удно
описать их достаточно определенно.  Фраза  типа  "Пудели  умны"  не  говорит
абсолютно ни о чем. Есть умные люди, которые  именно  благодаря  своему  уму
оказываются совершенно несносны. "Ум" пуделя есть нечто такое  деликатное  и
ненавязчивое, что только можно себе вообразить. Он охватывает основные черты
ласковой игривости блаженного  плюшевого  мишки  и  наивно-невинной  ртутной
подвижности королька. Но  есть  в  нем  что-то  и  от  первобытной  мудрости
младенца, которая у последнего, правда, улетучивается с пугающей  быстротой.
И  все-таки  есть  в  пуделе  еще  нечто  волнующе  неопределимое,  сказочно
нереальное. И это то самое, из чего однажды, когда придет срок  и  с  пуделя
падут колдовские чары, восстанет новый человек - человек с душой пуделя.


НОВЫЙ НОЙ

     Когда-то я  хотел  написать  сказку,  которая  начиналась  бы  так:  "И
наступил вечер, и отправился Ной в зоопарк, где из тысяч животных выбрал  он
семь ближайших сердцу своему". Сказка была  бы  современная,  у  Ноя  вместо
ковчега был бы просто плот размером не  больше  купе  в  электричке,  вот  и
пришлось ему так ограничить свой выбор. "Из чего же, - спрашиваю я  себя,  -
мог он исходить, принимая то или другое решение?" Думаю, что предпочтение он
отдавал бы всегда завзятым одиночкам перед теми  животными,  которые  бегают
стадами. Ведь, в конце концов, чего на нашей земле так  не  хватает?  Прежде
всего индивидуальностей. А что надоело до одури? Толпы, массы, стаи и  орды.
Чтобы сразу приступить к исключениям, следующая  фраза  сказки  должна  была
звучать так: "И вот Ной пришел прежде  всего  к  своему  любимому  зверю,  к
Гиене, и дал ей один из семи билетов на плот, и сказал:
     - Влезай на палубу, тебе суждено выжить".
     Конечно, сразу понять причину такой симпатии  Ноя  нелегко.  Красавицей
Гиену уж точно не назовешь. Слишком  явно  указывают  жилистая  шея,  мощная
грудь и покатый зад с  покорно  поджатым  хвостом  на  любимое  ее  занятие:
соревноваться  с  шакалами  и  стервятниками  в  том,  кто   скорее   вырвет
внутренности у сдохших животных. Да, мы с  прискорбием  вынуждены  признать:
она - пожирательница падали, эта любимая подруга Ноя. Но ведь  мы  не  имеем
предубеждения к тем скромным  служителям  санитарии,  которые,  вооружившись
совками и метлами, стоят на страже чистоты  наших  улиц,  так  и  предвзятое
отношение к Гиене, заставляющее  называть  ее  отвратительной,  должно  быть
побеждено голосом  рассудка:  Что  случилось  бы  с  обонятельными  органами
жителей пустыни,  если  бы  им  на  каждом  шагу  пришлось  вдыхать  ароматы
разлагающегося прошлого? Гиена  же  сводит  все  к  короткой  операции.  Там
укусит, здесь рванет -  вот  следов  смерти  и  не  осталось.  Посмотрим  же
повнимательнее на лик этого зверя.  Какое  безмерное  знание  скрыто  в  его
чертах! Вы не обнаружите ничего, что напоминало бы  сатанинское  вожделение,
жажду к извращенному наслаждению. В них затаилась лишь  печаль  и  безмерная
кротость, как бы погруженность в нирвану, на них  отсвет  небесных  видений,
предвещающих избавление. Или возьмите эти нежные будто лепестки  каллы  уши,
этот чувственный рот с изгибом в уголках: что  тут  найдешь  от  дьявольской
маски? Ничего. И выбор Ноя  подтверждает  наше  мнение:  это  черты  невинно
падшего ангела.
     Вторым пассажиром Ной пригласил бы на свой плот Марабу. Ведь  Марабу  -
птица философская  до  чрезвычайности.  А  поскольку  человеческой  мудрости
хватило  лишь  на  то,  чтобы  устроить   хорошо   организованное   взаимное
уничтожение, то, может быть, в возрожденном мире птичья  философия  и  имеет
шанс выжить. Во всяком случае, Марабу  выглядит  так,  будто  в  безысходную
меланхолию его повергло именно общение с нашими философскими теориями. Лысый
череп птицы, украшенный лишь на  затылке  жалким  пучком  перьев,  неумолимо
вытянут вперед покрытым рубцами клювом, клюв этот уж  наверняка  никогда  не
боялся произнести слова правды. Шеи у Марабу  практически  нет,  поэтому  он
выглядит сутулым. Зато на ногах его - белые гамаши из  собственного  помета,
ибо свое презренное земное жилище он использует одновременно  и  в  качестве
туалета. Но дабы напомнить  о  том  положении,  которого  по  справедливости
заслуживает этот представитель пернатых, природа снабдила его длинной редкой
бородкой,   похожей   на   ту,   что   часто   украшает    лица    азиатских
священнослужителей. Глаза  Марабу  полны  благодарной  задумчивости,  как  у
погруженного в медитацию ламы; голубизна их почти пугает.  Когда  же  он  их
закрывает, они затягиваются слоем морщинистых век, их бугристая  поверхность
напоминает застывшую  лаву,  так  что  чудится,  будто  он  не  открывал  их
несколько тысячелетий.
     Третьим пассажиром Ной выбрал бы Тамби, солнечного медвежонка с острова
Борнео. Ростом он не больше трехлетнего ребенка  и  так  очарователен  своей
расчетливой неуклюжестью,  что  заставляет  веселиться  наши  перекормленные
прагматизмом  и  рассудочностью  души,  возвращая  их  наконец   к   райской
бездумности и неизъяснимой игривости.  Любимая  забава  Тамби  -  деревянный
чурбан; медвежонок часами катает его  по  полу  клетки,  и  в  иссиня-черной
шерстке зверька поблескивают на солнце золотистые опилки. Движениями своими,
когда он бегает на задних  лапах,  покачиваясь  и  топая  свернутыми  внутрь
ступнями, Тамби  напоминает  добродушного  деревенского  дурачка,  ненароком
заскочившего на предвыборное собрание, откуда он теперь удаляется смущенно и
неуклюже. Но сам солнечный медвежонок при этом вовсе и не смущается. Ведь  у
него на груди - символ победы, священная буква V, с которой начинается слово
"victoria". Ее светящийся белый цвет наводит на мысль,  что  это  и  вправду
след, оставленный солнцем. Но Тамби безразлично все; он с  аппетитом  грызет
тонко отполированные ноготки на лапе и  с  медвежьим  лукавством  косится  в
сторону  своей  обгрызенной  игрушки,  чурбана;  деревяшку  Ною  приходится,
конечно, тоже забрать с собой.
     Дальше на плот получает билет еще одна птица; на сей  раз  это  Страус.
Ной выбрал бы его за  удивительную  невзыскательность  и  выносливость;  две
добродетели - хоть они и забыты - явились бы настоящей золотой  жилой  после
всемирного потопа. Пока, во всяком случае, Страус вовсе не похож на существо
состоятельное. Более того, сейчас он  скорее  производит  впечатление  птицы
безнадежно устаревшей и даже заброшенной. Но виноват в этом  не  столько  он
сам, сколько поколение наших прабабушек, проявлявшее такой жгучий интерес  к
его перьям, что он выходил за пределы визуального восприятия.  Теперь  ни  в
чем не повинная птица расплачивается за скоротечность моды всякий раз, когда
раскланивается перед публикой. Но в песок Страус голову не прячет ни в  коем
случае. Нет; спокойно изогнув свою змееподобную шею в виде буквы "S", шагает
он на своих мощных двупалых лапах по клетке, склевывает костлявым клювом там
крошку хлеба, тут апельсиновое зернышко и,  подставляя  под  солнечные  лучи
свой древний, осененный жидким пушком младенческий череп, размышляет  о  тех
временах, когда мир назывался еще бескрайним, а не тюрьмой.
     А потом Ной сделал бы нечто на  грани  невероятного.  Он  пригласил  бы
взойти на свой плот Бородавочника. Ведь идеальная красота ненадежна; слишком
уже легко она обращается в свою противоположность. Безобразию же  достаточно
вступить в соединение с очарованием или с  умом,  и  вот  оно  уже  получает
возможность  преобразиться   в   красоту   изнутри.   Однако   если   судить
исключительно по  внешности,  то  вряд  ли  кто-нибудь  согласился  бы  дать
Бородавочнику хотя бы возможность такого преображения. Голова его безусловно
относится к  самым  загадочным  творениям,  которые  когда-либо  измысливала
природа. Морда его напоминает пылесос, а дырочки ноздрей похожи на  розетку,
и  при  этом  она  еще  украшена  четырьмя  огромными  желтыми  клыками.  За
бесконечной длины морщинистым рылом справа и слева, рядом с ушами,  нанесены
похожие  на  бородавки  шишки,  назначение   которых   остается   совершенно
загадочным. Но самое  фантастическое  впечатление  производят  рогообразные,
загнутые вверх наросты под глазами; они  напоминают  ручки,  предназначенные
для какого-нибудь циркача, которому пришла на ум  нечестивая  мысль  сделать
стойку  вверх  ногами  на  задумчивом  лике  этого  животного.  Но  есть   у
Бородавочника и свое украшение. Он носит удивительную кустистую  прическу  с
пробором, которая спускается от самого лба к меланхолически покачивающемуся,
будто из плотной резины,  хвосту;  ее  редкие  пряди  обрамляют  его  жуткую
физиономию, так что дегенеративно-интеллектуальное начало, скрытое в  чертах
этого интраверта, подчеркивается с волнующей скромностью. Также и  короткая,
а la Рихард Вагнер, бородка, торчащая под  голым  подбородком,  придает  его
внешности  дополнительный  оттенок  одухотворенной  зрелости,  к  которой  у
Бородавочника  имеется  явная  тенденция.  Но  самая  большая  неожиданность
произойдет, если он повернется к вам спиной. У него  самый  изысканный  зад,
какой только можно себе вообразить; розовато-желтая нежность  его  никак  не
сочетается   с   шишковатой   таранообразной   головой.   И   та    странная
уязвленно-деликатная манера, с  которой  Бородавочник  ставит  свои  изящные
ноги, показывает - если по-прежнему смотреть, на него со спины -  совершенно
однозначно, что в данном случае Ной  имеет  дело  с  существом  на  редкость
ранимым, безобразие  которого  -  только  средство  защитить  необыкновенную
душевную красоту от напора будничной действительности.
     Шестым билет от Ноя получит Филин. Ведь в мире, который превратится еще
неизвестно во что, надо иметь оружие и против ночи; а кроме Филина, никто  с
этим не справится. Его фосфоресцирующие глаза не предназначены для  дня,  на
солнце он презрительно щурится. Но крика ужаса,  который  издает  неожиданно
столкнувшийся с ним  в  расщелине  скалы  черный  дрозд,  достаточно,  чтобы
беззвучно включились медового цвета прожекторообразные глаза Филина.  И  тут
же начинают работу его  покрытые  перьями  ушные  локаторы;  мохнатые  пучки
перьев угрожающе топорщатся и подрагивают, ловя пролетающие звуки.  Если  же
Филин опять отключится и -  вслед  за  лениво  закрывающимися  веками  вновь
погрузится в самосозерцание, то в своих желтых  фланелевых  шароварах,  если
бросить поверхностный взгляд, станет похож на выжившую из ума  старую  даму.
Но, присмотревшись повнимательнее, убеждаешься, что взгляд его  простирается
в бесконечность, в неведомые  дали,  к  истокам  мирового  духа,  откуда  он
черпает мужество, чтобы и впредь грудью встречать силы мглы.
     Так Ной собрал бы всех, кто ему нужен. Обезьян  он  бы  не  взял;  ведь
никогда нельзя быть уверенным в том, что  они  в  один  прекрасный  день  не
вспомнят о Дарвине и не начнут развиваться в людей. Что же касается рыб,  то
всемирный потоп  для  них  безвреден.  Возможно,  госпожа  Ной  захотела  бы
прихватить с собой гривастого тюленя, если бы ей  приглянулся  его  профиль,
напоминающий известного  кинодеятеля  Орсона  Веллеса;  несомненный  интерес
вызвали бы у Ноя и тапир, и  ленивец,  и  муравьед.  Но  по  указанию  свыше
последний билет следовало бы отдать существу, которое было бы олицетворением
женского начала в самом чистом виде. По моей сказке Ной долго бы колебался в
выборе. В конце концов, остались бы лишь две претендентки: остромордая самка
носорога Аруша и львица Бланка. Но разрез  глаз  Бланки,  вероятно,  слишком
сильно напомнил бы Ною о расчетливом искусстве обольщения,  идущем  от  Евы,
которое однажды уже довело дело до потопа.
     Поэтому  выбор  Ноя  пал  бы  на  представительницу  прекрасной   части
носорожьего племени - на Арушу. Причина состоит в том, что эротическое чутье
Аруши практически равно нулю, а что касается ее глаз, то они скорее  наводят
на мысль о допотопном ящере, чем о новопотопной  дочери  Евы.  Что,  однако,
вовсе не надо понимать так, будто Аруша - существо неженственное;  наоборот.
Но  очарование  ее  стыдливо;  она  вовсе  не  провоцирует   взгляды   своих
почитателей. Благонравно, но одновременно и  претенциозно  ставит  она  свои
трехпалые ноги и бродит так по открытому вольеру, вороша  подвижной  верхней
губой опилки и листья. Аруша ничем не прикрыта; лишь  ее  вызывающий  легкую
усмешку хвост редькой и чувствительные острые ушки тронуты скудным волосяным
пушком.  Но  даже  нагота  Аруши  исполнена  скромности;  она  излучает   ту
эстетическую  деловитость,  какая  свойственна  еще   разве   что   особенно
законченным  по  форме  автомобилям.  Самое  элегантное  в  ней  -  складки.
Употребим это слово вместо обычного "морщины". В отличие  от  головы  Аруши,
где особенно вокруг ушей и  ноздрей,  напоминающих  бычьи  глаза,  их  можно
обнаружить несколько десятков, на всем остальном  теле,  если  присмотреться
повнимательнее, их всего четыре: две поперечные, на каждой передней ноге,  и
две продольные,  проходящие  вдоль  бедер.  Эти  складки  предназначены  для
ходьбы, они в местах сгибов; и трудно представить себе другое приспособление
в такой же мере эстетически безупречное,  как  и  прекрасно  приспособленное
функционально. Нет, мой сказочный Ной мог испытывать полное  удовлетворение.
Мадемуазель Аруша являлась именно тем существом, которое ему  бьшо  поручено
разыскать по  приказу  сверху;  существом,  выражающим  самую  суть  женщины
настолько свободной от эротики, насколько это возможно. Итак, восшествие  на
ковчег можно было бы начинать.


ВЕРНУТЬ ЛЮБИМОМУ СВОБОДУ

     Житейских правил у отца было немного, но одно из тех немногих  гласило:
к животным следует относиться по-доброму. Он никогда с ними не нежничал, да,
кстати говоря, и звери не были к тому особо расположены; и животные, и  отец
скорее  проявляли  своего  рода  обоюдную  терпимость;  смерив  друг   друга
скептическими взглядами, пожав плечами, они  давали  понять,  что  вовсе  не
прочь поладить.
     Первым  из  животных,  которых  дарил  мне   отец,   был   обыкновенный
лягушонок-квакша по имени Теодор. Кожица у Тео была  гладкая,  ярко-зеленая;
если в комнате откашливались, он принимался квакать и издавал  такие  звуки,
словно кто-то встряхивал жестяное сито с горохом. Отец подражал его кваканью
и скоро в совершенстве владел лягушачьим языком; часто они на пару вели  меж
собой прямо-таки настоящие беседы, особенно на сон грядущий.
     Я любил Тео - он был  восхитительно  гладким,  но  самое  главное  -  с
помощью своих присосок он держался  на  стекле  гораздо  крепче  жевательной
резинки; гортань у него  слегка  подрагивала,  а  тюль,  прикрывающий  банку
из-под варенья, словно звездный купол, отражался в его золотистых глазах.
     Мух, которыми питался Тео, мы ловили на теплой от солнца  кладбищенской
стене;  иногда  отец  добывал  и  бабочку-капустницу.  Когда   Тео   наконец
проглатывал ее, он обретал ангелоподобное  обличье.  Нередко  четверть  часа
спустя девственно-белые крылышки все еще торчали у него изо  рта,  и  всякий
раз, силясь  стереть  эти  крылышки  передней  лапкой,  он  выглядел  крайне
изумленно и, разумеется, так же невинно.
     Однажды вечером отец, не пришел домой; мне стало страшно и, чтобы спать
в компании, я положил с собой в постель банку, в которой сидел Тео.
     К утру он задохнулся.
     Всю вину отец свалил на ангелов.
     - Они отомстили нам из-за капустниц, - объяснил он.
     - Могли бы просто сказать, - всхлипнул я.
     - Ты еще узнаешь, каковы эти ангелы, - в сердцах ответил отец.
     И все-таки прошло много времени, прежде чем  я  опять  смог  глядеть  в
лягушечьи глаза, не ощущая при этом комка в горле.

     Но едва только истек месяц траура по Тео, как отец пришел домой с ежом.
Он поймал его еще раньше, но. из уважения к  памяти  усопшего  первое  время
держал в своем кабинете  в  музее.  Мы  назвали  ежа  господином  Кувалеком;
жилищем ему служил нижний ящик отцовского письменного стола,  в  который  он
забирался по наклонно положенной доске.
     Господин Кувалек ел навозных жуков, сливочный шоколад, сапожную  ваксу,
гуляш, почтовые марки,  дождевых  червей,  "Пеликаноль",  черных  тараканов,
сливы без косточек, белых мышей, однажды он съел громадный  ластик,  правда,
мягкий, фирмы Фабера. Он с удовольствием пил  молоко,  выдохшееся  пиво,  не
отказывался и от холодного кофе.
     Днем он спал; ночью, пыхтя и с шумом наталкиваясь на мебель,  неутомимо
кружил по комнате и балкону, где из дерна,  мха  и  листьев  подорожника  мы
соорудили для него подобие лужайки.
     То, что у господина Кувалека есть блохи, мы заметили далеко  не  сразу.
Отец немедля сказался на  работе  больным,  мы  приготовили  слабый  раствор
лизоля и пустили господина Кувалека поплавать в нем, заботливо следя за тем,
чтобы ни капли не попало ему в рот. Никогда не забуду выражения,  которое  в
тот момент появилось на ежиной мордочке.
     До сего дня мы, можно сказать, пользовались его расположением; кровяную
колбасу, например, он ел у  отца  прямо  из  рук.  С  этого  момента  всяким
фамильярностям был положен конец. Так или иначе,  но  избавленный  от  блох,
отныне он удостаивал нас не более чем косыми взглядами. Хотя  внешне  в  его
поведении ничего не изменилось, мы не могли  не  заметить,  что  злополучное
купанье в лизоле раз и навсегда лишило  нас  ежиного  доверия.  Что  же  нам
оставалось, как не отнести его  обратно  в  поле  на  родную  межу?  Нам  не
хотелось делать забаву из тех, кому было вовсе не до веселья.

     В другой раз отец пришел домой с молодой совой-сипухой. Мы дали ей  имя
Хульда и между двумя книжными полками укрепили  для  нее  палку  ох  половой
щетки. Сова восседала на ней укрытая, словно тенью, чувством презрения к нам
и глядела сквозь нас.
     Хульда ела мелко нарубленное  мясо,  которое  следовало  предварительно
обвалять в песке или перьях; по ночам, хлопая крыльями и щелкая клювом,  она
взад-вперед ковыляла по письменному столу и при лунном свете пыталась свести
знакомство с другой сипухой, глядевшей на нее из  отцовского  зеркальца  для
бритья.
     Фриду, подругу моего отца, Хульда  ненавидела;  всякий  раз,  когда  та
приходила, Хульда устремлялась прямехонько к ее прическе.
     Отец сказал, что лучшего способа испытать  характер  и  не  придумаешь;
действительно, пока в доме была Хульда, Фрида у нас не появлялась.
     Окно мы никогда не закрывали -  считали  Хульду  своей  гостьей,  а  не
пленницей, но, по-видимому, ее к нам все-таки что-то притягивало. Потому что
когда брезжил  рассвет,  она,  не  соблазненная  близостью  открытого  окна,
нахохлившись, с чуть загнутым вниз клювом, всегда сидела на своей  палке,  а
на полу бьющими в нос белыми иероглифами, было написано  о  ее  презрении  к
нам.
     Когда Хульде было примерно полгода, отец, тщательно завернув ее,  отвез
в местность, расположенную часах в трех езды от нашего дома, и там выпустил.
     На следующее утро она снова, нахохлившись, с чуть загнутым вниз клювом,
восседала на своей палке.
     Это нас очень растрогало. Но долг повелевал  нам  оставаться  твердыми:
должна же она научиться добывать себе пропитание. Мы упорно отказывались  ее
кормить, за что и были наказаны, - четыре дня подряд возгласы ее негодования
пятнами отпечатывались на полу. На пятую ночь она в  ожесточении  опрокинула
чернильницу и улетела.
     Отец окольцевал ее алюминиевым колечком. Шесть лет спустя оно вернулось
к отцу назад с орнитологической станции. Служащие станции  получили  его  из
какой-то деревни в Швеции. Молния угодила там в часовню, и, как было сказано
в письме, среди обгоревших церковных облачений и покровов  кистер  обнаружил
птичий скелет, на котором оно и держалось.

     Но из всех когда-либо  живших  у  нас  существ  самые  большие  хлопоты
доставила нам Лилит.
     Лилит была обычной гадюкой. Когда в лес