, я не скрыл от него  существования  лазейки  в  кладбищенской  ограде,
которой в тот памятный день воспользовалась Кактея, наполнившая свой  рюкзак
компостом.
     А до просящих каши ботинок речь, по  обыкновению,  не  дошла.  Придется
повязать их завтра двойной бечевкой.
     28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся  датой  в  своей  молитве,
нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода.
     Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена  удобрением
(от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки  в
коляску. На улице, как мне  передали,  уже  собрались  толпы  сочувствующих.
Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего - любая
демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так
скрипят, что свиста все равно не слышно.)
     Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно
начинать.

     Не чудо ли: я лежу на  лужайке  за  городской  чертой  и  слушаю  пение
стрекоз. Сказка, дивный  сон.  Цветочки-деточки  столпились  вокруг;  солнце
против  ожидания  смилостивилось,  осыпав  нас  с  головы  до  ног   золотой
канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в
слишком больших летних  платьях,  но  потом  освоились,  расшалились,  стали
меняться платьицами, шушукаться и смеяться.
     Даже в унылых фонариках Фуксии  зажглись  солнечные  огоньки  и  светят
теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством  своего  превосходства  над
всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы,  кто  бы
мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в  бока  и
плавно  раскачиваются  на  ветру.  Лишь  Бегония  не   решается   пошевелить
остекленевшими членами, боясь разбиться, и  ее  чахлые  цветочки  с  большой
опаской взирают на голубую безбрежность неба,  словно  с  минуты  на  минуту
ожидая оттуда большой неприятности.
     Ну вот, началось: прямо перед моим носом  тяжко  бухнулся  шмель,  весь
перепачканный цветочной пыльцой. На тощую Бегонию он даже не  взглянул.  Сам
заметно под мухой, горланит  что-то,  лапки  заплетаются,  а  все  лезет  на
раскачивающийся стебель Шалфея.  Забрался  наконец,  залез  в  один  из  его
лазурно-голубых  бутончиков,  буянит  там.  Поведеньице  у  этого   бродяги!
Впрочем, Шалфею на роду написано терпеть такие  выходки,  его  цветочки  уже
осыпали гуляку своей нежной пудрой, пусть теперь опустится на другой  Шалфей
да там побуянит - и проблема потомства решится для цветка сама собой.
     Зато мотыльки - кавалеры, я всегда это  знал.  Вся  лужайка  к  услугам
этого капустника в белом костюме, а с кем  он  изволит  проводить  время?  С
самой чахлой из Примул, бедняжка чуть в обморок не  падает  от  смущения.  И
Гортензия не оставлена без внимания, по ее стеблю карабкается муравей.  Тут,
впрочем,  возможно  недоразумение:  тля,  которой   он,   судя   по   всему,
вознамерился попотчеваться, собралась нынче на Тысячелистнике. Подсунул  ему
мост из соломинки, и он туда перебрался. Запоздалый  жаворонок  прислонил  к
облаку свою дребезжащую  лестницу,  с  ее  верхней  ступеньки  он  спешит  в
последний раз, пока не кончилось лето, исполнить свой репертуар  всеблагому.
Но вот не только там, в синей дали, но и с нами, внизу, его дыхание веет над
Тысячелистником, который почтительно склонил перед ним свои зонтики,  и  тля
кланяется вместе с ними.
     Новое дело: даже здесь не оставляют  в  покое.  С  обочины  сворачивает
автомобиль,  направляясь  прямо  к  нашему   луговому   царству.   То   есть
"автомобиль" - это сильно сказано, даже в лучшем настроении, чем  теперь,  я
не мог бы определить сей предмет иначе, как корыто или  ящик.  Развевающийся
над ним балдахин в сине-белую полоску придает ему вид какого-то  допотопного
велосипеда под парусом.
     Так я и думал:  колымага  сия  остановилась,  беспардонно  и  угрожающе
выпустив газ в небо, кузов со вздохом наклонился набок, обнаружившаяся в нем
дверца открылась, и из  нее,  с  трудом  протискиваясь,  выбралась  довольно
сдобная дама в ошеломляюще коротком, хотя и отделанном цветочками,  ситцевом
платье, в огромной, как гнездо аиста, соломенной шляпе на голове.  Так,  что
еще уготовила нам судьба? Прошло  с  полчаса.  Распугав  и  заглушив  своими
воплями всех стрекоз, она поначалу набросилась  на  Щавель..  а  изрядно  им
закусив, примостилась, сняв шляпу, на корточках  перед  дрожащим  стебельком
Шалфея, который - судя по очкам на носу и блокноту  на  коленях  -  намерена
запечатлеть на бумаге.
     О, небо, я чихнул!!!
     Так и есть - она меня обнаружила... Мигом сдернула  очки  (с  такими-то
габаритами,  а  туда  же,  фасонит),  нахлобучила  аистово  гнездо  на  свою
голову-подсолнух и шагает прямо сюда, повергая в дрожь лужайку и мое сердце.
     Прощайте, цветочки любимые!
     И на солнце есть пятна родимые!

     Только что очнулся. Смеркается; цветочки, деточки мои, уже собрали свои
пляжные принадлежности и потихоньку позевывают. Хульда лежит со мной  рядом,
она еще спит,  и  в  оплывших  чертах  ее  до  ужаса  достоверно  отражается
кукольно-детская невинность.
     Как все это могло случиться?
     Пытаюсь вспомнить...
     Началось все, кажется, с  разговора,  в  котором  выяснилось,  что  она
модистка (специализация: украшения для шляп и искусственные цветы).
     Что же потом?
     Ах да: она удивилась моим цветочкам и стала расспрашивать, для чего они
здесь. Я объяснил, и она так растрогалась, что разрыдалась,  и,  всхлипывая,
называла меня мучеником и цветочным Парцифалем, а я пытался ее  успокоить  -
уверял, что  все  не  так  скверно.  А  потом?  Нет  смысла  и  напрягаться,
совершенно выскочило из головы.  Может,  позже  вспомню...  Ужасная  догадка
закрадывается в душу: только что Хульда, засовывая во  сне  руку  под  щеку,
одними губами прошептала фатальное  слово  "милый".  Неужели  сие  означает,
что... Тсс! Просыпается...

     Ночь. Я снова сижу в мансарде, уставив  взгляд  поверх  сонных  головок
моих деточек во двор.  Ветер  тихо  играет  в  стеклянные  цацки  бабушкиной
люстры. Всеблагой бог, кажется, что-то потерял и шарит фонариком по облакам,
натыкается на разбросанный ангелами мусор и тогда сотрясает  небо  раскатами
гнева.
     Сбылись даже оказались превзойденными самые худшие мои опасения: Хульда
утверждает, что я как нельзя лучше соответствую ее типу мужчины.
     Что же делать?
     Как-то даже не хочется взвешивать все "за" и "против", тем более что  я
прямо огорошен признанием, а в Хульде мне также многое нравится, особенно ее
безоговорочное  восхищение  цветами.  Но  как  совместить  эту  симпатию  (в
которой, кстати, нет ничего двусмысленного) с чувством к Кактее? Боюсь,  мне
предстоят трудные времена.
     29 августа. Уже началось. Письмецо от Хульды, густо пахнущее  фиалками:
каждый искусственный цветок, который она сплетает, напоминает ей теперь  обо
мне. Только бы это не отразилось пагубно на ее работе!
     Удар за ударом. Чудовище портье заявил, что дни  мои  в  доме  сочтены,
ежели срочно не уплачу за август. Позиция, в высшей степени характерная  для
такого хулителя цветов, как он. Что  ж,  на  сей  раз  придется  бабушкиному
столику для шитья стать украшением ломбарда. Только где же  я  буду  держать
маргарин? Сплошные ограничения.
     30 августа. Но и кое-какие знаки одобрения также выпадают на мою  долю.
Владельцы цветов в нашем доме (каковые устроили давеча бурю оваций при  моем
возвращении)  прикололи  на  черной  доске  в  подъезде  бумагу,  в  которой
прославляют меня как пионера движения  за  освобождение  цветов  от  тени  и
осыпают охулками противников цветов, эти асфальтовые души.
     Поистине, цветочки, деточки мои, зримо воспряли после прогулки. Примулы
покрылись веснушками, а фонарики Фуксии смогут еще несколько недель  светить
заемным солнечным светом. Даже Пеларгонии несколько зарумянились,  и  теперь
можно надеяться, что  они  еще  продержатся.  Жаль,  что  пастор  использует
коляску свою под картофель, а то бы я и  сегодня  не  преминул  еще  разочек
выбраться с детишками на прогулку.
     31 августа.  Бруно  начинает  внушать  мне  серьезные  опасения.  После
памятной угрозы посредством удушения  конским  волосом  он  ходит  только  с
перевязанным горлом и стал настолько пуглив, что сам всех  пугает.  Так,  он
может вскочить посреди  разговора,  распахнуть  дверцу  шкафа  и  закричать:
"Выходи, я тебя вижу!" Этого не выдерживают со временем и  самые  постоянные
его клиенты, так что он уже остался с кольраби на руках. Что могло случиться
с Кактеей? Могут быть две причины, по которым от нее ничего  нет:  обиделась
на мою критику кактусов - либо судьба разгневалась за  мою  привязанность  к
Хульде и наказывает меня молчанием Кактеи.  Но  почему  Хульдина  погремушка
остановилась тогда  как  раз  возле  моей  лужайки?  Такие  вещи  не  бывают
случайными.
     1 сентября. Итак, свершилось. Отнес бабушкин столик в ломбард. Владелец
его, по обыкновению, вознамерился снизить объективную стоимость предмета  до
смехотворных размеров. На сей раз я не поддался его уничижительному запалу и
твердо  указал  на  то,  что  цветочные  гирлянды  в  нижней   части   стола
собственноручно выпилены пратеткой моей бабушки  и  что  одно  это  каменной
плитой  ложится  на  чашу  весов.  Необходимая  в  подобном  деле   выдержка
обнаружилась  у  меня  в  преизбытке  и  увенчалась  происшествием,  видимо,
небывалым во всей истории ломбардного искусства: и  стол  остался  при  мне,
деньги за него были получены. Произошло это так.
     Владелец ломбарда (по всем признакам близкий  к  истерике)  вручил  мне
наконец,  -  верно,  чтоб  только  отделаться,   -   сумму,   чуть   меньшую
запрашиваемой. Бабушкина честь, однако же, обязывала  настаивать  на  своем.
Последствием было то, что кладовщик распахнул дверь и вышвырнул меня  вместе
с закладываемым предметом на улицу. В результате у меня шатается  зуб,  а  у
столика ножка, но тем самым мы приведены в обладание не пустячной  суммой  в
тридцать семь марок с полтиной; соизмеряя ее с упомянутыми убытками, следует
признать, что добыта она путем отнюдь не неправедным.
     2 сентября.  Что-то  грохнулось  перед  моей  дверью,  и  я  испугался.
Подумал, что ломбардщик затеял какую-то месть, оказалось, почтарь достал  из
сумки письмо Хульды и, потонув в фиалковом облаке, упал  в  обморок.  Обещал
ему уговорить Хульду впредь сократить дозу. Она  тоскует,  как  явствует  из
письма, по душевной беседе на цветочную тему, не испытываю ли и я  того  же?
Само собой, да чавкающие ботинки начинают  меня  заметно  стеснять.  Как  бы
крепко ни стягивал я верх  и  низ  бечевкой,  до  конца  они  все  равно  не
смыкаются. А уж о дырявых подметках лучше и не вспоминать.
     Обретающиеся в доме хулители цветов оправились и нанесли ответный удар.
Вывесили на черной доске листок  с  программой  в  девятнадцать  пунктов,  в
каковых учтено все,  что  они  терпят  по  нашей  вине.  Начиная  от  мошек,
поощряемых сыростью, до падения горшочков с цветами во двор -  -  а  уж  это
случается  так  редко!  Моя  афера  с  удобрением   удостоилась   отдельного
издевательского  абзаца,  что  и  понятно  при  столь  низменном   характере
аргументации в целом.
     Со всех сторон меня теперь просят разработать и наш  манифест.  Снабдил
его будоражащим заголовком "Почему мы разводим цветы?".  Начал  с  тезиса  о
врожденной тяге к земле, которая  может  либо  вытесняться,  либо  принимать
форму наполнения землей цветочных горшков. Изложить основы вопроса в кратких
словах просто невозможно.
     3 сентября. Вот оно - письмо от  Кактеи.  Она  в  бешенстве,  как  я  и
предвидел. Что я о себе  воображаю,  может,  считаю  себя  ангелом,  который
только пожимает плечиком,  закутавшись  в  ночную  рубашку,  когда  угрожает
опасность? "Признайте сначала  необходимость  защищаться,  -  пишет  она,  -
прежде чем воспринимать иглы кактуса  как  провокацию!"  И  ни