отные  тоже  сверкали  чистотой,  наверняка  их  мыли
несколько раз в неделю, а это кое-что да значит, ведь в свинарнике  их  было
больше сотни.
     В среднем проходе появилась маленькая, бесформенно закутанная  фигурка.
Она придерживала на плече коромысло, на  котором  раскачивались  два  ведра,
наполненные дымящимся давленым картофелем. Завидев ее,  свиньи  чуть  ли  не
запели.
     - Добрая маленькая Свертла, - крикнул барон в ухо отцу, -  если  бы  не
она... - Вид у него внезапно стал мечтательным.
     - Вы хотите сказать, - крикнул отец, - что она здесь все делает одна?
     - Все! - закричал барон.
     Мы недоверчиво переглянулись, это было не просто достижение,  это  было
чудо.
     Тут и Свертла заметила барона. Казалось, у нее вдруг выросли две  левые
ноги и руки, она  косолапо  побежала  и,  хихикнув,  хлопнула  себя  по  лбу
красными детскими ладошками, уронила коромысло и уже в конце прохода юркнула
в свою каморку.
     Барон недовольно вздернул бесцветные брови.
     - Вечно одно и то же. Вы думаете, мне хоть раз удалось сказать ей,  как
я ею доволен? Ни разу.
     Отец внезапно почувствовал странное облегчение. Наверняка,  сказал  он,
когда мы снова вышли на холод, Свертла знает, что ею очень довольны.
     - Может быть, - согласился барон, - но  так  мало  бывает  поводов  для
благодарности, что просто грешно держать эту благодарность про себя.
     Отец молча  поднял  глаза  к  небу,  ночная  синева  которого  начинала
постепенно светлеть.
     От конюшен к нам шел Брадек, ведя оседланную верховую лошадь. Метрах  в
пяти от барона он остановился, что-то ворча, снял шапку и отпустил лошадь.
     Барон вытащил из-за голенища хлыст и вскочил в седло.
     - До скорого свидания. -  Он  слегка  коснулся  полей  своей  войлочной
шляпы, галопом выехал из смерчем взметнувшегося снежного фонтана и  поскакал
к воротам.
     Отец смотрел ему вслед, наморщив лоб. Как это Брадек  не  помог  барону
сесть на лошадь?
     - Потому что он - не желает иметь дела  с  нами,  батраками,  -  сказал
Брадек, как будто только и ждал этого вопроса, - очень уж он заносчивый.
     - Одинокий он, - раздраженно сказал отец, - но  здесь  этого  никто  не
понимает.
     Брадек презрительно выплюнул на снег струю жевательного табака.
     - Ну, может, конечно, это  мы  виноваты,  что  он,  вместо  того  чтобы
заботиться о своих гостях, все время квохчет над этими зловредными свиньями.
     - Зловредными? - удивился отец. - Что вы имеете в виду?
     - Ясно что, - отвечал Брадек, - белые свиньи приносят счастье, выходит,
черные должны приносить  несчастье.  Или...?  -  Он  смерил  нас  всезнающим
взглядом.
     - Но в этом есть большая доля суеверия, - вставил я.
     - Разрази тебя гром, - рассердился Брадек. - А как вы  думаете,  почему
Калюнц впал в такое запустение? А?
     Отец склонил голову, как бы соглашаясь.
     - Не всем же сажать картофель и хлеб, кому-то надо и свиней разводить.
     - Пусть себе разводит, - сказал Брадек, - но ведь он же не продает  это
жаркое сатаны. Он ведь все  делает  точь-в-точь  как  его  дед.  А  что  тот
натворил, вы, уж наверно, знаете.
     - Нет, - отвечал я, - а что?
     - Сначала конкурс, а потом конец. -  Брадек  решительно  откусил  новую
порцию табака и яростно принялся жевать. -  Просто  повесился  в  охотничьем
домике. Здорово, а?
     Отец зябко поднял воротник пиджака.
     - А куда он, собственно, поскакал?
     - Кто? - ошеломленно спросил Брадек.
     - Да барон же, - сказал я.
     Рот Брадека снова закрылся.
     - Ах, барон. Посмотреть, не найдет ли волчьего следа.
     Минуту отец задумчиво глодал заледенелый кончик своего уса.
     - И бывает, находит?
     - Да что он, дурак, что ли, - отвечал Брадек.

     Мы молча вернулись в дом. Было еще сумеречно, когда мы  вошли  в  столовую.  Но,  кроме  дантиста
Лединека, о котором мы из его писем знали, что он любитель поспать, все  уже
собрались за столом.
     Отец в экзальтации хотел было обойти всех и каждому пожать руку,  но  я
вовремя его удержал, а потом он и сам заметил: что-то висело в воздухе.
     Хердмуте, правда, тут же подала нам масло и мармелад, а граф Станислав,
бездумно   кроша   свежеподжаренный   ломтик   белого   хлеба,   при   свете
гинденбургской горелки читал томик Рильке, прислоненный к сахарнице.  Однако
напряжение на лицах наших друзей не исчезло, казалось, все они чего-то ждут.
Полковник даже часто прерывал свой разговор о борьбе с сельскохозяйственными
вредителями, в который он втянул беспокойно  ерзавшего  на  стуле  господина
Янкеля  Фрейндлиха,  и,  чутко  вслушиваясь,  поднимал   голову,   а   Рохус
Фельгентрей сжимал в правом кулаке салфеточное кольцо, в левом -  рюмку  для
яйца и неподвижным взглядом смотрел на край скатерти, борода его механически
двигалась,  когда  он  жевал.  И  при  всем  том  в  столовой  было   как-то
по-старинному уютно, именно так мы себе все это и  представляли.  Древоточцы
пощелкивали в старых стульях, аромат смолистых сосновых дров в печи  мешался
с  ароматом  кофе,  а  в  вечно  открытых  глазах  птичьих  чучел,  наверно,
восьмидесятикратно отражался огонек гинденбургской горелки.
     Внезапно наверху зазвонил колокольчик.
     - Вот! - сказал граф Станислав  и  захлопнул  томик  Рильке.  -  Что  я
говорил: никогда нельзя спокойно позавтракать!
     -  Тише,  старина,  тише...  -  Настоящий   глаз   Рохуса   Фельгентрея
сосредоточенно смотрел прямо перед собой, тогда как  искусственный  скучливо
поглядывал в окно, где за сухой грушей в последний раз в этом году  вставало
бессильное солнце.
     - Она бегает взад-вперед! - сказала Хердмуте, которая, чтобы, наверное,
лучше слышать, расколола одну из своих кос-баранок и, открыв рот, откинулась
на спинку стула. - Она укладывается!
     - Бог даст, - проговорил полковник, - она опять захочет прокатиться  на
санях, как в прошлом году, тогда  у  нас,  по  крайней  мере,  будет  полдня
спокойных.
     - Шаги! - шепнул господин Янкель Фрейндлих. - Тихо!
     Но это оказалась всего лишь  кухарка,  она  пришла  узнать,  кто  хочет
вечером блинчики с начинкой, а кто без.
     Мы соответственно подняли руки.
     - Что это с ней такое? - спросил полковник  многозначительно,  указывая
израненным большим пальцем на потолок.
     - Окончательно свихнулась, - сказала  кухарка.  -  Всю  ночь  примеряла
платья и раз тридцать, наверно, мазалась, все по-разному; а уж про  лак  для
ногтей и прочую белиберду и говорить нечего.
     - Бог ты мой! - Полковник со стоном откинулся назад.  -  Это  ведь  уже
какое-то нечеловеческое упорство.
     - Да смилуется над нами господь, - сказал граф Станислав и  со  вздохом
задул свою горелку.
     - Да смилуется он и над нею, - произнес отец  во  внезапно  наступившей
тишине.
     - Прошу прощения, господин доктор, - сказал Рохус Фельгентрей. - Что вы
под этим подразумеваете?
     К счастью, тут вошла горничная  и,  зевая,  положила  на  рояль  стопку
пожелтевших охотничьих журналов.
     - Вы это серьезно? - спросил полковник и  схватился  за  сердце.  -  Вы
действительно опять принесли нам для чтения эти  древние  подшивки  "Дичи  и
собаки"?
     Горничная объяснила, что барон вчера  вечером  специально  напомнил  об
этом.
     - Специально! - воскликнул Рохус Фельгентрей, и в его стеклянном  глазу
неожиданно отразилось утреннее солнце. - Вечно я слышу это "специально"! Вот
уж  сколько  месяцев  здесь  ничего  другого  не   добьешься,   кроме   этих
заплесневелых лесных, полевых и луговых сплетен, а вы говорите "специально"!
Может быть, ради праздника? Да?
     - Вероятно, - в изнеможении прохрипел полковник, - но уж сегодня-то  он
мог бы выдать нам несколько газет.
     - Он?! - воскликнула Хердмуте. -  Когда  это  он  интересовался  нашими
духовными запросами?! У него одни только свиньи на уме!
     Отец со звоном отодвинул свою чашку.
     - А разве это порочить его сердце?
     - Сердце, - презрительно фыркнула Хердмуте. - Когда я такое слышу...
     - Да, - кивнул отец, - теперь об этом не часто услышишь.
     - Чтобы о нем  слышать,  надо  его  иметь,  -  взволнованно  проговорил
господин Янкель Фрейндлих. Отец внимательно посмотрел на него.
     - Раньше вы другое говорили.
     - Мы все раньше другое говорили, - вздохнул граф Станислав.
     - Да, - перебил его Рохус Фельгентрей. - Раньше мы считали, что с  нами
в Калюнце обходятся по-человечески.
     - Ах, - произнес отец и сглотнул слюну. - А как, господин  Фельгентрей,
вы теперь считаете?
     Казалось,  все  в  комнате  вдруг  затаили  дыхание,  даже   древоточцы
приумолкли.
     Рохус Фельгентрей разгоряченно оглаживал  свою  бороду,  она  угрожающе
шуршала.
     - Теперь наоборот, доктор. Теперь мы считаем это издевательством.
     Я видел по отцову лицу, что представление, которое мы себе составили  о
наших друзьях, стремительно замутняется. Прежде чем ответить, он должен  был
несколько раз глубоко вдохнуть в себя воздух.
     - Я полагаю, - с трудом произнес он, - вам должно быть стыдно.
     После этих слов поднялась невообразимая суматоха.
     Хорошо ему с его двенадцатичасовым опытом говорить! Что он знает о  том
режиме террора, который здесь господствует! Разумеется, барон -  угнетатель,
душитель свободы! И они могут сказать отцу только одно: в новом году с  игом
барона будет покончено. За обедом он уже  получил  резолюцию,  и  достаточно
категоричную! Вот теперь отец посмотрит, кто пойдет на  уступки.  Ничего  не
поделаешь, чаша переполнилась, в новом году они добьются  перемен;  довольно
послушания, нет, теперь их лозунгом станет "свобода"!
     - Лучше бы вы своим девизом выбрали "достоинство"! -  сердито  вмешался
отец в этот спектакль. - И подумайте хотя  бы,  что  сегодня  вы  стоите  не
только у колыбели нового года, но и у смертного одра старого!
     Он еще не успел окончить фразы, как беззвучно распахнулась дверь  и  на
пороге возникла старая баронесса.
     Мгновенно в комнате воцарилась мертвая  тишина,  и  словно  по  чьей-то
неслышной команде все разом поднялись и очумело уставились на старую даму.
     Она производила впечатление  одновременно  пугающее  и  величественное.
Истончившийся до состояния паутины дорожный  плед  облегал  ее  сгорбленное,
костлявое тело. Из-под бархатной юбки виднелись похожие  на  стручки  акации
шнурованные полусапожки и черные  хвостики  траченного  молью  горностаевого
палантина. Тяжело дыша, она  опиралась  на  утыканный  спортивными  значками
альпеншток и всех нас по  очереди  с  нескрываемым  отвращением  осматривала
своими подернутыми фиолетовой пленкой совиными глазами.
     Когда ее ледяной взгляд встретился со взглядом отца, он поклонился:
     - Доброе утро, госпожа баронесса.
     Она смерила его презрительным взглядом.
     - Вы тот самый чучельник?..
     - Да, - отвечал отец. - А вот это, госпожа - баронесса, Бруно, мой сын.
     - Еще и сын. - Ее совиный взгляд на долю секунды впился в кончик  моего
носа. - Ну, мне все равно, - проскрипела она  потом,  -  так  или  иначе,  я
все-таки с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь.
     - Идеальный  срок  для  подобного  решения,  -  вежливо  произнес  граф
Станислав.
     Баронесса насмешливо скривила губы.
     - Только не торжествуйте раньше времени!
     - Что вы, что вы! - воскликнул Рохус Фельгентрей.
     - Кто тут говорит о каком-то торжестве, сударыня!
     - Я, милейший, я. - Она постучала  себя  в  грудь  крюком  альпенштока,
отчего разразилась хриплым кашлем. - И не скрою от вас  почему.  Я  оставила
барону письмо, письмо с ультиматумом. - Она сильно стукнула по полу железным
наконечником своей палки. - Ему дано время на размышления, до полуночи. Если
он до тех пор не решится отослать вас  всех  по  домам  и  забрать  меня  из
охотничьего домика, ноги моей больше не будет в этом  доме,  где  все  кишит
дармоедами. А теперь я прошу отвести меня к саням.
     Никогда я еще не видел, чтобы четверо мужчин так поспешно  бросились  к
старой даме. Рохус Фельгентрей и полковник чуть ли не рвали ее друг у  друга
из рук.
     - Госпожа баронесса, - сказал отец, который  не  трогался  с  места,  -
позвольте избавить вас от этого натиска. - Коротко извинившись, он отодвинул
полковника в сторону и предложил баронессе руку.
     На какую-то долю секунды что-то вроде растроганности промелькнуло на ее
набеленном лице.
     - Вы очень любезны.
     Она взяла отца под  руку,  и  мимо  смущенно  покашливавшего  господина
Янкеля Фрейндлиха и озадаченно  уставившегося  в  пол  графа  Станислава  мы
вывели старую даму во двор. -
     Как ни странно, двор вдруг показался мне совсем чужим и неуютным,  меня
охватила такая тоска по Берлину, что, казалось, сердце разорвется.  Дверь  в
свинарник была  приоткрыта,  и  в  темноте  за  нею  можно  было  разглядеть
закутанное детское личико Свертлы; она невозмутимо смотрела на баронессу.
     Брадек уже запряг лошадей и стоял, сохраняя  дистанцию  преданности,  в
пяти метрах от саней, перемалывая челюстями жевательный табак.
     - Госпожа баронесса, - произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха
и вправду воззрилась на него - прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц  утратит
и свою душу.
     Платок на ее голове несколько съехал,  и  видно  стало,  что  на  седых
кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она  была  серебряной,  а
теперь стала почти черной.
     - Весьма  сожалею.  -  Она  смотрела  на  отца  как  сомнамбула,  потом
отпустила его руку и решительно направилась к саням.
     Мы последовали за ней  со  слезами  на  глазах.  Тут  вышла  горничная,
принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы.  Помедлив,
отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.
     - Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то,  что  отпускаю
вас... - Отец в растерянности подоткнул ей  под  укутанные  ноги  подушку  и
озабоченно взглянул на нее.
     Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.
     - С дороги! - хрипло крикнула она Брадеку.
     - Госпожа баронесса! - Кончики усов у отца дрожали.
     - Все, - сказала она властно, - я уезжаю.
     - Да здравствует Новый год! - раздался вдруг чей-то  трубный  голос,  и
тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, - помчались
со двора.
     - Вот она и укатила! -  воскликнул  дантист  Лединек  и  засмеялся.  Он
перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел  к  нам.  У  него  был  вид
отлично выспавшегося человека. - Как приятно, что вы здесь.
     Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.
     - Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.
     - Ого! - Дантист Лединек, подбоченясь,  дважды  обошел  вокруг  нас.  -
Очень красиво, - сказал он.
     Из дому высыпали все  остальные,  казалось,  выстрел  опять  придал  им
бодрости, на их лицах не было и  следа  прежнего  смущения.  Закоченевшие  и
оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к  ним,  и
всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом  мы
взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.
     Мы надеялись, а вдруг  нам  повезет  увидеть  зимородка,  о  котором  в
предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей.  Но  мы  его  не
увидели, и от ходьбы нам  не  стали  легче,  потому  что  глаз  нельзя  было
поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.
     На последнем из  трех  высоких  деревянных  мостиков  через  Преппе  мы
остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас
немного успокоило.
     - Н-да! - произнес отец спустя несколько минут.
     - Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее  заскок,  или  она
это всерьез.
     - Пусть даже будет заскок, - отвечал отец, - но как ты в  таком  случае
расцениваешь поведение остальных?
     Я молчал.
     - Правильно, - сказал отец. - Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них
ошиблись.
     Меня знобило, я думал о  всех  тех  милых  людях,  которые  остались  в
Берлине, и прежде всего о Фриде.
     - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал  отец.  -  Но  мы  не  можем  быть
неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.
     - Кто? - спросил я.
     - Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце  концов,
этот дантист - не правило.
     - Но и не исключение.
     - Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.
     - Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть;
зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.
     Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.
     - Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.
     - Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.
     - Бруно! - взволнованно прошептал отец. - Вон он сидит, внизу!
     - Господи, - сказал я, - кто?
     - Зимородок, - шепнул отец.
     Не дыша, я перегнулся через  перила.  Да,  он  сидел  там.  Сжавшись  в
комочек,  он  сидел  на  блестящей  от  мороза  ивовой   ветке   и   черными
глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун
клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой
голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня  в
голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в  этой  снежной  пустыне.
Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой  бросился
в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве  и
полетел, низко  и  совершенно  прямо  вдоль  Преппе,  сверкающий  голубизною
драгоценный камень.
     - На запад, - вздохнул я,  -  в  сторону  Берлина.  Отец  втянул  носом
воздух.
     - Он хотел сказать нам совсем другое.
     - А что?
     - Что и здесь можно выдержать.
     Когда мы вернулись, в доме носился удивительно вкусный  запах  каплуна.
За это время здесь воцарилось  поистине  праздничное  настроение.  По-моему,
отец не ошибся, когда сказал,  что  в  этом  виноват  прежде  всего  дантист
Лединек; то и дело его  смех  громыхал  по  дому.  Полковника  он  определил
мастерить  бумажные  колпаки,  для  чего  тот  в  жажде  мести   использовал
репродукции  из  старых  охотничьих  журналов.  Господин  Янкель   Фрейндлих
дыроколом делал из цветных промокашек конфетти, а в кухне Рохус  Фельгентрей
при помощи молотка и топора разрубал бесконечно длинную свинцовую трубку  на
кусочки, которые можно будет расплавить в столовой ложке.  Но  дальше  всего
приготовления к Новому году зашли в столовой. Там граф Станислав и  Хердмуте
уже набрасывали серпантин на шеи птичьих чучел, и даже шаткие рога на голове
лося были украшены.
     Мы с отцом сели в сторонке; вдобавок ко всему еще  так  волнующе  пахло
жареным каплуном, что  эта  внезапная  бурная  деятельность  в  сравнении  с
ультиматумом старой баронессы показалась нам несколько зловещей.
     Ровно в час во двор влетел барон верхом  на  лошади.  Дверь  свинарника
приоткрылась, и оттуда выглянуло закутанное детское личико  Свертлы;  широко
раскрытыми глазами смотрела она на барона.
     - Ну, конечно, - огорченно сказал отец.
     - Сегодня  утром  ты  был  настроен  против  нее,  -  заметил  я,  -  а
собственно, почему, ее упрекнуть, не в чем.
     - Она - ребенок, - отвечал отец, - и к тому же очень работящий.
     - Да, ну и что?
     Сдвинув брови, отец жевал ус.
     - Ничего не могу с собой поделать, старая дама понравилась мне больше.
     - Послушай, - удивился я, - но какое же может быть сравнение...
     От конюшни к нам шел барон, на ходу стягивая  перчатки,  ноги  его  еще
кривились от долгого сидения в седле. Отец  смотрел  на  него  отсутствующим
взглядом.
     - В данный момент это самое подходящее сравнение, если  вспомнить,  что
баронесса и Свертла единственные женщины, которые его здесь интересуют.
     И тут под вопль "Ааааааа!" и