того бы фельдфебеля-сапожника с его  дрессурой...  Право,
иногда хочется призвать садовника на его голову - вот  только  фиалок  жаль,
ведь они пострадают в первую очередь. Сапожник все еще в  постели,  так  что
речи о ботинках и быть не могло.
     30 сентября. Какая осень! Она выплачет скоро все небо  на  землю.  Увы,
слишком  поздно,  полинявшая  фуражка  на  могиле  лета  поросла  уже  мхом.
Цветочки-деточки сохраняют предупредительную позу. Но может быть, они потому
лишь наклоняют головки в комнату, что не хотят прозевать момент  пробуждения
к жизни спящей красавицы Фиалки - та стоит в тазу с водой и  колеблется,  не
зная, зевнуть ли ей, просыпаясь, или уснуть навеки.
     Поболейте же за нее, деточки, пусть выберет жизнь. А смерть и сама  еще
успеет прийти.
     При сих ответственных словах раздался стук и в  комнату  вошел  пастор.
"Тик, так, - сказал он,  озираясь  (пока  я  приходил  в  себя),  -  значит,
цветочки все еще на первом плане". Что значит этот вопрос, с трудом  нашелся
я. "А то, - ответил он, - что если  уж  человек  разгуливает  по  кактусовым
парникам, то предпочитает он обычно кое-что незатейливее".  Тут  я  невольно
скривил губы - слишком уж явно почувствовалась  Хульдина  рука.  "Что  ж,  -
продолжал пастор, - кто возлюбил иголки, тому не до цветочков.  Пожинай  же,
Альбин, что посеял". С этими словами он  направился  к  двери.  "Ах,  да,  -
сказал он уже на пороге, - тут почтальон просил тебе кое-что  передать".  Он
внес в комнату какой-то тюк, потом вздохнул, кивнул и вышел.
     Я поднял тюк на стол - он походил на корзину средних размеров, и было в
нем килограммов пятнадцать. Предположение мое - вычитанное на лице  пастора,
- что это разгневанное утратой клерикальных полусапожек  небо  посылает  мне
камень вместо вериг, не  оправдалось:  под  оберткой  обнаружилась  обширная
масса,  напоминающая  шелудивую  слоновью  ногу.  Она   покоилась   (вернее,
вздувалась) в глиняном горшке, наполненном глиной же. В землю была  воткнута
и табличка, на которой значилось: "Mamillaria elephantidens". To есть, грубо
говоря, - Бородавчатый Кактус.
     Чудовище, одним словом. Если  бы  я  не  ценил  золотой  отлив  глаз  у
амфибии, я бы с ними мог сравнить сей гигантский фурункулезный нарост. И как
только Кактея может окружать себя подобными созданиями!  По  правде  говоря,
такой - с благими намерениями, разумеется, сделанный - дар  наносит  весомый
удар по  нашей  близости.  Тем  не  менее:  даже  неугодный  дар  взывает  к
благодарности. Но должен ли я скрыть,  что  я  несколько  огорошен?  Решение
найдено - напишу Кактее не на бабушкиной,  собственноручной  выделки,  а  на
обычной почтовой бумаге. (А в постскриптуме позволю себе вопрос, что же мне,
собственно, с уникумом делать?)
     1 октября. Хорошенькое начало дня. Не только встал с левой ноги, но еще
и ткнул ею при этом в Бородавчатый Кактус. Черт  бы  побрал  этого  монстра!
Цветочки-деточки ведут себя гораздо терпимее. Вытянули до  предела  шейки  с
подоконника, чтобы получше рассмотреть его. Нет, ни страха, ни  брезгливости
они не испытывают, одно лишь любопытство к коллеге.
     Признаться, мне несколько стыдно за их поведение. Но еще  более  стыдно
за эту абракадабру. Так не может выглядеть ни одно растение! Ведь это  позор
на всю ботанику! Нет, я отказываюсь понимать Кактею.
     2 октября. У меня поднялась температура; розочки на обоях тут же  стали
корчить рожи и издевательски  поглядывать  на  меня.  Только  бы  Кактус  не
реагировал на мою боль в висках и оставался бы в прежнем виде!  Да  -  каким
был, таким и остался, однако ж все одно радости мало.
     Пришло в голову: не проговорился ли я  Кактее  о  моем  близящемся  дне
рождения?  В  конце  концов,  тот,  кто  собирается  Эхинокактусом  украсить
колыбель новорожденного, дабы намекнуть, что  мир,  в  который  тот  явился,
напоминает  ежевидный  шар,  может  и  такому  цветочнику,  как  я,  ничтоже
сумняшеся, послать к рождению Бородавчатый Кактус, указующий  (с  насмешкой,
конечно, не с предостережением) на то, что оставшийся мне путь будет  усыпан
отнюдь не розами. Как бы там ни было: чем больше я  ломаю  себе  голову  над
этим подарком, тем сомнительнее представляется мне моя склонность к Кактее.
     Но разве не должен я, с  другой  стороны,  хотя  бы  в  силу  приличий,
попытаться понять душу этого Кактуса? Ведь душа-то в нем,  в  конце  концов,
все же растительная. Как ни противится мое эстетическое чувство - попробую.
     3 октября. Спящая красавица Фиалка выбрала жизнь. Неловко приподнявшись
на цыпочках в тазу, она с испугом всматривается в свое отражение  в  воде  и
пытается понять, как мог принц поцеловать столь изможденное личико.
     Чувствительность и характер, кажется, не одно и то  же.  Как  обижалась
Араукария, когда я вздыхал о Кактее! И каково же теперь ее поведение,  когда
подарок ненавистной соперницы водрузился на шкаф  в  нашей  комнате?  Игриво
помахивает кринолиновыми ветвями да жеманится.
     Что это: насмешка, смущение, слабость?
     Все что угодно, только  не  последовательность.  Ибо  бабушка  (которой
Араукария обязана своим воспитанием, и прекрасно сознает это)  относилась  к
Кактусам без церемоний, хотя и  без  ненависти  -  просто  она  находила  их
отвратительными, что, однако, ничего не говорит, ибо и  домашних  своих  она
находила отвратительными тоже. Правда, однажды проговорилась, что Кактусы ей
не слитком приятны по совершенно  особой  причине.  Вот  ее  слова,  если  я
правильно их запомнил: "Тот, кого, как меня,  столько  раз  кололи  небрежно
выбритые щеки, постарается не иметь дела с растениями, которые бы  постоянно
напоминали об этой скверной мужской привычке". Всю бессонную  ночь  (которую
прочихал и  прокашлял)  и  все  утро  пытаюсь  освоиться  с  этим  Кактусом.
Невозможно; слишком уж он отвратителен - а посему, я полагаю,  привязанность
моя к Кактее рухнула окончательно. Разве способен  воспринимать  Красоту  (а
следовательно,  и  Добро,  и  Истину)  человек,  окружающий  себя  подобными
созданиями? Не бросает ли сие, хочется сказать, исчадие ада дьявольский свет
и на ненависть Кактеи к цветам? Да и вообще, не выглядит ли все ее поведение
крайне подозрительным на фоне этого тупого чудовища-соглядатая?
     5 октября. Поистине лишь теперь, накрытый тенью бородавчатой громады, я
начинаю догадываться, что потерял в лице Хульды.
     Ну, разве было у меня  хоть  раз  выметено  все  до  соринки  после  ее
последнего посещения? А ведь она делала это с такой само собой  разумеющейся
готовностью  и  легкостью  -  по  наклонности  сердца.  И  разве   смахивала
когда-нибудь пыль с бабушкиного силуэта в  рамке  более  нежная  ручка,  чем
проворная ручка Хульды? А вы, цветочки-деточки, разве не помните вы, с какой
любовью она поливала вас каждое утро из лейки, что-то напевая!
     О, если б я не был сражен инфлюэнцей! Я бы со всех ног бросился  сейчас
к Хульде и на коленях умолял бы простить меня. Надо же - бежать от ангела  к
дьяволице! Променять к цветам благосклонную  мягкость  Хульды  на  ненависть
Кактеи! Ах, как я понимаю теперь, почему  Хульда  кричала  мне  вслед  таким
раздирающим душу криком! И как она была неотразимо права, что именно пастора
выбрала заступником в своем горе.

     6 октября. Первый шаг сделан: я запер Кактус в шкафу, а  на  его  место
водрузил спящую красавицу Фиалку.
     И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные  уже  силы  (грипп
пожирает меня, как снедь), я  никогда  еще  не  чувствовал  себя  спокойнее.
Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод,  но
важное значение имеет также неколебимое  решение  мое  окончательно  выбрать
Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю
ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни
моей, и ты узришь перед собой нового Альбина".
     Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы  приличным  образом
завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку,  доковылять,  если
это сойдет мне с рук, до почты.
     7 октября: день рождения. Никак не ожидал,  что  муха  проявит  ко  мне
столько внимания. Только что  покинула  свое  привычное  место  на  фонарике
Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб.
     Торжественное настроение передалось  и  цветочкам-деточкам.  Пеларгонии
нервно подергивают шеей, будто у  них  слишком  тесные  воротнички;  Бегония
вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который  раз
поправляя и без  того  безупречно  подведенные  сегодня  ресницы;  Гортензия
что-то  задумчиво  шепчет,  очевидно,  повторяет  заученный  стишок;  Фуксии
быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то  и  дело  одергивает
безукоризненный свой кринолин;  бедняжки  Примулы  перешептываются  отчаянно
позванивающим шепотом, подталкивая друг друга  морщинистыми  локотками  и  с
каким-то недоумением покачивая головками,  пока  одна  из  них  не  пытается
нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с
нотами приличествующей именинам песенки.
     Ну, что вы, что вы, милые мои! Ну зачем столько церемоний!
     Это их расковало. У Гортензии прямо камень -  величиной  с  песчинку  -
свалился с души, когда поняла, что можно не мучиться со  стишком.  Не  может
быть! У спящей красавицы Фиалки по  случаю  моего  дня  рождения  порозовели
щечки. А вот и шмель изготовился произнести свое поздравление. Не  торопясь,
с "достоинством он  взобрался  на  гору,  образованную  согнутой  ногой  под
одеялом,  огляделся,  нашел  себе  подходящее  плато  в   складках   одеяла,
откашлялся,  исполнил  свою  арию;  я  поблагодарил,  и  он  с  достоинством
удалился.
     Ну, теперь все?
     Нет еще: на карнизе за окном сидит  воробьиха  со  своим  плоскоголовым
кавалером, оба с ханжеским подобострастием смотрят через стекло. Я бы открыл
вам, ребята, да только у меня ни одной крошки на угощение. Терпение,  может,
Хульда принесет нам пирог.
     Ах, если б у меня были силы встать с постели!  Придет  Хульда  и  какую
застанет  картину?  Сижу,  понимаете  ли,  в  шлафроке!  Однако  ж  ревнивая
инфлюэнца не дает приподняться,  всякую  мою  попытку  она  пресекает  таким
приступом озноба, что фарфоровые безделушки на шкафу  начинают  позвякивать,
как колокольчики. Повезло: смог дотянуться до валявшегося на полу лыка (того
самого - от Кактеи!), подобрал его и спрятал под матрац.  Затем  поймал  еще
муху и шмеля - их жужжанье все-таки слишком мешает в праздничный  день  -  и
запер в спичечном коробке. Все, теперь Хульда может прийти.
     Тихо, - что это, мое сердце или шаги?
     Спокойно, Альбин, спокойно... Шаги! О, боже.
     Вот они приблизились к двери... Хульда, ангел, ты ли это... Нет,  всего
лишь письмо. Ради всего святого! Почерк Кактеи!
     Спустя четверть часа, кажется. Мир рухнул. Как это мне пришло в голову,
интересуется Кактея, благодарить ее за Кактус? Что же я себе думаю - она так
глупа, что расстанется хотя  бы  с  самым  крошечным  экземпляром  из  своей
коллекции?
     Нет сомнений: значит, как это ни невероятно,  дьявольский  Бородавчатый
Кактус прислала мне Хульда, чтобы внушить отвращение к Кактее.
     Что же делать, цветочки, деточки мои, что же делать?
     Опустив головки, они недоуменно пожимают листиками, этого от Хульды  не
ожидали и они. А как реагирует на интригу разнесчастная  Араукария?  Подняла
ветви с видом триумфатора. Вот почему она  так  благоволила  этому  Кактусу!
Вероломство, ты проникло уж и в царство флоры.
     А я еще послал ей, кактусовой ненавистнице... Бабушка, не оставь  меня:
ключ в замке, поворачивается!!!

     8 октября. Не пойму, сон это или явь. В комнате все блестит и сверкает.
На столе пирог, вино и искусственные цветы,  а  посреди  сего  трогательного
натюрморта покоятся на шелковистой бумаге интендантские полусапожки, которые
я считал утраченными навсегда.
     Нет, все это самая  осязаемая  реальность,  как  явствует  из  записки,
пришпиленной канцелярскими кнопками к  изголовью  кровати.  Записка  гласит:
"Милый, ты был в глубоком обмороке, когда я пришла. Что же это за изменения,
произошедшие с тобой, из-за которых ты так терзаешься? Может, это -  и  есть
тот "новый Альбин", о котором ты поспешил написать? Во всяком случае,  я  не
стала будить тебя".
     Насколько мало я могу во всем этом разобраться,  одно  лишь  мне  ясно:
таинственные послания, от которых я вздрагивал по ночам, опускала в  прорезь
почтового ящика рука Хульды. На кого  же  можно  положиться  теперь  на  сей
грешной земле?
     Еще и это: она закрыла дверь на ключ. И такую-то особу я позволял  себе
называть ангелом! Да уж скорее Кактея ангел, чем она.
     Господи, откуда бумажки, что нанизаны на ножницы, и водружены на  шкаф,
как  раз  перед  портретом  бабушки?  Письма  Кактеи!  Итак,   безоговорчная
капитуляция.
     От крайнего отчаяния человека в  такой  ситуации  может  спасти  только
полная кротость.
     9 октября. Хульда, якобы для  того,  чтобы  "снова  поставить  меня  на
ноги", влила в меня два с половиной литра красного вина и восемь сырых  яиц.
"Альбин порхает мотыльком, Хульда лечит его желтком",  -  приговаривала  она
при этом и грозила мне пальчиком. Не могу писать больше, мне дурно.
     10 октября. Хульда дала мне выпить полтора  литра  глинтвейна.  Если  я
разгуливаю по сквознякам на садовых участках, заметила  она,  то  не  должен
удивляться, если ветер засвистит в моих бронхах. Не в  состоянии  шевельнуть
ни рукой, ни ногой, только лежу и смотрю в потолок.
     11 октября. Хульда отнесла ботинки к сапожнику. Как только  выздоровлю,
говорит, я должен буду  непременно  достать  ему  компоста  с  кладбища.  Не
собираюсь же я тащить за собой долги и в свой тридцать первый год?
     Все смешалось в моей голове, уже  вижу  себя  падающим  на  собственную
могилу под градом ударов, наносимых мне деревянными башмаками.
     12 октября. Хульда протерла окна. Когда  кругом  такая  грязь,  сказала
она, поглядев через плечо, то даже и ночные  растения  стали  бы  мечтать  о
солнце. Никакого желания что-либо делать, тупо лежу на боку и считаю розочки
на обоях.
     13 октября. Хульда убила шмеля. Типично для моего дома, говорит, умывая
руки убийцы, - даже осенью сюда слетается из-за грязи всякая нечисть.
     Слишком дрожу, чтобы писать дальше, - от страха за муху.
     14 октября. Хульда  принесла  ботинки  от  сапожника,  они  залатаны  и
зашиты. "Все же завтра, - сказала она, - когда  придет  пастор,  надо  будет
надеть полусапожки".
     Пастор собирается в гости? Это придает мне задору.
     15 октября. Мой инстинкт самосохранения празднует первый успех: к  кофе
действительно собирался появиться пастор. Я говорю "собирался",  потому  что
не успела его нога  ступить  в  комнату,  как  я,  побледнев,  но  не  теряя
самообладания, поднялся, двинулся навстречу ему  мимо  отпрянувшей  в  ужасе
Хульды и крякнул прямо в лицо: "Предатель!"
     16 октября. Вечером. Сижу в качалке, склонившись головой к  задремавшей
красавице Фиалке и пытаюсь, хоть это никак  не  удается,  привести  мысли  в
порядок. Хульда, которая обычно уже к обеду кончает модистскую работу,  чтоб
только подольше побыть со мной, сегодня не торопится, наказывая меня, как  я
полагаю, за выпад против пастора. Правда, как я ни пытаюсь подавить  в  себе
это неприятное чувство, предоставленный мне покой напоминает скорее  затишье
- перед бурей, чем желанный штиль.
     Что такое? Буря уже началась? Слышно, как кто-то с сопеньем поднимается
наверх по скрипучим ступеням...
     Всего лишь Бруно, слава богу. Принес с собой  букет  в  виде  сердечка,
который он посылал Доротее. Она аккуратнейшим образом отрезала  все  головки
мать-и-мачехи и вернула ему букет обратно. Постепенно приходишь к мысли, что
все женщины одинаковы. В порыве  гневной  любви  уничтожающая  мать-и-мачеху
Доротея; Хульда, не останавливающаяся перед тем, чтобы поставить в услужение
своей ревности то церковь (пастора), то силы ада  (Кактус),  и  убивающая  в
угоду ложно понятому порядку ни в  чем  ни  повинного  шмеля;  Кактея  с  ее
необъяснимой ненавистью к цветам и с готовностью в порыве дикой ярости  даже
Кактусу всадить нож в тело. Признаться, тут трудно провести различия.
     17 октября. Похоже, опасения мои  сбываются.  Хульда  наносит  ответный
удар. Только что, уходя на службу,  она  заявила,  что  завтра  мы  идем  на
кладбище за компостом для сапожника. Мои возражения,  что  после  известного
приключения с деревянными башмаками сапожник вовсе не склонен придавать хоть
какое-то значение компосту,  она  отмела  замечанием,  будто  все  это  лишь
вежливые  увертки.  Этот  прожженный  фельдфебель  фиалочного  войска  и   -
вежливость! И все же: Хульда очень старается, этого у нее не  отнимешь.  Так
беспыльно и чисто в квартире никогда еще не было. Однако ж похоже на то, что
вместе с пылью она смела  с  мебели  и  налет  какой-то  домашности;  мебель
выглядит теперь так безлико и холодно, будто век простояла  в  гостинице.  А
ведь на самом-то деле ею пользовалась бабушка и, стало быть,  на  ней  милая
патина стародавнего  уюта.  Хульдина  же  одержимость  чистотой  граничит  с
неуважением к старине.
     18 октября. Чем же начался сей исторический день?  Кактеиным  криком  о
помощи, долетевшим по почте. (Хульда, к счастью, как раз вышла за хлебом,  а
теперь до самого вечера будет на работе.) "Милый господин  Альбин,  -  пишет
Кактея, и уже само любезное обращение показывает, что ей что-то надо, - дела
мои по известным причинам обстоят довольно  хреново".  Любимые  словечки  не
ведают степеней сравнения,  в  этом  их  недостаток.  "Не  будете  ли  столь
снисходительны и не заглянете ли ко мне в ближайшие дни?"
     Что может скрываться  за  таким  неожиданным  сиропом?  Перемена,  быть
может? Ловушка? И что значит "по известным причинам"? Поранилась  о  Кактус?
Наступила на ежа?
     Случилась вещь, которая наводит на размышления. Письмо Кактеи  побудило
меня несколько восстановить в памяти ее мир; с этой  целью  я  открыл  шкаф,
чтобы с  несколько  большей  непринужденностью,  нежели  прежде,  хотя  и  с
мыслимой осторожностью, это  понятно,  взглянуть  на  Кактус.  И  что  же  я
обнаружил? Он обзавелся бутоном  величиной  с  кулачок  упитанного  ребенка.
Откровенно говоря, я весьма пристыжен.
     И сразу же опустила ветви Араукария! Не хватало бы теперь, чтобы Хульда
по этому признаку догадалась, что я мысленно был  с  Кактеей!  (Типично  для
этого растеньица, кстати: сначала лицемерно отстаивать  бабушкины  интересы,
потом переметнуться на сторону Хульды.)
     Может, сейчас не самый подходящий момент для подобных размышлений,  но:
очень ли стала бы бабушка обижаться, если б я продал Араукарию?  Слишком  уж
раздражает со временем, когда тебе что ни день давят на совесть,  "особенно,
если в действительности-то совесть твоя непорочна.
     Наступает  вечер,  с  минуты  на  минуту  придет  Хульда.  Только   что
обстоятельно простился на всякий случай с цветочками-деточками,  кто  знает,
когда и при каких  обстоятельствах  придется  свидеться  вновь  после  этого
похода на кладбище. Спрячу теперь от Хульды дневник  да  полежу  на  диване,
чтобы собраться с силами... Поздно -  она  уже  выкликает  меня  к  подъезду
сигналами своего драндулета.

     Часа два  или  три  спустя.  Забежал  сюда  на  минутку,  чтобы  только
захватить  завещанные  мне  бабушкой  пеленки.  Случилось  нечто  совершенно
невообразимое. Ограничусь скупой передачей фактов, без всяких прикрас  и  не
давая увлечь себя обуревающему  волнению.  Итак:  мы  поехали  на  кладбище.
Поскольку оно было еще открыто, мы приберегли лазейку  в  заборе  на  случай
отступления и (повинуясь желанию Хульды, не моему) устремились для начала  к
бабушкиной могиле. Здесь Хульда вдруг стала рыдать, обняла меня и