но пытался не
огорчать Иду. То и дело он с явным усилием поднимал голову и  приличия  ради
из последних силенок притворялся, что проявляет интерес  к  пище.  Но  потом
мало-помалу его самообладание пошло на  убыль;  тогда  Ида  начала  натирать
снегом его пылающий нос, в результате он два раза чихнул, ничего другого она
не добилась.
     Медленно  начинало  смеркаться.  Олени  приходили  и   уходили.   Потом
появились и первые звезды, а издалека, из какой-то деревни, донеслись до нас
три слабых удара колокола в честь дня святого Николая.
     Ида задремала; ее  рыжие  косички  торчали,  словно  замерзшие  беличьи
хвосты.
     Заснул и заяц. Я еще прикрыл его сеном, а потом  попытался  представить
себе, что скоро наступит рождество. Кажется, мне это удалось; правда, скорее
во сне, чем наяву. Во всяком случае, разбудил меня громкий вопль. Я  вскочил
и успел увидеть на искрящемся снегу подлеска бегущие сапоги старой  Мелитты.
Заяц исчез.
     Я нашел Иду, она стояла на коленях перед черной зияющей дырой и ревела.
Барабаня кулаками по затвердевшему снегу, она кричала прямо в нору:
     - Чтоб тебе задохнуться,  вонючка  проклятая!  Чтоб  тебе  задохнуться,
вонючка проклятая!
     То, что она имела в виду лису, которая - вполне  простительным  образом
полагая, что в кормушке найдется что-нибудь и для нее, -  утащила  зайца,  я
понял только уже на пути домой. До тех пор от Иды можно было  услышать  лишь
польские проклятия.
     Я очень старался  внушить  ей,  что  столь  очевидная  ошибка  лисы  не
причинила никакого ущерба небесным устремлениям  заячьей  души,  однако  Ида
оставалась при своем мнении: советник ли сожрал зайца или лиса - это дела не
меняет. Утверждение, на которое действительно трудно (стоит только вспомнить
как следует лицо этого человека) что-нибудь возразить.
     Дом лесничего в мерцании звезд выделялся на ночном  небе  сахарно-белой
невинностью видовой открытки. Звучала приглушенная предрождественская песня,
и видно было, как в столовой на венке из еловых веток горят свечи.
     Мы подошли к окну и заглянули внутрь.
     Этот венок был сплетен  поистине  с  любовью.  Сверкая,  висел  он  над
головою старой Мелитты, стоявшей рядом с тетей Эльзой.  Мелитта  воткнула  в
волосы здоровенный перламутровый гребень, и вид  у  нее  был  даже  довольно
шикарный. Дядя Хуго и советник стояли несколько правее. Глаза их блестели от
пения, а пунш в стаканах, которые они держали перед собой, казалось, вот-вот
переплеснется через край.
     Высоко над венком можно было  различить  и  глухаря.  Его  шею  шнурком
прикрепили к потолку: он выглядел так, словно тоже поет со всеми.

РАДОСТЬ ВЗАЙМЫ

     Больше всего хлопот отцу обычно доставляли рождественские праздники.  В
эти дни нам особенно трудно  было  смириться  с  тем,  что  мы  безработные.
Остальные праздники можно справлять или не справлять, но  к  рождеству  люди
готовятся заранее и, когда оно наступает, стараются его  удержать  подольше;
витрины иногда даже  в  январе  никак  не  могут  расстаться  с  шоколадными
дедами-морозами.
     Мне же больше всего огорчений доставляли гномики и Петрушка. Если  отец
был со мною, я отворачивался, но это еще сильнее  привлекало  его  внимание,
чем если бы я смотрел на них. Тогда я мало-помалу снова начал  заглядываться
на витрины.
     Отец тоже не был так уж равнодушен к тому, что в них выставлено, просто
он лучше владел собой. Рождество, говорил  он,  праздник  радости,  и  самое
главное теперь - не унывать, даже если нет денег.
     - Большинство людей, - говорил отец,  -  просто  радуются  в  первый  и
второй  день  праздника  и,  может  быть,  еще  на  Новый  год.   Но   этого
недостаточно, радоваться  надо  начинать,  по  крайней  мере,  за  месяц  до
праздника. Тогда под  Новый  год  ты  со  спокойной  совестью  можешь  опять
взгрустнуть, - говорил он, - ибо ничего нет хорошего в том, чтобы просто так
расстаться  со  старым  годом.  Но  вот  теперь,  перед  рождеством,  уныние
совершенно неуместно.
     Отец сам всегда очень старался не унывать в это время; но  по  какой-то
причине ему это давалось труднее, - чем мне, может, потому, что у  него  уже
не было отца, который мог бы сказать ему то, что он всегда говорил мне.
     Все это наверняка сошло бы легче,  если  бы  отец  не  потерял  работу.
Теперь он согласился бы даже снова работать  помощником  препаратора,  но  в
настоящий момент там помощники препаратора не требовались. Директор  сказал,
что отец, конечно, может бывать в музее, но с работой придется подождать  до
лучших времен.
     - А когда, по-вашему, они наступят? - спросил отец.
     - Мне не хотелось бы вас огорчать... - ответил директор.
     Фриде повезло больше, ее взяли подсобницей на кухню в  большой  бар  на
Александерплатц, к тому же с казенной квартирой. Нам это было очень  приятно
- не быть все время с нею вместе; теперь, когда мы виделись только в обед  и
вечером, она была нам куда милее.
     Но, в сущности, и мы жили неплохо! Фрида обильно снабжала нас  едой,  а
если дома было уж слишком холодно, мы шли в музей.  Мы  осматривали  его,  а
потом, примостившись у батареи под скелетом динозавра, либо пялились в окно,
либо заводили с музейным сторожем беседу о разведении кроликов.
     Сам по себе этот год был словно создан для того, чтобы прожить  его  до
конца в спокойствии и созерцательности.
     Если бы только отец не затеял такой возни с рождественской елкой!
     Началось это совершенно неожиданно.
     Мы зашли за Фридой в бар, проводили ее до дому и наконец улеглись,  как
вдруг отец захлопнул том "Жизни животных" Брема, который он все еще читал по
вечерам, и спросил меня:
     - Ты спишь?
     - Нет, - отвечал я, было слишком  холодно,  чтобы  спать.  -  Я  сейчас
понял, - заявил отец,  -  что  нам  необходима  рождественская  елка.  -  Он
замолчал, ожидая, что я отвечу.
     - Ты находишь? - спросил я.
     - Да, - сказал он, - и  притом  самая  лучшая,  самая  красивая,  а  не
какая-нибудь завалящая, которая опрокинется, если на нее  повесишь  хотя  бы
грецкий орех.
     При упоминании о грецком орехе я вскочил. Может быть, удастся раздобыть
на елку хотя бы несколько пряников?
     Отец откашлялся.
     - Господи... - сказал он, - почему же нет, надо поговорить с Фридой.
     - А может, - предположил я, - Фрида знает кого-нибудь, кто нам  подарит
елку?
     В этом отец усомнился. И потом - такое дерево, как он  себе  вообразил,
никто дарить не станет, ведь это богатство, настоящее сокровище.
     - Может ли оно стоить целую марку? - спросил я.
     - Марку? - Отец презрительно засопел носом. - Минимум - две.
     - А где бывают елки?
     - Видишь ли, - сказал отец, - я как раз сейчас над этим думаю.
     - Но ведь мы никак не сможем ее купить, - заметил я, - две  марки,  где
ты их теперь достанешь?
     Отец поднял керосиновую  лампу  и  осмотрелся  в  комнате.  Я  знал  он
соображает, что бы такое еще снести в ломбард; но все, что  можно  было,  мы
туда уже снесли, даже граммофон, из-за которого я ревел в голос, когда  этот
тип за стойкой, шаркая, унес его в заднее помещение.
     Отец поставил лампу на место и откашлялся.
     - Ты лучше спи, я должен как следует все обмозговать.
     После этого разговора мы стали часами околачиваться возле тех мест, где
продавались елки. Их разбирали одну за другой, а мы  по-прежнему  оставались
ни с чем.
     - А может, все-таки?.. - спросил  я  на  пятый  день,  когда  мы  опять
притулились возле батареи под скелетом динозавра.
     - Что все-таки? - строго спросил отец.
     -  Я  думаю,  может,  все-таки  стоит   попытаться   заполучить   самую
обыкновенную елку?
     - Ты с ума сошел?! - Отец  был  возмущен.  -  А  может,  еще  капустную
кочерыжку, такую, что и не поймешь - то ли это швабра, то ли  зубная  щетка?
Об этом не может быть и речи.
     Но к чему все эти разговоры? Рождество неумолимо приближалось. Поначалу
рождественские леса на улицах были еще  густыми,  мало-помалу  в  них  стали
появляться просветы, а однажды вечером мы стали свидетелями того, как  самый
толстый продавец елок на Алексе, Джимми-Приводной-Ремень, продал  за  три  с
половиной марки последнее деревце, настоящую спичечку, поплевал  на  деньги,
вскочил на мотоцикл и укатил.
     Вот тут-то мы и приуныли. Не слишком,  но  все-таки  достаточно,  чтобы
Фрида сдвинула брови больше, чем сдвигала обычно, и  спросила,  что  с  нами
такое.
     Мы, правда, уже привыкли хранить свои заботы про себя, но  на  сей  раз
сделали исключение, и отец ей все рассказал.
     Фрида внимательно выслушала,
     - Только и всего? Мы оба кивнули.
     - Ну вы и комики, - сказала Фрида, - почему бы вам просто  не  пойти  в
Груневальд и не стибрить там одну елку?
     Я нередко видел отца возмущенным до глубины души, но таким, как  в  тот
вечер, - никогда.
     Он стал белее мела.
     - Ты это серьезно? - хриплым голосом спросил он. Фрида была поражена.
     - Вполне, - сказала она, - ведь все же так делают.
     - Все! - точно эхо повторил он сдавленным голосом. - Все! - Он поднялся
и взял меня за руку. - Если позволишь, - обратился он к Фриде, -  я  провожу
мальчика домой, а уж потом надлежащим образом отвечу тебе.
     Ничего он ей  не  ответил.  Фрида  была  достаточно  благоразумна,  она
сделала вид, будто прониклась  щепетильностью  отца,  и  на  следующий  день
извинилась перед ним.
     Но какой от  всего  этого  прок?  Елки,  той  роскошной  елки,  которую
воображал себе отец, у нас по-прежнему не было.
     Но потом - настало уже двадцать третье декабря, и мы опять заняли  свое
излюбленное место под скелетом динозавра - отца вдруг осенило.
     - Скажите, у вас есть лопата? - спросил он музейного сторожа, сидевшего
рядом с нами на складном стульчике.
     - Что? - воскликнул он и вскочил. - Что у меня есть?
     - Лопата, старина, - нетерпеливо повторил отец, - есть у вас лопата?
     Да, лопата у него была.
     Я робко поднял глаза на отца.  Он  выглядел  вполне  нормально.  Только
взгляд его показался мне беспокойнее обычного.
     - Хорошо, - сказал он, - мы придем сегодня к вам домой,  и  вы  нам  ее
дадите.
     Что он задумал, я узнал только ночью.
     - А ну, - сказал отец и встряхнул меня, - вставай.  Сонный,  я  перелез
через решетку кровати.
     - Что такое стряслось?
     - Имей в виду, - сказал отец, останавливаясь  передо  мной,  -  украсть
елку - это подло, но взять взаймы - можно.
     - Взаймы? - моргая, переспросил я.
     - Да, - отвечал  отец.  -  Сейчас  мы  пойдем  во  Фридрихсхайн  {Район
Берлина.} и выкопаем одну голубую елку. Дома мы поставим ее в ванну с водой,
отпразднуем завтра сочельник, а потом снова вроем ее на прежнее  место.  Ну,
как? - Он смотрел на меня пронизывающим взглядом.
     - Гениальная идея! - сказал я.
     Напевая и насвистывая, мы тронулись в путь,  отец  -  с  лопатой  через
плечо, я - с мешком под мышкой. Иногда отец переставал свистеть, и мы в  два
голоса пели "Завтра, дети, что-то будет" и "C горних высот я к вам  пришел".
Как всегда, от таких песен у отца выступили слезы на глазах,  и  у  меня  на
душе стало как-то торжественно.
     Когда перед нами открылся Фридрихсхайн, мы замолчали.
     Голубая ель, на которую наметился отец, росла посреди  укрытой  соломой
клумбы роз. Она была в добрых полтора метра высотой и являла  собою  образец
равномерного роста.
     Поскольку земля промерзла еще только сверху, это продолжалось  недолго,
и вот уже отец освободил корни. Мы осторожненько положили  елку,  надели  на
корни мешок, отец накинул на верхушку, торчавшую из мешка, свою  куртку,  мы
засыпали яму, припорошили ее соломой, отец взвалил дерево себе на  плечи,  и
мы пошли домой.
     Там мы налили водой большую цинковую ванну и поставили в нее елку.
     Когда на следующее утро я проснулся, отец с Фридой уже украшали  ее.  С
помощью веревки елку прикрепили к потолку, а Фрида вырезала  из  станиолевой
бумаги всевозможные звезды и развесила  их  на  ветвях  -  получилось  очень
красиво. Заметил я в ветвях и несколько пряничных человечков.
     Мне не хотелось портить им удовольствие, и потому  я  притворился,  что
еще сплю. А сам стал думать, как бы мне взять у них реванш за их доброту.
     Наконец я придумал: отец взял взаймы рождественскую елку,  так  неужели
же я не сумею, хотя бы на праздники,  выручить  из  заклада  наш  граммофон?
Итак,  я  сделал  вид,  что  лишь  сию   минуту   проснулся,   выразил   все
приличествующие случаю восторги, потом оделся и вышел на улицу.
     Хозяин ломбарда был очень страшный человек; еще  когда  мы  первый  раз
пришли к нему и отец отдал в заклад свое пальто, мне  захотелось  как-нибудь
ему напакостить; но сейчас надо было держаться с ним подружелюбнее.
     Я лез вон из кожи. Рассказывал ему что-то о двух бабушках, о "последней
радости на старости лет", о том, что "как раз на рождество..." и  т.  д.,  и
вдруг хозяин как размахнется, как даст мне оплеуху,  а  потом  и  говорит  с
полным спокойствием:
     - Часто ли ты врешь по будням, мне наплевать, но  на  рождество  изволь
говорить правду, понятно?
     С этими  словами  он  прошаркал  в  соседнюю  комнату  и  вынес  оттуда
граммофон.
     - Но смотри у меня, если вы его сломаете! Только на три дня! И то  лишь
потому, что это ты!
     Я поклонился так, что едва не стукнулся лбом о колени, сунул  ящик  под
мышку, трубу - под другую и помчался домой,
     Сперва я спрятал и то и другое в домовой  прачечной.  Фриде  все  равно
придется сказать, потому что пластинки у нее, но на Фриду можно доложиться.
     Днем  нас  пригласил  к  себе  шеф  Фриды,  хозяин  бара.  Нам   подали
отличнейший суп с лапшой, а потом картофельное пюре с гусиными потрохами. Мы
ели,  покуда  не  перестали  вообще  что-нибудь  соображать,  потом,   чтобы
сэкономить уголь, пошли ненадолго в музей, к скелету динозавра, а вечером за
нами туда зашла Фрида.
     Дома мы затопили печку. Потом Фрида  достала  громадную  миску,  полную
гусиных потрохов, три бутылки красного вина и целый квадратный метр коврижки
под названием "Пчелиный укус"; отец выложил на стол в подарок мне  свой  том
"Жизни животных" Брема, а я в  первую  же  минуту,  когда  никто  не  видел,
бросился в прачечную, притащил граммофон наверх и попросил отца отвернуться.
     Он послушался. Фрида достала пластинки, зажгла свечи, я вставил трубу и
завел граммофон.
     - Уже можно повернуться? -  спросил  отец,  не  выдержав,  когда  Фрида
погасила верхний свет.
     - Минутку,  -  сказал  я,  -  эта  чертова  труба,  думаешь,  ее  легко
закрепить. Фрида кашлянула.
     - Какая еще труба? - спросил отец.
     Но граммофон уже играл "Придите, детки"; пластинка хрипела,  и  трещина
на ней была, но какое это имело значение? Мы с Фридой стали подпевать, и тут
отец обернулся. Он  только  всхлипнул  и  схватил  себя  за  нос,  но  потом
прокашлялся и тоже запел.
     Когда пластинка кончилась мы пожали друг другу руки и я рассказал отцу,
как раздобыл граммофон.
     Он пришел в восторг. "Ну, каково? - то и дело  обращался  он  к  Фриде,
кивая при этом в мою сторону: - Ну, каково?"
     Получился, чудеснейший сочельник. Сначала мы пели и слушали  пластинки,
потом только слушали, но не пели, потом Фрида одна пропела все, что, было на
пластинках, потом она еще пела вместе с отцом, а потом мы ели и  выпили  все
вино и опять немножко послушали музыку, а  потом  проводили  Фриду  домой  и
легли спать.
     На утро елка еще стояла наряженная. Я валялся в постели, а  отец  целый
день заводил граммофон и насвистывал вторя.
     На следующую ночь мы вытащили елку из ванны, сунули ее, еще  украшенную
станиолевыми звездами, в мешок и понесли во Фридрихсхайн.
     Там мы опять посадили  елку  посреди  розовой  клумбы.  Утоптали  землю
поплотнее и пошли домой. А утром я отнес назад граммофон.
     Потом мы не раз навещали нашу елку, она  опять  принялась.  Станиолевые
звезды долго еще висели на ее ветвях, некоторые провисели до самой весны.
     Несколько месяцев назад я снова видел елку. Она  вымахала  чуть  не  до
третьего этажа и в обхвате была величиной со среднюю фабричную трубу. Теперь
мне странно себе представить, что она гостила у нас на кухне.

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

     До чего же красиво бывало, когда в начале  декабря  в  парке  открывали
свои палатки торговцы всяким  предрождественским  товаром.  Мы  шатались  по
дорожкам в поисках старых знакомых. Мы знали множество зазывал и  владельцев
палаток,  в  основном  еще  с  времен,  когда  отец  работал  на  ярмарке  -
препаратором в кунсткамере.
     Однако на этот раз - была зима двадцать восьмого года, и  стояли  такие
лютые холода, что приходилось подолгу греться в Пергамском музее, - на  этот
раз мы не встретили никого из старых знакомых. Может, они еще  объявятся,  а
может, было слишком уж холодно, ведь большинство из них - хозяева заведений,
персонал которых состоит из одново человека, и  ни  о  печке,  ни  о  другом
отоплении нечего и думать.
     Но у нас имелась еще  одна  причина,  по  которой  мы  слонялись  среди
палаток и балаганов. Ведь если не сидеть  сложа  руки,  то  можно  надеяться
заполучить контрамарку на все представления или  даже  заработать  несколько
марок.
     Прежде всего нас необычайно интересовала выставка редкостей  и  уродов.
Уже при разгрузке огромных дощатых стен и  горизонтальных  балок  внушающего
почтение громадного здания мы так рьяно и даже ожесточенно взялись помогать,
что, когда отдавались распоряжения  на  следующий  день,  к  нашему  участию
отнеслись как к чему-то само собой разумеющемуся.
     Над входом, украшенным  яркими  плакатами  и  пестрыми  транспарантами,
высилась башенка с колокольчиками - точь-в-точь пагода. Хозяин выбрал  такое
оформление, потому что жировые складки  у  него  под  глазами  сообщали  ему
эдакую  азиатскую  раскосость.  И  в  одежде  Эде-пагода  старался  по  мере
возможности походить на китайца или японца. Но родом он был всего-навсего из
Нойкельна {Район Берлина.} и к тому же был слишком высоким и толстым,  чтобы
его маскировка могла кому-нибудь показаться правдоподобной; только его лысая
голова выглядела более или менее убедительно.
     Когда его павильон с монстрами уже стоял, отец пошел  к  нему,  пожелал
ему удачи в его предрождественских начинаниях и намекнул, в чем мы хотели бы
ему помогать.
     Эде-пагода  угостил  отца  сигаретой,  указательным   пальцем,   сплошь
покрытым шрамами, постучал себя по виску и отвернулся.
     Так мы узнали, что в этом  декабре  на  рождественской  ярмарке  у  нас
появился враг.
     Мы укрепились в своем мнении еще больше, когда узнали, что на  выставку
редкостей и уродов Эде-пагоды дети не допускаются. И притом вовсе не потому,
что дети могут испугаться человека-льва Халефа бен Брезике,  а  потому,  что
Эде-пагода не выносил детей.
     Фрау Шмидт, уже  четырнадцать  лет  работающая  у  него  самой  толстой
женщиной в мире, объяснила нам: это связано с тем, что у  самого  Эде-пагоды
слишком много детей, они у него чуть ли не в каждом городе.
     Но отец утверждал,  что  причина  такого  отвращения  к  детям  кроется
глубже.
     - Он же привык к карликам и лилипутам, - сказал отец, - а их  крошечные
размеры человеку вроде него  приносят  большие  деньги.  Но  в  малом  росте
нормального ребенка он смысла не видит, а бессмыслицу коммерсанты  его  типа
не переваривают, так что все вполне естественно.
     Как бы то ни было, но  даже  на  рождественской  ярмарке  мы  встретили
одного из детей Эде-пагоды. Это был  самый  печальный  и  самый  длинноносый
мальчик, какого мы когда-либо видели. В день открытия мы познакомились с его
матерью. Она была хозяйкой павильончика для игры в кости, помещавшегося  под
боком у Пергамского музея, на самом темном пятачке ярке  освещенного  парка.
Весь  инвентарь  павильончика  состоял  из  подноса,  кожаного   стака