чина прибежал назад, дыхание у него было прерывистым, а  весла
прыгали по плечам туда-сюда.
     - Ты слышал?!
     - Что? - спросил Вилли.
     Они прислушались.
     - Там, - показал мужчина; указательный палец у него дрожал.
     - Ах, это, это - канюк.
     - Ка... кто?
     - Канюк, - повторил Вилли. - Он так кричит.
     - Похоже, ты здесь все излазил?
     - Спрашиваешь.
     Они плыли вплотную к опоясывающим берег камышам. Мужчина  греб,  Вилли,
как рулем, правил крышкой от ящика для рыбы.  Там,  где  протока  впадала  в
озеро, они сбросили мертвую в воду. Юбка на ней вздулась пузырем, и  мужчина
надавил на нее веслом, чтобы вышел воздух.
     - Так, - сказал он.
     - Сумка, - напомнил Вилли. - Сумку забыли.
     - Давай сюда.
     Вилли встал и протянул ему сумку. Мужчина  тоже  поднялся.  Он  быстрым
движением оглянулся  по  сторонам  и  стремительно  шагнул  к  Вилли.  Лодка
закачалась. Вилли пошатнулся - мужчина, схватил его и стиснул в руках.
     - Порядок, - сказал Вилли.
     Мужчина отпустил его и швырнул сумку в камыши.
     - Поехали.
     На обратном пути им встретился поплавок от верши.
     Вилли встал на колени на носу лодки.
     - Вон верша стоит.
     Мужчина перестал насвистывать.
     - Где?
     - Вон там.
     - Может, заглянем?..
     - Я и хотел.
     - Давай.
     Они подгребли к поплавку.
     - Левее, - сказал Вилли, - еще левее. Так. Теперь чуть вправо. Хорош. -
Он встал и перегнулся через борт.
     - Ну?.. - Мужчина вытянул шею.
     - Лини, - сказал Вилли. Он опустил вершу в воду и  оттолкнул  лодку  от
ольхового пня. - Ерундовая рыба.
     Мужчина опять налег на весла. Он снова засвистел,
     - А я знаю, где еще есть.
     - Что-что?
     - Я знаю, где есть еще.
     - Ну и где?
     - Вон, напротив. - Вилли кивнул на противоположный берег.
     - Отлично, - сказал мужчина.
     - Недавно в одну лысуха угодила.
     - Ишь ты!
     - Вот смехота, правда? Это потому, что они ныряют. А один  раз  водяная
крыса попалась.
     - А ты что, здесь живешь? - поинтересовался мужчина.
     - Хорош, - сказал Вилли. Он сощурил глаза и перегнулся через борт.
     - Ну?..
     - Пустая. Раньше в нее всегда кто-нибудь да попадался.
     - Может, она дырявая?
     - Не-е. Она лежит неправильно - она набок завалилась.
     - А рыбам-то не все равно?
     - Рыбам?! Ну, в этом деле ты не кумекаешь. Как бы не так.
     Мужчина снова заработал веслами.
     - Не-е, в городе. Правее забирай, еще правее. Так, хорошо. Э, друг,  да
она ходуном ходит. Вот увидишь, неспроста это, поспорить могу.
     Мужчина поднялся со скамьи, он смотрел на Вилли.
     - Окуни. Ты посмотри, посмотри сюда: полно окуней.
     - Красивая рыба.
     - А то? - Вилли снова погрузил вершу в воду..
     - Что ж ты, себе так ни одной и не возьмешь?
     - Нашел дурака. Чтобы дома заметили!
     Мужчина налег на весла.
     - Что заметили?
     - Ты никому не скажешь?
     - Ну, слушай!..
     - Дружище, я же прогуливаю.
     - А-а! И правда - рыба тебя выдаст.
     Они подгребли к берегу и причалили.
     В камышах хрипло кричала чомга,
     - Давай шевелись, - сказал мужчина.
     - Погоди, надо штырь приладить. - Вилли  вдавил  его  в  углубление  на
борту. Потом отнес на место весла.
     - Пошли, пошли.
     - Да иду уже.
     Тропинками они вышли к шоссе. Как раз в тот момент, когда они подошли к
обочине, показались два велосипедиста.
     - Что я еще хотел у тебя спросить, - громко сказал мужчина, - может, ты
морских свинок любишь?
     - Э, брось,- - отмахнулся - Вилли, - у меня у самого три штуки.  -  Они
немного прошли вдоль шоссе. Сквозь листья берез на опушке леса  просвечивали
солнечные лучи; прямо из-под ног у них вспорхнула Сорока. Показался какой-то
прохожий.
     Мужчина остановился и посмотрел, на часы.
     - Ого!
     - Поздно уже?
     - Ровно четыре.
     - Ого, дружище! Обалдеть можно. - Вилли протянул мужчине  руку.  -  Или
вместе пробежимся?
     - Да нет.
     - Ну, тогда - всего.
     - Тебе тоже.
     На повороте Вилли оглянулся. Мужчина все еще стоял на шоссе.
     - Ты чего? - крикнул он. - Ты точно меня не продашь?
     - Как это?
     - Да что я прогулял.
     - Не беспокойся.
     - Ну, тогда порядок. Привет!
     Мужчина поднял руку.


НАМЕРЕНИЕ, ОСТАВШЕЕСЯ НЕВЫПОЛНЕННЫМ

     Нельзя сказать, что Лозе был человеком бессердечным; он подавал  нищим,
- если у него была мелочь, - подавал даже тогда, когда сумерки сгущались,  и
уж никто этого не видел. Но если говорить о Херригеле, тут, считал Лозе,  от
него требуют невозможного.
     Да, они дружили с Херригелем  в  школе.  Херригель  ни  разу  не  забыл
поздравить Лозе с днем рождения, и, хоть он и  подделал  документы,  Лозе  и
впредь бы сохранил к нему доверие. Но чтобы из-за  этого  пойти  к  нему  на
свидание в тюрьму? И как такое могло прийти в голову этой мадам Херригель!
     Нашла дурака; Херригель - человек с характером. Наведайся к нему  Лозе,
он, пожалуй, слегка смутится, и только. Нет, Лозе  предпочел  бы  подождать,
пока Херригель отсидит свой пять лет, а уж  потом  вести  себя  так,  словно
ничего не было; так поступают джентльмены.  Но  фрау  Лозе  думала  иначе  и
мнение  свое  не  преминула  высказать  довольно  резко,  а  потому  в  один
воскресный день, хотя было пасмурно, Лозе надел  темные  очки,  надвинул  на
глаза шляпу и выехал за город. Выражение "выехал за  город"  он  счел  самым
подходящим, хотя, по сути дела, ему  не  пришлось  покинуть  город;  трамвай
остановился у тупикового бруса, насыпь вокруг которого  поросла  ромашкой  и
дикой редькой; чуть  поодаль  дорогу  перерезала  грязная  речушка,  из  нее
похожие на остов выброшенного на берег кита выглядывали обломки  взорванного
моста; кругом простиралось поле,  а  справа,  за  горами  ржавых  консервных
банок, высился прямоугольник тюрьмы.
     Несколько раздраженный  тем,  что  между  другими  посетителями  тюрьмы
установился тесный контакт, Лозе подождал, пока последний из них не  свернул
на ухабистую тропинку; лишь тогда он огляделся и скрепя  сердце  примкнул  к
общему потоку.
     Он попытался разобраться в своих чувствах. По натуре  Лозе  принадлежал
именно к той категории людей, которым это удается с неизменным  успехом.  Но
сегодня он испытывал непривычное затруднение. На душе у него  было  скверно.
Однако из того мучительного состояния,  в  котором  он  находился,  каким-то
непостижимым образом родилось приятно  щекочущее  возбужденна.  Скверно  ему
оттого,  думал  Лозе,  что  он,  чья  репутация  по  воле  случая   осталась
незапятнанной, лицом к лицу сталкивается с человеком, чья репутация по  воле
случая запятнана; эта мысль пришла к нему еще дома, и потому он надел  самый
заношенный костюм. А ощущение щекотки появилось только что, и  он  никак  не
мог понять, чем оно вызвано. Ну, во всяком случае, он будет начеку; ничто не
вызывало у него большей ненависти, чем неконтролируемые разумом чувства.
     У главных ворот тюрьмы Лозе ожидала церемония, едва не заставившая его,
повернуть назад. Сторож с лоснящейся физиономией потребовал назвать (с  этим
Лозе еще готов был согласиться) не только фамилию заключенного, но и фамилию
посетителя (согласиться с чем Лозе уже никак не мог); сторож был либо туг на
ухо, либо Лозе  ему  не  понравился,  поэтому  свою  фамилию  Лозе  пришлось
повторить так громко, что все окружающие прекрасно  расслышали  ее.  В  этом
была и своя положительная сторона, теперь он, по крайней мере, решился снять
темные очки и нормально надеть шляпу: уже в трамвае  эта  маскировка  лишила
его уверенности в себе.
     Но  вот  сторож  отворил  ворота,  и  Лозе   увидел   покрытый   лужами
хозяйственный двор. Со стороны главного корпуса, позванивая связками ключей,
гурьбой шли надзиратели, у всех был такой же нездоровый цвет лица, как  и  у
сторожа; Лозе возненавидел их с первого взгляда, но в ту же минуту признался
себе  в  том,  что  его  отвращение,  в  сущности,  относится  не  к   самим
надзирателям, а к обществу, которое взрастило подобную породу служителей.
     Лозе попал к совсем молоденькому надзирателю, фуражка держалась у  него
на левом ухе, голенища сапог были начищены до зеркального блеска.  Старик  с
седой бородой признал в Лозе  непосвященного  и,  пока  они  шли  по  двору,
объяснил ему, что справа за стеной - женское отделение, а  с  левой  стороны
виднеется отделение со строгим режимом. Услышав  это  название,  Лозе  вновь
ощутил уже знакомое, непонятно отчего возникающее  возбуждение;  он  сердито
велел старику прекратить свои наставления,  в  глубине  души  сознавая,  что
сердится не на старика, а на самого себя, от этого его гнев лишь усилился, и
только в  главном  здании,  поднимаясь  по  плохо  освещенной  металлической
лестнице, он забыл о нем.
     На  полпути  им  встретилась  группа  заключенных.  Лозе   был   весьма
разочарован, не обнаружив на их лицах ни жажды бунта, ни невольничьей  тоски
по свободе; у них были заурядные лица  обывателей,  какие  можно  увидеть  в
окошечке любого почтамта.
     Молоденький  надзиратель  привел  свою  группу  посетителей  в   скудно
освещенное помещение, частая решетка делила его на две половины.  Во  рту  у
Лозе вдруг появился привкус меди,  как  будто  он  лизнул  ее,  с  некоторым
удивлением он отметил, что пульс у него учащается.
     Казалось,  причиной  тому  было  не  столько  предстоящее  свидание   с
Херригелем, сколько нечеловеческая  обстановка  помещения,  которому,  кроме
двух плевательниц и выстроенных в  ряд  неопрятных  табуретов,  похвастаться
было нечем. Нечеловеческим был в нем и запах. Самым  же  нечеловеческим,  по
мнению Лозе, была решетка от пола до самого потолка. При мысли  о  том,  что
решетка, которой обычно огораживают земельные участки,  предназначена  здесь
для того, чтобы отделить так называемых  честных  людей  от  так  называемых
нечестных, его охватил жгучий стыд, вызвавший нестерпимый зуд в голове. Лозе
понял, что должен попытаться уйти от этих мыслей, иначе ему грозит опасность
сбиться с тона.
     Другие посетители производили впечатление  людей  менее  восприимчивых.
Несколько  человек,  напевая  или  тихонько  насвистывая,   расхаживали   по
помещению, другие, собравшись группками, что-то обсуждали, а один,  поставив
табурет под  лампочку,  читал  газету.  Но  вот  снаружи  забренчали  ключи,
распахнулась дверь, и один за другим  вошли  заключенные.  У  Лозе  вспотели
ладони, он плотно  сжал  губы  и,  набычившись,  словно  капризный  ребенок,
уставился на ржавый гвоздь, торчащий за решеткой из противоположной стены.
     Помещение сразу наполнилось шумом и смехом,  посетители  и  заключенные
обступили  решетку,  и,  тогда   как   первые   вели   себя   с   наигранной
непринужденностью, что в самое сердце поразило Лозе, вторые пытались  скрыть
свое смущение под напускной веселостью.
     Еще до того Лозе уличил себя  в  мысли,  что  ему  хотелось  бы,  чтобы
Херригель был болен или на худой конец не захотел выйти на свидание  с  ним,
и, по всей видимости, его  желанию  суждено  было  сбыться:  заперев  дверь,
надзиратель направился к нему. Он сказал, что  Херригель  лежит  в  тюремной
больнице, пусть Лозе немного обождет, его туда отведут.
     Презрительный тон, которым надзиратель говорил о Херригеле, привел Лозе
в бешенство. Усилием воли он заставил себя удержаться от резкости, и,  когда
другой надзиратель в светло-серой тиковой  форме  громко  выкрикнул  фамилию
Лозе,  он  даже  забыл  рассердиться  из-за  очередного   раскрытия   своего
инкогнито: все его душевные силы  были  направлены  на  то,  чтобы  показать
первому надзирателю всю глубину своего возмущения. Но тот уже не обращал  на
Лозе ни малейшего внимания, и Лозе ничего не оставалось, как последовать  за
своим новым провожатым.
     Пройдя по сумеречным переходам, спустившись вниз по лестнице и  наконец
вновь оказавшись во дворе, они подошли к стоящему  поодаль  зданию  тюремной
больницы,  и  Лозе  спросил,  вызвав  тем  самым  гримасу  недовольства   на
безучастном лице надзирателя, что же, собственно, с Херригелем. Да что с ним
будет, отозвался тот. У Лозе зачесались руки, он сжал губы  и  ухватился  за
галстук.
     Но его гнев мгновенно испарился и перешел в замешательство, едва только
они миновали пропахший хлоркой коридор, и надзиратель отпер одну из  дверей:
на единственной занятой кровати  Лозе  увидел  Херригеля;  если  бы  у  него
спросили, как будет выглядеть пятидесятилетний Херригель  в  семьдесят  лет,
такого он не смог бы вообразить. Щеки у него ввалились, костлявый подбородок
оброс грязно-серой бородой, бледный лоб казался хрупким как японский фарфор,
и, если бы у него слегка не подергивались веки, Лозе не усомнился бы в  том,
что стоит перед смертным одром Херригеля.
     Он повесил свою трость в изножье кровати, зацепив ее за железный цветок
на спинке, и склонился над больным.
     - Херригель, дружище!
     Херригель едва заметно улыбнулся и слабым движением -  исхудалой  руки,
приоткрыв  при  этом  бинты  на  запястье,  что  механически  отметил  Лозе,
пригласил его сесть.
     - Во имя всего святого, что произошло? - охрипшим голосом спросил  Лозе
и присел на самый краешек кровати.
     Херригель с трудом поднял руку. Другое запястье тоже было забинтовано.
     - Они пришли на две минуты раньше, - произнес Херригель, и оттого,  что
при этом у него на лице появилось подобие улыбки, Лозе понял его  далеко  не
сразу.
     Он откашлялся.
     - Кто пришел на две минуты раньше?
     Тут  надзиратель  обернулся  и  объявил,  что  им  пора   закругляться,
остальных посетителей уже провожают к выходу.
     - Но я и пяти минут здесь не сижу, - воскликнул Лозе,  потеряв  наконец
самообладание.
     Ему-то что за дело, отвечал надзиратель; он подошел к двери и отпер  ее
- как видно, своего распоряжения он отменять не собирался.
     Лозе побледнел; с негнущейся спиной он поднялся и потянулся за тростью.
Ее набалдашник зацепился за железный цветок на спинке, и чуть  не  полминуты
Лозе пришлось потратить на  то,  чтобы  высвободить  его.  Он  не  отважился
дотронуться до хрупкой руки Херригеля; прижав локти к  туловищу,  он  только
неуклюже наклонился над ним и хрипло сказал,  что  в  следующее  воскресенье
придет опять. Херригель, казалось, не понял его, он посмотрел куда-то мимо и
невнятно поблагодарил Лозе за его приход.
     Лозе  хотел  было  ответить,  но  услышал   нетерпеливое   покашливание
надзирателя, и слова застряли у него в горле. Он выпрямился и пошел к двери,
голова у него раскалывалась от боли.
     Он оказался не последним; прислонившись к стене  в  сторонке  от  толпы
посетителей и утирая со лба пот, он увидел  еще  одну  группу,  пересекающую
двор под конвоем надзирателей. Вероятно, они и были последними,  потому  что
сторож  уже  нетерпеливо  бренчал   ключами.   Посреди   двора   надзиратели
остановились,  подождали,  пока  их  группа  присоединится  к  остальным,  и
скрылись за главным зданием; сторож открыл ворота, и посетители  устремились
наружу.
     Лозе хотелось пропустить всех вперед, воспаленными глазами  он  обводил
двор. И вдруг увидел: за край усыпанной битым стеклом стены между отделением
строгого режима и хозяйственным двором уцепились две руки, показалась наголо
остриженная голова, туловище  в  тиковой  куртке,  нога,  затем  заключенный
перевалился через стену  и  приземлился  на  щербатые  плиты  хозяйственного
двора.
     Словно стартующий спринтер, он на  мгновение  застыл  на  месте,  потом
подался вперед, два-три гребка руками - и он прорвался сквозь толпящихся  на
выходе. Вслед  за  тем  раздался  вой  сирены,  и  Лозе  увидел,  что  толпа
посетителей за воротами пришла в движение казалось, невидимая волна  подняла
их  и  понесла  вслед  за  беглецом;  то  было  движение,  перед   магически
притягательной силой которого не смог устоять и Лозе, и, прежде чем  он  дал
себе отчет в том, что с ним происходит, глубинное  течение  затянуло  его  и
вынесло за ворота, где очертя голову он  кинулся  в  поток  преследователей;
влекомый учащенным дыханием  массы,  подстегиваемый  ее  ревом,  подгоняемый
топотом ног, чуть не до потери рассудка взвинченный воем сирены, он  оставил
позади  множество  преследователей,  вырвался  далеко  вперед  и,   наконец,
запыхавшийся, но с безумным победным кличем, оказался в ведущей группе.
     Лозе и не подозревал, что в свои сорок четыре года  он  окажется  таким
отличным бегуном, он всегда считал себя человеком неспортивным; однако  и  в
группе лидеров преимущество оказалось на его стороне. Вот он  уже  возглавил
их, уже оставил позади, и к постепенно затихающему топоту  за  спиной  вдруг
примешивается новый, вызывающий волнение звук: прерывистое дыхание беглеца.
     Вот-вот Лозе поравняется с ним, вот-вот  настигнет  его.  Лицо  у  него
пылает, он дышит с присвистом, галстук хлещет его по голове,  из  его  груди
вырывается  хриплый,  нечленораздельный   крик,   он   взмахивает   тростью,
набалдашник трости попадает между ног беглеца, Лозе ощущает толчок в  плечо,
беглец спотыкается, Лозе тоже ударяется головой о камень, и на мгновение его
поглощает мрак, потом слышатся шаги, рев мотора, голоса; Лозе чувствует, что
его поднимают, он приоткрывает веки, осматривается.
     Он  стоял  среди  поля.  Стая  ворон  у  него  перед  глазами  медленно
поднималась в воздух. Все пространство вплоть до тюрьмы кишело  людьми,  они
запрудили и всю дорогу:  надзиратели,  полицейские,  посетители  тюрьмы.  По
сторонам дороги Лозе увидел облетевшие  вязы.  Под  ними,  там,  где  беглец
рухнул наземь,  в  крапиве  лежал  мотоцикл,  переднее  колесо  у  него  еще
крутилось. По всей вероятности, на нем приехали из тюрьмы врач  и  директор;
из окружающих они были единственными, кто не запыхался. Тюремный  врач  взял
стетоскоп, опустился на колени и, призывая к тишине, поднял руку.
     Заключенный лежал ничком, руки  у  него  были  в  крови,  вероятно,  он
поранился, перелезая через стену. Рядом стоял директор.  Во  всяком  случае,
Лозе, в мозгу которого окружающее запечатлевалось сейчас  с  фотографической
точностью, считал, что он директор тюрьмы. Это был невысокий седой мужчина с
нервным ртом и подергивающимися бровями, он  протирал  очки  и,  помаргивая,
смотрел на врача.
     Только сейчас Лозе заметил, что его поддерживают  два  надзирателя;  он
высвободился из их рук, но почувствовал себя до того опустошенным, что  даже
зашатался. Надзиратели вновь подхватили его под руки. На этот  раз  Лозе  не
противился; затаив дыхание он неотрывно смотрел на спину врача. Спина у него
была  широкая,  надежная;  Лозе  подумал,  что  на  него,   пожалуй,   можно
положиться. Но тут врач поднял голову.
     - Разрыв сердца, - пожав плечами, сказал он.


МАНЕВРЫ

     Вскоре адъютант смог доложить командованию, что  в  запретной  зоне  не
осталось ни одного живого существа. Генерал тем не менее приказал произвести
выборочную проверку, но - его опасения оказались напрасными: все  намеченные
крестьянские дворы были пусты; учения можно было начинать.  Возглавили  марш
вездеходы руководителей маневров, за  ними  следовали  джипы  многочисленных
делегаций. Замыкал колонну санитарный автомобиль.
     День сиял.  Два  сарыча  кружили  в  лучах  солнца,  над  полем  висели
жаворонки, в кустарнике у дороги то и дело попадались сорокопуты  или  вдруг
вспархивали золотисто-сверкающие стаи овсянок.
     Господа офицеры пребывали в прекрасном настроении. Им не пришлось ехать
особенно долго - всего минут сорок пять; тут машина генерала, сопровождаемая
кортежем остальных, свернула с дороги и остановилась  у  подножья  небольшой
гряды холмов, поросших  дроком.  Здесь  уже  все  было  приготовлено.  Жерло
походной кухни испускало боевой дым, распространяя запахи гуляша,  разложили
товары маркитанты, были протянуты кабели п