ивое лицо, как  мне  становилось  стыдно
своей трусости, и в будущем я приучил себя отвечать ей столь же громко.
     Под  конец  мы  выработали  весьма  любопытную  тактику   и   прекрасно
подыгрывали друг другу. Но, как я уже сказал, дирекция отнеслась к этому без
должного понимания. И вот остались только детские сеансы, во  время  которых
показывали большей частью немые фильмы и  шум  стоял  такой,  что  несколько
громких вопросов и ответов ничего не значили.
     Оттилия очень любила кино и, если удавалось, ходила туда по  три-четыре
раза в неделю. Больше всего она любила  фильмы  про  Мики  Мауса  и  Пата  с
Паташоном. Том Микс, мститель обездоленных, ей нравился  меньше,  а  Гарольд
Ллойд и вовсе не нравился. Всегда было смешно,  когда  на  экране  появлялся
Бестер Китон или Чарли Чаплин. Зал визжал и захлебывался от смеха. И  только
Оттилия весь сеанс терла платком глаза.
     Но не следует думать, будто она из-за этого впадала в уныние. Наоборот,
Оттилия не позволяла себе теперь никаких капризов.  Разве  что  в  отношении
домработниц, которых обыкновенно меняла два раза на  неделе,  пода-гая,  что
они у постоянно обсчитывают, обкрадывают  или  шпионят  за  ней.  Во  всяком
случае, ко мне и моему отцу она всегда относилась чудесно, хотя мой отец был
в семье признанной белой вороной. Впрочем, если один  из  ее  сыновей  снова
намеревался развестись  или  надвигалась  очередная  семейная  буря,  в  ней
пробуждались способности, которые сделали бы честь любому проповеднику.
     Непонятно почему, но из всей  родни,  насчитывавшей  не  менее  двух  с
половиной  десятков  душ,  она  предпочитала  меня,  даже  когда  мне   было
четырнадцать, пятнадцать и больше лет. В чем тут дело, не знаю. Я никогда не
был красавцем и особых талантов за собой тоже не замечал. Возможно,  Оттилия
была так ласкова со мной из сострадания. Ибо всем  ее  упорнейшим  стараниям
сделать из меня верующего христианина я противился с неменьшим упорством.  И
даже, часто случалось, отвечал ей ужасными стихами, в которых доказывал:  а)
нелепость бытия, б) несуществование бога и в) бессмысленность веры.
     Оттилия всегда очень внимательно читала эти  опусы.  И  что  любопытно,
она, кажется, действительно принимала их всерьез или по  своей  безграничной
доброжелательности делала вид, что принимает их всерьез.
     Я вижу ее перед собой. Она сидит на балконе в высоком кресле с висячими
кистями, на носу у нее пенсне. Перед  ней  на  застланном  толстой  бордовой
бархатной скатертью столе из красного дерева с причудливо изогнутыми ножками
раскрыто мое антирелигиозное кредо. Пахнет лавандой, нафталином, сморщенными
яблоками, прогорклым маслом и сложенным  в  комнате  накрахмаленным  бельем.
Тикают настенные часы - с маленькими колоннами, слева от часов висит портрет
первого  мужа  Оттилии  с  бакенбардами  и  стоячим  воротником,  справа   -
расплывчатый, передержанный снимок  второго.  Время  послеобеденное,  солнце
косо светит сквозь кружевные занавески ручной работы, и  с  улицы  доносятся
приглушенные детские голоса, гомон стрижей и чириканье воробьев.
     Оттилия дочитала до конца. Она снимает пенсне, разглаживает  исписанные
яростным почерком страницы и откидывается назад. Слышно только,  как  тикают
часы, да еще, может, бьется о стекло попавшая в  западню  оса,  привлеченная
запахом яблок.
     "Хорошо, - говорит Оттилия, - что ты  так  серьезно  занимаешься  этими
вещами".
     И так всегда. После каждой новой атаки одна и та же фраза, ни  разу  не
измененная. Лишь много позже мы с ней беседовали о религии подробнее. И тут,
конечно,  выяснилось,  что  Оттилия  вовсе  не  была  так  уверена,  как   я
предполагал.
     Тогда, за два месяца до смерти, она впервые попала под бомбежку. Вид  у
нее был измученный, за ней нужно  было  приглядывать,  появилась  старческая
дрожь.
     Но когда она в бомбоубежище принялась искать  свой  слуховой  рожок  и,
приставив эту допотопную медную трубу  к  уху,  морща  лоб,  вслушивалась  в
разрывы бомб, я вдруг ощутил тот же холодок,  как  тогда,  стоя  у  билетной
кассы.  И  действительно,  в  адском  грохоте  рушащихся  домов  можно  было
совершенно отчетливо различить спокойный, только теперь  уже,  правда,  чуть
надтреснутый голос Оттилии: "Ну-ка, тише! Кто там хочет войти?"
     Как я уже сказал, через два месяца она умерла, не  выдержав  ежедневных
воздушных тревог. .
     Гроб стоял в бедно обставленной комнатенке. Не было на стене ни часов с
маленькими колоннами, ни портретов обоих  ее  мужей.  Но  по-прежнему  пахло
лавандой, нафталином, сморщенными яблоками и  прогорклым  маслом.  И  каждая
чужая вещь в комнате, казалось, успела вобрать  в  себя  частицу  Оттилии  и
теперь  недобро,  с  иронией  поглядывала   на   собравшиеся   в   помещении
многочисленные черные платья и шляпы.
     Впрочем, так было всегда: стоило Оттилии задержаться где-нибудь  дольше
двух дней, как совершенно чужие предметы  вдруг  становились  знакомыми.  И,
если говорить честно, никогда больше я не чувствовал себя так покойно, как у
нее. Ведь у Оттилии я был действительно дома.


ВЫПУСКНОЙ БАЛ

     Собственно, до сих пор у отца не возникало со мной  особых  трудностей.
Зато потом, когда у меня началась эта дурацкая ломка голоса  и  я  не  знал,
куда девать свои длиннющие руки и ноги, и часто вообще не знал,  что  мне  с
собой делать, и сидел просто так, уставясь перед  собой;  или,  читая  Карла
Мая, неожиданно заливался краской,  вдруг  вспомнив,  что  должен  стыдиться
своего длинного носа и внезапно  пробивающейся  бородки,  отец  отодвигал  в
сторону изодранную белку, потрепанного сарыча или другую  зверушку,  которую
только что набил опилками и искусно зашил,  и  смотрел  на  меня  порою  так
грустно, что иногда хотелось крикнуть ему:  это  ведь  твое  наследство,  от
которого я страдаю. И он действительно чувствовал себя чем-то виноватым.  Во
всяком случае, однажды вечером отец, ковыряя пинцетом в железном ящике,  где
хранились стеклянные глаза, оказал:
     - Я записал тебя на уроки танцев.
     - Еще раз, - хрипло произнес я. - На уроки чего?
     - На уроки танцев, - сказал отец и примерил подобранный  глаз  стоявшей
перед ним чомги. Глаз оказался велик и косил, и отец отбросил его. - Дело  в
том, что господин Леви дает уроки танцев ускоренным методом.
     - Ужасное слово, - произнес я, и мой голос безо всякого умысла  с  моей
стороны сорвался на фальцет, - а что это значит?
     - Это значит, - сказал отец, - что уроки проводятся не один, а два раза
в неделю,  по  вторникам  и  средам.  Разумеется,  вечером,  поскольку  день
разбивать нельзя.
     - И что этим достигают? Отец откашлялся.
     - С помощью этого ускоренного метода достигают  то,  что  на  следующий
день после рождества состоится  выпускной  бал.  Иными  словами,  за  два  с
половиной месяца ты выучишься всем современным танцам.
     Голова у меня слегка закружилась.
     - Это обязательно? - спросил я и, дрожа, прижал ладони  к  вискам,  ибо
мой голос неожиданно ухнул вниз.
     - Нет, не обязательно, - ответил отец. Он и стеклянный глаз, который он
держал пинцетом, внимательно и холодно  разглядывали  друг  друга.  -  Но  я
думаю, ты поддержишь меня, разве не так?
     Глаз подошел, и теперь чомга пронизывала, меня испытующим взглядом.
     - Да, - хрипло каркнул я, - конечно, поддержу, только...
     - Тебе это даст огромную уверенность  в  себе,  -  несколько  бессвязно
прервал меня отец. - И заодно приобретешь все нужные манеры.
     - Ты мечтатель, - с горечью произнес я.
     - Я был бы плохим отцом, - сказал отец, - если бы не мечтал,  глядя  на
своего сына. - Жуя концы чуть тронутых сединой  усов,  он  покачал  головой,
обнаружив на груди чомги пролысину.
     - Сам посуди, - сказал я как можно примирительней. - Ведь я уже  дважды
оставался в гимназии на второй год. Разве этого недостаточно?
     На мгновенье мне показалось, будто отец плотно сжал под усами губы.
     - В такие времена, - сказал он, выдергивая в разных местах перья, чтобы
заделать дырку на груди птицы, - остаться на второй  год  -  все  равно  что
продлить себе молодость, а стало быть, это чистая прибыль. Так почему бы  не
попытаться приумножить ее, усвоив правила изысканного обращения?
     - Учеба есть учеба, - глухо произнес я. - У меня и так постоянно  гудит
голова.
     - Уроки танцев, - сказал  отец,  зажмурив  один  глаз,  чтобы  поточнее
промазать клеем дырку на груди  чомги,  -  не  обременят  тебя,  а  доставят
радость.

     Нет, сколь проникновенно он ни расписывал мне достоинства школы танцев,
меня они не прельщали. И, как оказалось в первый же день, не зря.
     Школа танцев господина Леви - по необъяснимым  причинам  он  назвал  ее
"Танцзал "Индра" - помещалась в  самом  дальнем  крыле  шарикоподшипникового
завода. Нужно было вначале  миновать  два  задних  довольно  больших  темных
двора, и только после этого до нас донеслись отнюдь неманящие звуки пианино,
в которых слышалась вся пустота мирозданья.
     - Его сын, - с преувеличенным восторгом пояснил отец. - У них фамильное
дело.
     Я пропустил намек мимо ушей, и мы нырнули  под  козырек  из  волнистого
железа,  с  обеих  сторон   огороженный   битым   армированным   стеклом   и
простиравшийся до самого  входа,  над  которым  устало  подрагивала  красная
электрическая надпись "Танцзал "Индра".
     - В торжественных случаях, вроде  выпускного  бала,  который  состоится
сразу после рождества, - сказал отец,  -  здесь,  конечно,  будут  постелены
кокосовые дорожки.
     Я удрученно кивнул, потому что  перед  лучом  света,  который  проникал
сквозь дверную щель, замаячила чья-то громадная фигура.
     - Это Кунке, - спокойно сказал отец. - Бывший чемпион в тяжелом весе из
клуба "Тысяча  девятисотый  год".  С  тех  пор  как  коммунистов  загнали  в
подполье, он занимает здесь пост ответственного распорядителя.
     - Ответственного чего? - переспросил я. Но  Кунке  уже  стоял  рядом  и
подозрительно смотрел на нас из-под своей плоской  кожаной  кепки.  Что  нам
здесь надо?
     - Ничего, - визгливо произнес я. - Мы можем сейчас же уйти.
     - Но, господин Кунке, - примирительным тоном произнес  отец,  -  мы  же
знакомы друг с  другом.  Это  я  делал  для  вашей  мамы  чучело  канарейки.
Канарейка лежит на спине и усыпана серебряными блестками. Помните?
     - Смутно, - честно признался Кунке в окружавшей нас темноте. - А где же
третий?
     - Какой третий? - спросил отец.
     - Не морочьте мне голову, - раздраженно произнес Кунке. - Здесь  кто-то
только что сипел пропитым басом.
     Отец откашлялся.
     - Да это он.
     - Этот? - сказал Кунке.- - С писклявым голосом?
     - В интересах коммерции вам следовало бы быть повежливей, - возбужденно
произнес отец. - У мальчика ломается голос. Ну и что с того?
     Кунке с отсутствующим видом прислушивался к происходящему  на  соседнем
участке,  где  был  школьный  двор  или  что-то  в  этом  роде.  Оттуда,  из
распахнутого окна  физкультурного  зала,  заглушая  звуки  пианино,  неслась
раскатистая барабанная дробь и пронзительный свист флейт.
     - Репетируют, - протяжно произнес Кунаке. И снова вернулся  к  нам.  Мы
должны его извинить, но в такое политически неустойчивое время  бдительность
должна быть на первом плане.
     - Кому вы это говорите, - уже мирно произнес отец. - Нет  такой  двери,
которую не хотелось бы вечером закрыть на ключ.
     Кунке с размаху хлопнул его по плечу.
     - Верно, приятель, верно.
     Он настежь распахнул дверь в зал, и долбящая  музыка  зазвучала  теперь
так пусто, гулко и  громко,  будто  на  свете  существовало  одно  лишь  это
истерзанное пианино, и ничего больше. Но  так  только  казалось,  ибо  когда
глаза привыкли к яркому свету висящих  под  потолком  гирлянд  электрических
ламп, я разглядел стоявшие по обе стороны скамейки и сидевших на них:  слева
ребят, справа девчонок; приземистого господина посередине зала в старомодном
сюртуке и брюках в черную полоску, который выглядел на редкость  серьезно  и
представительно, и  рядом  с  ним  длинную,  тощую,  столь  же  серьезную  и
собранную девицу, выделывавшую под музыку разные сложные па.
     - Танго, - умиленно произнес отец и, склонив голову набок,  со  знанием
дела  задрыгал  ногами.  Не  знаю  почему,  но  мне  его  просвещенность  не
понравилась. Я считал его более целомудренным.
     По правде сказать, мне здесь вообще ничего  не  понравилось,  и  меньше
всего, конечно, девчонки. Разве я для того так старательно избегал их, чтобы
встретить здесь целый табун? Мое недовольство усилилось,  когда  я  заметил,
что многих из них знаю еще со школы. Например,  Калле,  теперь  служившую  в
филиале   кооперативного   магазина   в   Панков-Хейнерсдорфе,   или   Эллу,
занимавшуюся плетением венков, или Лизбет, у которой  был  роман  с  уличным
торговцем, и еще нескольких.
     Отец тут же послал им любезную улыбку. Но когда его  улыбка  вернулась,
чтобы охватить и меня, она внезапно померкла.
     Я был человеком иного склада и просто не мог стоять здесь. Мне хотелось
домой, хотелось побыть одному. С меня  достаточно  моего  длинного  носа.  Я
действительно не понимал, что  происходило  с  девчонками:  они  то  и  дело
толкали друг дружку и хихикали. Ведь до этого, перед зеркалом,  все  было  в
порядке. Отец даже сделал мне комплимент  по  поводу  сочетания  темно-синей
рубашки t желтым галстуком.
     В довершение ко всему  я  почувствовал,  как  заливаюсь  краской.  Тут,
конечно, и ребята стали подталкивать друг друга. Не  помогло  и  то,  что  с
большинством из них, я тоже  был  знаком.  Наоборот,  это  только  усугубило
положение. Потому что они давно уже работали. Ханне  крутил  фильмы  в  кино
дворцового  парка,  Рихард  помогал  отцу  варить  дома  мыло,  Ангек   стал
угольщиком, Эрвин работал на складе гробов своего дяди, а я, что делал я?  Я
поступил в гимназию и два раза подряд остался на второй год.
     К счастью,  господин  Леви  наконец  заметил  нас.  Он  поцеловал  руку
долговязой девицы, вероятно, дочери, и громко хлопнул в  ладоши,  его  сын-,
сидевший за пианино, перестал играть и повернулся к нам.
     Что ни говори, а не  только  господин  Леви  с  серьезным,  приветливым
выбритым до синевы лицом, но и его сын были людьми; и даже длинная, тощая  и
строгая дочь была приятной.
     У нее был вкрадчивый, тягучий голос, и  она  сказала,  что  уже  сейчас
может гарантировать мне место своего  главного  партнера  на  рождественском
балу: у нас с ней одинаковый рост.
     И хотя я  счел  это  рекламным  трюком,  но  покраснел  еще  сильнее  и
пробормотал, что тоже надеюсь на это.
     Отец решил, что успех в обществе мне теперь обеспечен, и никак  не  мог
умерить своей веселости, казавшейся тем более неуместной,  что  ни  господин
Леви, ни его дочь ее не разделяли.
     Однако это отнюдь не означает, что ничего неуместней и быть  не  могло.
Ибо самым неуместным было то, что мне пришлось знакомиться со  всеми  подряд
независимо от того, знал ли я этих ребят и девчонок  или  нет,  а  поскольку
господин Леви,  видимо,  преследовал  этим  унижением  педагогические  цели,
случилось так, что я вынужден был расшаркиваться перед некоторыми девчонками
раз по шесть.
     Никогда еще мой кадык не казался  мне  таким  тяжелым,  мой  нос  таким
огромным, лоб таким бледным, а голос таким противным. Слава  богу,  что  это
произошло в пятницу, и я тешил себя надеждой, что до следующего раза у  меня
будет пятидесятидвухчасовой перерыв.
     Позже господин Леви, засунув большие пальцы в проймы жилета,  беседовал
с отцом о проблемах воспитания; в этом разговоре  отец  неожиданным  образом
защищал принцип свободы решений. Я не мешал им, радуясь, что другие ушли,  и
прислушиваясь  к  звукам  флейт  и  барабанов,  которые   теперь   отчетливо
доносились из физкультурного зала; неожиданно возле меня оказалась  высокая,
тощая, серьезная дочь господина Леви и вполголоса сказала:
     - Пойдемте! Поговорите немного с Максом!
     Ее брату Максу барабанный бой и свист флейт во  дворе,  казалось,  тоже
действовал на нервы. Он, скрючившись, сидел на трех старых адресных  книгах,
увеличивавших высоту стула, и рукавом пиджака нервно тер название  фирмы  на
внутренней стороне крышки пианино. Щеки у него так же как и у его отца  были
выбриты до синевы. Только был он еще тщедушнее, почти  крошечный,  бородатый
ребенок.
     Я устало произнес, что это очень утомительно.
     - Вы должны набраться терпения, - улыбаясь, сказал он. - В жизни всегда
наступает время, когда всякая наука приносит пользу.
     - Взгляните на мир, - сказал я. - Какая ему польза от того, что  кто-то
научится плясать под музыку или овладеет несколькими правилами приличия?
     Макс сосредоточенно смотрел поверх своих  тусклых  окуляров  на  крышку
пианино.
     - Мир, - внезапно произнес он также тягуче, как прежде  его  сестра,  -
выглядел бы гораздо хуже, если бы все думали так.
     Эти слова и явились причиной того, что я все-таки  решил  держаться  до
конца. То есть я решился на это еще из любви к отцу. Потому  что,  хотя  еще
стоял октябрь,  он  жил  ожиданием  первого  рождественского  дня,  когда  в
танцзале  "Индра",  Ледерштрассе,  112,  второй  двор  справа,  должен   был
состояться выпускной бал господина Леви, и мне предстоял экзамен  на  звание
танцора и кавалера.
     И надо отдать отцу должное: своей непоколебимой уверенностью в том, что
я блестяще выдержу этот день, он  толкнул  меня  на  деяния,  которых  я  по
собственной инициативе никогда бы не совершил: я запоминал танцевальные  па,
я научился, пусть с трудом и ценой огромного напряжения, отличать польку  от
фокстрота, я пытался понять, почему  (как  неустанно  твердил  нам  господин
Леви) полагалось поднять даме перчатку,  но  никак  не  гребень.  Я  не  был
сообразительным учеником. Я никогда не был сообразительным. Мне  требовались
недели и терпеливое репетиторство Макса, который вечерами при свете  уличных
фонарей или днем в тихом уголке парка повторял со мной все  сложные  фигуры,
пока я, наконец, с помощью  железного  тренажа  не  усвоил  к  примеру  азов
танцевального воплощения ритма вальса.
     Однако здесь я должен быть справедливым. Все получалось -  если  вообще
получалось - только когда я пробовал это один. Если  же  господин  Леви,  по
своему обыкновению, с серьезным и решительным видом ставил  меня  в  пару  с
одной из девчонок, все пропадало. Стоило мне  дотронуться  до  Эллы,  Калле,
Лизбет или любой другой девчонки, как я превращался в комок нервов. И только
с одной все удавалось, этой одной была Ханна, длинная, тощая, серьезная дочь
господина Леви.
     Словно две точно пригнанные друг к другу  доски  одинаковой  длины,  мы
церемонно двигались через танцзал "Индра", в котором всякий,  кто  столь  же
часто, как я, опускал глаза,  мог  признать  по  масляным  пятнам  и  вбитым
железным пластинам бывший цех.
     Ханна не была хорошей учительницей. Может, для этого ей следовало  быть
моложе или старше лет на пятнадцать. А ей было под тридцать пять, и, танцуя,
она всегда стремилась вести. Я никогда не был властолюбив и  потому  эта  ее
манера была мне на руку. Впрочем, иначе и быть  не  могло.  Ибо  только  под
предводительством  Ханны  создавалась  (признаюсь,  невыразимо   прекрасная)
иллюзия, будто я был вполне приличным танцором. К тому же из  всех  девчонок
она была единственной, не считавшей  такое  нормальное  явление,  как  ломка
голоса, достойным осмеяния; я имею в виду, что с ней можно было говорить.  С
ней можно было говорить даже о сложной материи, например, о таком  каверзном
вопросе, безобразят ли меня очки, прописанные врачом из-за  моей  страсти  к
чтению, и если да, то следует ли в этом случае уйти из жизни.
     Во все она вникала серьезно и обстоятельно. И только, когда я осторожно
спрашивал ее совета,  как  мне  избавит