о
квадратных метров, обследовали каждую травинку, каждый лопух, каждый  кустик
бузины, переворачивали ржавые ведра и драные матрацы,  совались  в  кроличьи
норки, босыми ногами прощупали дно ручья - ничего.
     Около полудня мы сделали небольшую передышку.
     Потом все началось сначала.
     Фрида теперь была так раздражена, что набрасывалась  с  руганью  то  на
отца, то на Макса, если кто-то из них попадался ей на дороге.
     В четыре начал ругаться и Макс, а к семи уже и отец дошел до предела.
     Теперь они  все  трое  сидели  под  фруктовыми  деревьями,  измученными
глазами глядя на меня. Уже  смеркалось,  и  от  ручья  поднималась  туманная
дымка.
     - Я полагаю, Бруно, - глухо сказал отец, - ты должен сдаться.
     - А если его кто-нибудь найдет? - завопил я.
     - Если уж мы его не нашли, - возразила Фрида, - кто ж тогда найдет?
     И все же я настоял на  том,  чтобы  продолжить  поиски  до  наступления
полной темноты. А потом я  вдруг  так  устал,  что  на  обратном  пути  отцу
пришлось взять меня на закорки.
     Какое-то время, я еще сонно вслушивался в мерные  гулкие  звуки  -  это
колени Фриды стукались о брюхо гитары, - а потом заснул, положив  голову  на
покачивающееся плечо отца.
     Проснулся  я  от  громкого  голоса  Фриды.  Не   поднимая   головы,   я
прислушался.
     Отец как раз отвечал ей; говорил он тихо и был очень взволнован.
     - Я же вам сразу сказал, - говорил он, - и вы знали, что это не  так-то
просто.
     - Но я не знала, - вздохнула Фрида, - что это будет такая мука.
     - И я не знал, - прошептал Макс. - Слушай, доктор, это же просто реветь
хотелось, когда мальчонка там ползал.
     - А кстати, - вставила Фрида, - он спит?
     - Крепко спит, - заверил отец. - И все-таки, - продолжал он,  -  другой
возможности не было, Фрида, скажи, разве он не  радовался  до  смерти  этому
яйцу?
     - Яйцу! - передразнила его Фрида. - Какому еще яйцу?
     Мне вдруг словно ледяная сосулька вонзилась в сердце.
     - Пусть даже яйца и не  было,  -  сказал  отец,  -  но  оно  было  даже
настоящее самого настоящего яйца, минутами казалось, что мы и  сами  в  него
верим.
     На мгновение мне захотелось тут же отпустить отцово  плечо  и  навсегда
бежать куда глаза глядят, только подальше от  этого  человека,  который  так
страшно лгал и еще назывался моим отцом. Но лишь на одно  мгновение,  потому
что он продолжал:
     - Вот увидите, Бруно будет помнить это яйцо,  тогда  как  если  бы  все
обстояло нормально, он бы о нем уже сто раз забыл.
     - Так, так, - сказал Макс, -  откуда  вы  можете  это  знать,  господин
доктор?
     - Опыт, - отвечал отец и нагнулся, чтобы цветущая ветка не задела моего
уха. - Мечты, не воплотившиеся въяве, дарят нас истинным счастьем.
     - Если бы, - буркнула Фрида и, вздернув брови, искоса глянула на него.


ОПАСЕНИЕ ВАЛЬТЕРА

     Мы жили тогда в меблирашках. Собственно,  нас  уже  давно  должны  были
выселить, денег, которые отец получал  в  музее  как  помощник  препаратора,
хватало только на еду. Но отец починил медвежью шкуру в гостиной хозяйки,  и
притом бесплатно; поэтому хозяйка кое на что смотрела сквозь пальцы.  Только
вот Фриду она не переваривала, потому что  Фрида  потеряла  работу  и  почти
всегда сидела дома, но ведь в конце концов не Фрида в этом виновата.
     А кроме того, еще очень многие люди были безработными, почти все отцовы
друзья, например. Большинство из них стали рыбаками, не по  профессии,  а  с
голоду. Целыми днями стояли они на набережной Шпрее,  уставившись  на  воду.
Иногда мы тоже стояли там и смотрели, как они смотрят на воду.
     По средам они собирались на бирже труда. Отец тоже ходил туда, ему  уже
до смерти надоело набивать древесной шерстью мертвых зверей  и  получать  за
это всего лишь марку  и  восемьдесят  пять  пфеннигов.  К  отцу  все  хорошо
относились, одного только не могли взять  в  толк,  почему  отец  так  часто
заступается за Вальтера. У Вальтера, говорили они, не все дома.
     Но отец утверждал, что Вальтер из всех самый нормальный, и мы с  Фридой
тоже так считали. А что у Вальтера  такие  огромные  руки  и  ноги  и  такая
маленькая голова - так он в этом не виноват. Тут, правда, играло роль и  то,
что Вальтер был очень грустным, вечно ожидал светопреставления,  а  ему  так
хотелось бы еще пожить.
     Однажды на бирже труда произошел скандал, и все с  руганью  набросились
на Вальтера. Обувному магазину потребовался рекламный агент, и надо  же,  из
сорока приблизительно кандидатов выбор пал именно на Вальтера.
     Мы долго судили да рядили, как это  Вальтеру  удалось,  и  лишь  совсем
случайно  отец  разрешил  загадку:  он  встретил  Вальтера  при   исполнении
служебных обязанностей.
     Он был в обличье медведя, рассказывал отец, и  узнать  его  можно  было
только  по  громадным  ножищам.  На  эмблеме  обувного  магазина  красовался
медведь, и потому родилась идея напялить на кого-нибудь медвежью шкуру  и  с
плакатом на спине пустить по улицам. Никто, рассказывал отец, и в его голосе
явственно слышалось удовлетворение, никто так великолепно  не  подходил  для
этой цели, как  Вальтер  с  его  неуклюжей  походкой,  крохотной  головой  и
непомерно большими руками и ногами.
     Все остальные долго не разделяли отцовых восторгов  по  поводу  успехов
Вальтера. Они считали, что это черт знает что; если уж ты рядишься медведем,
то надо, по крайней мере,  иметь  медвежью  смекалку,  а  у  Вальтера,  мол,
смекалки не больше, чем у кролика.
     - Зависть, - говорил отец, - чистейшей воды зависть.
     Вальтер работал  медведем  уже  около  двух  недель,  когда  мы  с  ним
встретились.  Я  сопровождал  Фриду  в  ее  поисках  работы,  и  нам  ужасно
захотелось пить. Когда мы вошли в садовое кафе, Вальтер как раз снял с  себя
медвежью голову и заказал кружку светлого пива.
     Мы подсели к нему, и Фрида спросила,  не  слишком  ли  утомительно  так
подолгу ходить в шкуре?
     Что верно, то верно, отвечал Вальтер, но зато  эта  шкура  придает  ему
уверенность.
     И правда, он как-то переменился. Не казался больше  таким  робким,  как
раньше, да и вечный страх его перед светопреставлением вроде бы поулегся.
     Он выпил пиво и расплатился. Потом нахлобучил на себя медвежью  голову,
кивнул нам, и мы увидели, как он своей неуклюжей походкой идет по улице:  ни
дать ни взять - медведь, только плакат на спине немного портил впечатление.
     Отец хорошо понимал Вальтера.
     - Этот костюм, - сказал  он,  -  возвращает  ему  чувство  собственного
достоинства.
     - Господи, - воскликнула Фрида, - лишь бы они его не уволили!
     - Не дай бог, - отвечал отец, - для него это было бы ужасно,  он  тогда
еще мрачнее станет смотреть на жизнь.
     Другие безработные с давних пор не понимали Вальтера, да  и  не  хотели
понимать. Наоборот, они утверждали, что теперь-то он задерет  нос.  Успех-де
ударил ему в голову, и надо будет как-нибудь хорошенько ему всыпать, а то он
кое с кем из них уже едва кланяется.
     - А вы попробуйте поклониться в таком облачении, - кричал им отец.
     Но их было не переубедить. Вальтеру надо как следует дать по кумполу, и
точка.
     Отец теперь стал еще внимательнее к Вальтеру, чем обычно. Но не мог  же
он ходить за ним по пятам, и получилось так,  что  в  один  прекрасный  день
другой человек вступился за Вальтера.
     Был вечер, Фрида опять с утра  искала  работу,  и  я,  как  обычно,  ее
сопровождал: бывает,  что  на  некоторых  работодателей  производит  хорошее
впечатление, если наниматься приходят с мальчонкой. Мы как раз стояли  перед
витриной и разглядывали выставленные продукты, как  вдруг  улицу  перебежали
несколько папиных друзей.
     Первой их заметила Фрида.
     - Господи, - воскликнула она, - они же стащили у Вальтера голову!  Надо
проследить, куда они ее денут!
     Я бросился вслед за ними. Один раз я потерял их из виду;  я  все  время
думал о Вальтере, сердце у меня учащенно билось, и  это  мешало  следить  за
беглецами. Но, миновав несколько улиц, я снова заметил их, они с безучастным
видом спускались к Шпрее, и вдруг тот, что  держал  голову,  приподнялся  на
цыпочки и швырнул ее в воду.
     Я думал, что у меня от ужаса остановится сердце,  хотел  закричать,  но
ничего не вышло, я просто неотрывно смотрел  на  воду,  поглотившую  голову.
Потом поплелся обратно.
     Навстречу мне шла Фрида.
     - Ну? - взволнованно спросила она. Я рассказал ей, что произошло.
     - Боже милостивый, - сказала она, - а Вальтер сидит в садовом кафе и не
смеет носа показать на улицу.
     Я заревел, я неотвязно думал о том, что говорил отец.
     - Банда! - воскликнула Фрида. - Проклятая банда!  Перестань  реветь!  -
прикрикнула она на меня. - Слушай! - продолжала она. - Ты  сейчас  обо  всем
расскажешь Вальтеру, придется ему еще немножко потерпеть, а  я  пока  побегу
домой и отрежу голову от медвежьей шкуры в гостиной.
     Эта идея показалась мне  гениальной.  Хотя  у  Фриды  всегда  возникали
гениальные идеи.
     Вальтер сидел в, полном уединении. Он торчал из своей медвежьей  шкуры,
словно какой-то престарелый младенец, которого засунули в рыцарские доспехи.
Я сообщил ему наш план и помчался домой.
     Фрида не теряла времени даром - хозяйка, к счастью, ушла в кино.  Шкура
оказалась такой жесткой, что мы затупили чуть ли не все кухонные ножи, но  в
конце концов нам удалось отрезать голову. Она была вовсе не тяжелая, набитая
старыми газетами, и пахла порошком от моли. Мы  вытащили  бумагу,  и  теперь
голова была совсем пустая, сквозь разинутую пасть очень удобно было смотреть
на мир.
     Фрида сказала, что ей надо сперва сжечь  бумагу;  мы  сунули  голову  в
мешок, я взвалил его на плечо и бросился бежать.
     Вальтер уже забился в самый дальний уголок кафе, слава  богу,  его  еще
никто не обнаружил.
     Я достал голову, и мы  попробовали  надеть  ее  на  Вальтера.  Если  не
снимать картуза, то она вполне годилась ему и нигде  не  жала.  Нельзя  было
только качать головой, но к этому Вальтер давно привык.
     Мы переждали еще минутку, не появится ли кто из папиных дружков,  потом
Вальтер встал и своей неуклюжей походкой направился к выходу -  ни  дать  ни
взять медведь, только плакат на спине немного портил впечатление.
     Когда я вернулся домой, Фрида уже  все  рассказала  отцу.  Но  отец  не
рассердился на нас, а сказал, что и сам поступил бы так же.
     Мы ужасно обрадовались, что он так на это смотрит, но теперь  все  дело
было  в  том,  как  посмотрит  на  это  хозяйка.  Мы,  во   всяком   случае,
намеревались, сколько возможно, строить из себя дурачков.
     Наконец в девять часов она явилась, мы услышали, как скрипит дверь;  но
вела она себя настолько тихо, что нам это показалось просто зловещим.
     Отец сказал:
     - Вот как бывает: она не может взять в толк, что шкура  вдруг  лишилась
головы.
     Как раз когда мы решали этот вопрос, раздался звонок.
     Мы услышали, что хозяйка прошла к двери и открыла. И в то же  мгновение
раздался душераздирающий вопль, потом - неуверенные  шаги,  щелкнул  дверной
замок, и снова воцарилась тишина.
     Лишь мгновение понадобилось нам, чтобы немного прийти в себя. Потом  мы
выбежали на улицу. Там собралась целая ватага ребятишек.  Перед  ними  стоял
Вальтер в своем медвежьем наряде и как раз снимал с себя голову.
     - Уф, - произнес он, сняв ее, - все же она немного жмет. А  что  там  с
вашей хозяйкой? Я ее не очень напугал?
     - Ничего страшного, - отвечала Фрида и высморкалась, - бог спей.
     - И все-таки, - сказал Вальтер, - голова - первый сорт, я могу ее  себе
оставить? Отец и Фрида переглянулись. Мы вернулись в дом и стали упаковывать
вещи.

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ

     Поначалу жизнь еще шла более или менее  сносно,  но  когда  отец  снова
очутился без работы, терпение лопнуло. Начались перебранки;  Фрида  заявила,
что отец слишком бездарен, чтобы найти работу.
     - Будь любезна, повтори, - сказал отец.
     - Ты слишком бездарный, чтобы найти работу, - повторила Фрида.
     - Я надеюсь,  -  сказал  отец,  -  что  тебе  вполне  ясны  последствия
подобного заявления.
     Он взял меня за руку, и мы пошли гулять.
     К счастью, как раз  тогда  в  наших  краях  была  ярмарка.  Не  слишком
большая, но посмотреть на нее собиралось множество народу. О колесе  счастья
и тому  подобной  дребедени  мы  и  не  помышляли.  Но  вот  что  нас  очень
интересовало, так это балаганы.
     В одном из них выступала сильно набеленная дама; ей  засовывали  в  рот
электрическую  лампочку,  и  лампочка  загоралась.  Во   время   одного   из
представлений какой-то  господин  крикнул,  что  это  надувательство.  Тогда
поднялся отец и сказал, что этому господину должно быть стыдно.
     Набеленная дама потом подошла к  нам  и  спросила,  не  хочет  ли  отец
присутствовать на всех представлениях и давать отпор  возможным  нарушителям
спокойствия; она предложила отцу марку за вечер.
     Как впоследствии отец мне признался,  у  него  были  сомнения.  Это  же
большая разница, говорил он, возмутиться стихийно или за деньги. Но потом он
все-таки согласился, ведь тарелка горохового супа у  Ашингера  стоила  всего
пятьдесят пфеннигов.
     Однако набеленная дама оказалась вовсе  не  единственным  аттракционом,
просто она была хозяйкой балагана. Гвоздем программы  был  Эмиль,  факир  из
Белуджистана. Он стоял босиком на утыканной гвоздями доске, изрыгал огонь  и
гипнотизировал. Венцом его выступления  бывал  конкурс  с  булочками.  Эмиль
обещал десять марок тому, кто за пять минут, ничем не запивая,  съест  шесть
черствых вчерашних булочек.
     Сперва мы подумали, что Эмиль рехнулся. Но потом  выяснилось,  что  это
выдающееся достижение, и притом неповторимое. Всякий раз от  желающих  отбою
не было, но больше  трех  булочек  никто  не  одолел,  а  большинство  сразу
начинало давиться ими, так что мы чуть со стульев не падали от смеха.
     Эмилю тоже требовалось на это немало усилий. То есть  вполне  возможно,
что он притворялся, ведь он был настоящим артистом. И не только артистом, но
и коммерсантом: за первую булочку надо было уплатить ему  десять  пфеннигов,
за каждую следующую плата удваивалась.
     Если бы не день рождения отца, мне бы не пришло в голову тоже  попытать
счастья. Но мне хотелось подарить ему  ко  дню  рождения  ананас.  Трудность
теперь  заключалась  лишь  в  том,  чтобы  регулярно  добывать   деньги   на
тренировочные булочки.
     Я  попытался  приработать,  присматривая  за  велосипедами   у   здания
Европейского Патентного управления. Все шло как нельзя лучше. Правда, иногда
у меня бывали стычки с теми, кто раньше меня набрел на эту  идею.  Однако  к
вечеру все же набиралось пфеннигов пятнадцать-двадцать.
     У меня в запасе были еще две недели. Я тренировался дважды в день - раз
утром и раз вечером. К счастью, я был постоянно голоден, так что вскоре  уже
одолевал четыре булочки за шесть минут. Потом я  сказал  отцу,  что  у  меня
болит живот, отказался вечером от горохового супа и за семь минут  уничтожил
шесть булочек.
     Потом  мне  пришло  в  голову,  что  сперва  надо  насосаться  "майских
листочков". Это были большие зеленые, кислые конфеты, вызывавшие неимоверное
выделение слюны. Так или иначе, но теперь я  мог  съесть  шесть  булочек  за
шесть минут и тридцать секунд. А еще через три дня я побивал рекорд Эмиля на
две десятых секунды.
     Радости моей не было предела, однако я никому ничего пока  не  говорил,
пусть  это  будет  сюрпризом.  Но  чтобы  не  терять  форму,  я  по  вечерам
отказывался от супа, под глазами у меня появились темные круги,  щеки  стали
пористыми, как губка, и вот за два дня до намеченного срока отец сказал, что
он этого так не оставит: пусть у меня хоть сто раз болит живот, но суп  есть
я обязан.
     Я уперся, сказал, что умру, если съем этот суп.
     Но отец настоял на своем, и что было еще хуже, у него оказался с  собою
котелок, куда он велел налить свою порцию, и на  следующее  утро  так  долго
меня уговаривал, что я, упав в собственных глазах, все-таки выхлебал суп.
     Ужас, я никогда еще не был так сыт. Выбежав на улицу, я  сразу  засунул
палец в рот, и к  вечеру,  слава  тебе,  господи,  опять  проголодался,  как
обычно.
     Была суббота, рабочий день. Окинув взглядом публику  в  балагане,  отец
удовлетворенно кивнул и сказал, что сегодня самый подходящий  момент,  чтобы
попросить директрису о наградных по случаю дня рождения.
     Проси, проси, думал я. И уже воображал  себе  лицо  отца,  когда  Эмиль
вручит мне десять марок.  Наверняка  будут  и  аплодисменты,  Я  раздумывал,
должен ли я кланяться  публике,  пожалуй,  не  стоит,  это  всегда  выглядит
заискивающе.
     Я долго сосал "майские листочки"; по-моему никогда еще у меня во рту не
было столько слюны, как в тот вечер. Публика  подобралась  чудесная;  у  нее
имел успех даже Клоруллуп, человек-рыба, а ведь это был самый скучный номер,
какой только можно себе представить.
     Потом вышел Эмиль. Он стоял на утыканной гвоздями доске, изрыгал  пламя
и гипнотизировал полицейского. Публика неистовствовала.
     И наконец под глухую барабанную дробь начался гвоздь программы -  номер
с булочками. Эмиль был не в лучшей форме, видна было, что  на  сей  раз  ему
действительно нелегко приходится. Но потом он  все  же  справился  со  своей
задачей и под грохот аплодисментов объявил, что тот, кто теперь повторит его
достижение, получит в кассе десять имперских марок.
     Оказалось очень много  желающих  откликнуться  на  это  приглашение.  Я
дождался, покуда все они осрамятся, затем сунул под язык "майский  листочек"
и вышел вперед.
     Я затылком чувствовал взгляд отца, но не обернулся: я знал,  стоит  мне
увидеть его, и всему конец. Но и зрители, казалось, были  обеспокоены,  они,
видно, думали, что я слишком мал, чтобы справиться с булочками.
     Думайте, что вам угодно, решил я, вы еще рты разинете от удивления.
     Я был у цели.
     - Ах, нет, - сказал Эмиль, увидев  меня,  и  прищурился.  Потом  громко
крикнул: - Как, и этот молодой человек... тоже хочет попытать счастья?
     - Да, - пролепетал я.
     И схватился за кулек с булочками.  Затем  попросил,  чтобы  он  включил
секундомер. Эмиль включил.
     - Начали! - сказал он, и в тот же миг Клоруллуп за занавесом  ударил  в
барабан.
     Я набрал воздуху и впился зубами в булку. Но едва  я  проглотил  первый
кусок, как мне  показалось,  что  сейчас  меня  вырвет,  настолько  я  вдруг
оказался сыт. Я поскорее откусил еще кусок, но он был точно заколдованный, я
не мог его проглотить, корка прилипла к языку, точно клок древесной  шерсти.
В довершение всего "майский листочек"  попал  мне  в  дыхательное  горло,  я
поперхнулся и зашелся в кашле.
     Сперва я подумал, что поднявшийся шум - это мой кашель, но потом понял,
что шумела публика - люди выли от хохота.
     Меня охватила неистовая ярость, я заорал, что на днях мне удалось  даже
побить рекорд Эмиля, но они только громче смеялись. Я разрыдался,  закричал,
что во всем виноват этот проклятый гороховый суп, если бы меня не  заставили
его есть, я бы теперь показал им, на что способен.
     Зрители помирали со смеху, они били себя по ляжкам, хлопали в ладоши  и
орали как сумасшедшие.
     Вдруг кто-то из публики встал и медленно вышел вперед. Я протер глаза и
увидел: это шел отец.
     Он был белый как мел; взойдя на эстраду, он поднял руку.
     - Прошу минуту внимания, - сказал он громко. И тут же  настала  тишина,
все смотрели на него. Отец откашлялся.
     - То, что сказал мальчик - чистая правда, - и выкрикнул: -  я  сам  был
при этом!
     Он еще недоговорил, как снова раздался хохот, но  теперь  они  смеялись
пуще прежнего, потому что теперь они смеялись не только  надо  мной,  теперь
они смеялись еще и над отцом. Если бы я мог хоть чем-нибудь  отомстить  этой
банде!
     Отец сделал еще несколько