ились друг к другу и досыпали стоя. Винтовки они держали  в
руках; они не умели еще составлять их в козлы. Снаружи, за воротами,  стояли
матери; молча. Часовой ходил взад и вперед. На  голове  у  него  поблескивал
стальной шлем. Моросил дождь. Во дворах стоял туман.
     В казарме горел свет. Унтер-офицеры бегали,  по  спальням  и  подгоняли
тех, кто задержался. Заспанные, с  винтовками  в  одной  руке  и  со  своими
куклами и медвежатами - в другой, спускались они на заплетающихся  ногах  по
лестнице.   "Живей,   живей!"   -   крикнул   фельдфебель.   Они   побежали.
"Рассчитайсь!" -  крикнул  фельдфебель.  Приказ  рассыпался  по  строю,  как
молоточек ксилофона; казалось, что кто-то пальцами  постукивает  по  рюмкам,
так нежно звучали голоса. "Ну?" - крикнул фельдфебель. Расчет  застопорился.
"Нам ведь только четыре, - сказал номер первый. - Мы еще не умеем  считать".
- "Этого не хватало, - буркнул  фельдфебель.  Вынул  карандаш.  Пробежал  по
рядам. Посчитал сам:. - Поправь противогаз", - сказал он одному из  них.  Из
казармы вышли унтер-офицеры. Отдав честь, они встали на левом фланге. Матери
у ворот неотрывно смотрели сквозь решетку. "Хайни, малыш!" -  крикнула  одна
из них.
     Появился капитан. Он был на протезах. Борода его светилась "Смир-рна! -
крикнул фельдфебель. Дети прижали к себе своих медвежат и кукол  и  серьезно
уставились прямо перед собой. - Равнение направо!"
     В первой шеренге на землю упал клоун. "Доложите капитану!"  Фельдфебель
подбежал к офицеру и вытянулся, щелкнув каблуками: "Детский  батальон  номер
шестьсот восемьдесят для  выступления  построен".  -  "Благодарю,  -  сказал
капитан. - Дайте команду "вольно". - "Вольно, - сказал фельдфебель. Крикнул:
- Вольна!" Капитан облокотился на  помост;  без  опоры  стоять  он  не  мог.
"Здравствуйте, дети!" - "Здравия желаем, дядя!" - прокричали  дети.  Кое-кто
хотел выбежать из шеренги,  чтобы  пожать  ему  руку.  Но  другие  удержали.
"Сегодня вы отправляетесь в поход". - "Да, дядя", - отозвались дети. -  "Для
вас это великий день". - "Да, дядя". - "Надеюсь, вы проявите себя достойно и
храбро, как ваши отцы, павшие  на  поле  чести".  -  "Да,  дядя".  -  "Вы  -
последние", - сказал капитан. "Да,  дядя",  -  ответили  дети".  На  этом  я
заканчиваю отрывок из написанного мною в 1946 году рассказа "Выступление".

                                   12

     Разумеется, я понимаю, что так скупо, так прямолинейно  сегодня  писать
уже нельзя. Но такая манера письма была первым  шагом;  кроме  того,  сатира
всегда была для меня нечто преходящее, временное, а именно в этом смысле  мы
и использовали ее  в  послевоенные  годы:  горячо,  сумбурно,  частично  как
защиту, частично как оружие, меньше всего  нас  увлекала  форма,  мы  только
хотели высказаться однозначно. Поскольку психологическая сторона от нас  еще
чаще всего  ускользала;  поскольку  описание  характеров  мы  считали  делом
слишком долгим и вообще отвлекающим от главного; поскольку существенными для
нас были ситуации, и не какие-нибудь, а именно исключительные  ситуации,  то
сатира и оказывалась наиболее подходящим жанром. Но не сатира  Свифта;  нет,
новая, хотя и, конечно, не лучшая,  но  более  человечная,  менее  жестокая,
более реалистическая, чем у Свифта. Потому что те, кто получил  такой  урок,
какой получили мы,  с  самого  начала  исходят  из  необходимости  признания
человечности, а в своих  памфлетах  мы  с  мучительной  точностью  следовали
правде жизни.
     Конечно, тем мальчишкам, которые в Берлине, охваченные самоубийственным
порывом,  бросались  с  гранатами  в  руках  под  русские  танки,  было   по
двенадцать-четырнадцать лет; а в моем рассказе детям всего по  четыре  года.
Допустимо ли такое преувеличение; искажение ли это?  Я  думаю,  вряд  ли.  Я
думаю, что указанный мной возраст соответствует действительности.  Разве  не
погибли во время войны тысячи детей, которые были еще меньше? Но  даже  если
этот возраст и воспринимается другими как неправильный, я указываю его еще и
для того, чтобы читатель не отмахнулся от моего рассказа. Чтобы  у  него  не
было права заявить сразу:  "Это  мне  давно  известно".  Сначала  он  должен
ужаснуться. Но и ужас не должен быть опять-таки слишком  велик,  потому  что
иначе читатель  потеряет  способность  к  сопереживанию,  к  сопричастности.
Примерно  это  я  имею  в  виду,  когда  предлагаю  задуматься  о  том,  что
писатель-сатирик может бороться с бесчеловечными обстоятельствами средствами
гуманизма; но только для этого надо изменить и основную структуру сатиры.

                                   13

     Однако все изменения, происходящие с сатирой, ее  временное  возвышение
не должны нас обманывать в том отношении, что, как уже отмечалось выше,  она
с литературной, с критической точки  зрения  не  выходит  за  рамки  чего-то
временного, второстепенного, во всяком случае, какого-то  исходного  пункта,
переходной стадии. Есть еще кое-что и по ту  сторону  сатиры;  ведь  имеется
хорошо накатанный путь к самой ее сердцевине, но есть и  нехоженая,  ,  едва
заметная тропинка, пересекающая ее. Куда ведет эта тропа?  Она  приводит  на
литературную  ничейную  землю,  что  начинается  за  пределами  сатиры.  Там
тропинка и теряется; но тот, кто добирается  туда  и  начинает  растворяться
вдали где-то между двумя  заросшими  бурьяном  воронками  от  снарядов,  тот
постепенно приобретает способность понять, что такое настоящая  правдивость.
Она-то и помогает двигаться дальше.
     Но этот особый путь никогда не уведет уже писателя от людей;  для  него
вкус росы ранним утром будет теперь навсегда прохладным и чистым;  в  каждом
пейзаже будут ему теперь видеться надгробные камни. Они будут присутствовать
и в волнующем огне заката, и в лопающемся от смеха  ярмарочном  балагане.  В
этом странном литературном краю, где в особенно ясные дни  над  городами  их
призрачным отражением  в  небе  возникают  заборы  из  колючей  проволоки  и
выстроенные ровными рядами  плоские  лагерные  бараки,  есть  и  достаточный
горизонт для фантазии и уличные ущелья для тех, кто жаждет  реальности.  Там
есть смерть в тысячах своих  обличий;  но  там  есть  и  жизнь  в  неменьшем
количестве своих воплощений. Только одного здесь нет:  иронии,  свойственной
сатире. А поскольку я как писатель в этом краю - у себя  дома,  и  поскольку
мой  литературный  долг  заставляет  меня  выступать  в   защиту   человека,
заставляет помогать ему в сохранении чувства достоинства,  и  поскольку  мой
творческий опыт научил меня тому, что всегда лучше, если читатель увидит мое
настоящее лицо, а не гримасу, и  что  лучше  не  искажать  человека,  -  вот
поэтому я не могу и не хочу писать, как Джонатан Свифт.


ДОПОЛНЕНИЕ

     Мне кажется, что до сих пор на избитый вопрос об отношении  писателя  к
политике я отвечал слишком декларативно.  Это  можно  высказать  однозначно;
больше того - выразить все в одной очень короткой формуле: мою  причастность
к политике объясняют несколько дат из биографии.  Которые,  конечно,  теперь
надо расшифровать. Скажем так:
     Родился я в двадцатом. В шесть  лет  в  Австрийских  Альпах  я  впервые
услышал песню "Свастика на шлеме". Двое мужчин в  солдатских  обмотках  и  в
толстых  шинелях  громовыми  голосами  выкрикивали  ее  слова,  горное   эхо
грохотало им в ответ.  Через  год  я  познакомился  с  Пинкусом  Грюнбаумом,
дружили мы с ним до тех самых пор, пока нам не пришлось проводить  и  его  и
всю его семью на кладбище. Восьми лет я попал в социалистическую школу.  Там
был ученический парламент,  где  мы  учились  демократии.  В  одиннадцать  я
подружился  с   Карлом   Мункачем,   цыганским   мальчишкой,   который   был
непревзойденным дрессировщиком морских свинок. Мы играли с ним всего  четыре
месяца, а потом я видел, как их пестрые фургоны прицепили к своим грузовикам
эсэсовцы. Мне было тринадцать, когда  арестовали  наших  учителей;  директор
школы умер в концлагере. В том  году  в  Берлине  стреляли;  в  предвыборной
борьбе  погиб  тогда  пятьдесят  один  человек;  двоих  из  них  мы   видели
собственными глазами: пожарникам пришлось потратить почти три четверти часа,
чтобы смыть их кровь с асфальта. И я видел костер, который два месяца спустя
горел на площади Опернплатц; в костер бросали те самые книги, которые дома у
нас стояли на полках. А в 1934 году мертвые  оставались  скрытыми  от  наших
глаз; мы только, слышали ружейные залпы  возле  казарм  в  Лихтерфельде.  Но
Хайни все  знал  наверняка;  в  "Красном  факеле"  происходящее  описывалось
абсолютно  точно.  Когда  мне  было  пятнадцать,  я  видел  шесть   согнутых
человеческих  спин,  от  которых  меня  отделял  десяток   блестящих   лаком
прикладов; спины гнулись к земле вслед за покрытыми  синими  жилами  руками,
державшими зубные щетки. Это были евреи, которых  заставили  так  до  блеска
вымести улицу перед синагогой. Еще через три года мы нашли в  ее  развалинах
обугленный "ковчег завета". А вечером я увидел  выставленные  ненадолго  для
прощания тела всех  членов  семьи  Грюнбаумов.  Когда  мы  проводили  их  на
кладбище, раввин сказал, что это далеко не единственный  случай.  Еще  через
год, когда  мне  исполнилось  девятнадцать,  мы  расчищали  в  Польше  места
прошедших боев от трупов. На наших руках были резиновые перчатки, а с ног до
головы нас покрывала белая известь, которой мы присыпали могилы. В  двадцать
лет я учился попадать примкнутым к винтовке штыком в болтающийся на  веревке
мешок. На мешке была поперечная, полоска, обозначавшая пояс; выше и ниже его
несколько пронумерованных кружков, указывали места для наиболее  действенных
ударов. В двадцать один я видел, как на коньке  дома  в  украинской  деревне
повесили веснушчатого парня; на картонной табличке, которую  ему  прицепили,
четко и аккуратно было выведено: "Partisan". Мне было двадцать два, когда  в
лембергской тюрьме я всю ночь напролет слушал великолепный  тенор:  немецкий
солдат - он попытался спрятаться у русской  -  продолжал  петь  даже  тогда,
когда его поставили к стенке. В 1943-м,  зимой,  юго-восточнее  Харькова,  я
думал, что  сойду  с  ума.  Тогда  русские  ударили  по  нашим  позициям  из
огнеметов. Хайни хотел перебежать к ним; он угодил прямо в пламя.  Следующей
весной я оказался в штрафной роте и обезвреживал мины. Миноискателя у нас не
было, мы ловили кур и собак и гнали их перед собой. А мартовским утром сорок
пятого, когда я в краденом гражданском костюме пробирался талыми  тропинками
от хутора к хутору западнее Кюстрина {Ныне г. Костшин  в  ГДР.},  я  впервые
понял, что значит мир.
     Думаю, что для размышлений о политике этого вполне достаточно; а  каких
взглядов я придерживаюсь - легко определить по этим датам.


ДЛЯ ВЕЧНОГО ВРЕМЕНИ НЕТ

     Бог не питает  симпатии  к  точному  времени,  иначе  бы  он  не  давал
останавливаться часам, по крайней мере на колокольнях.

     Тарахтящий  будильник  похож  на  разгневанного  ребенка,  топающего  -
ногами; в обоих случаях цель одна: заставить капитулировать.

     Ручные часы - это партийные значки подданных Хроноса. Приветствуя  друг
друга, они вытягивают руку из рукава. "Нет времени" - их пароль.

     Смотреть на часы в обществе должно считаться столь же предосудительным,
как публично справлять свою нужду; подобно тому,  как  последнее  оскорбляет
чувство приличия, человеческое достоинство  не  должно  позволять  совершать
первое.

     Человек подобен стрелке часов: он, как и она, непостоянен,  он,  как  и
она, ни на чем не может остановиться. Даже  цифра  двенадцать  не  может  ее
удержать.

     Тарахтящие будильники напоминают судьбу тиранов: тот, кто поставил  их,
их же и проклинает.

     Владеть карманными часами на цепочке, прикрепленной к пуговице  жилета,
еще не значит быть хозяином времени; самоубийце,  повесившемуся  на  стрелке
башенных часов, удается это куда лучше.

     Одно успокаивает: что время от времени все  часы  надо  заводить.  Одно
беспокоит: что это приходится делать снова и снова.

     На вечеринке одного из  гостей  спросили  о  значении  черного  кусочка
дерева, который он носил на цепочке вокруг запястья.  Он  ответил,  что  это
щепа от его собственного гроба. "А что тут такого, - сказал он  пришедшей  в
ужас от его ответа женщине, показав на ее ручные часы. -  Вы  считаете,  что
истину лучше всего принимать ежедневно в небольших  и  слабых  дозах,  я  же
предпочитаю проглатывать ее разом".

     Он был настолько щедр в отношении своего  времени,  что  вместо  ручных
часов носил на руке отрывной календарь.

     У часовщиков (почти всегда маленьких и  хрупких)  часто  такой  лукавый
вид, что можно подумать, будто время, которое не отмеряли поврежденные часы,
застряло в механизме и оставалось нетронутым, и часовщики обращались  с  ним
по своему усмотрению.

     Цейтрафер  {Прибор  для  замедленной  кадровой   киносъемки   с   целью
ускоренного показа движений.}  -  человек,  нацепивший  на  себя  семнадцать
ручных часов от запястья до локтя.

     Из одной сказки; каждый раз в полночь калиф выбрасывал из  окна  своего
дворца часы, использованные днем, и  мамелюк,  всегда  появлявшийся  в  этот
момент, протягивал ему на бархатной подушке совершенно новые.

     "Слишком поздно" - столь метко мог сказать только часовщик.

                         Часы обращаются с сердцем,
                    как кулак с подбородком: бьет один,
                       а другой сносит удары кротко.

     "Боже мой, что же вы  такое  делаете!"  -  крикнули  одному  господину,
разбившему каблуком  дорогие  карманные  часы.  "Я  реабилитирую  время",  -
ответил тот.

     Светящийся циферблат - отражатель вечности.

     Один часовщик-мизантроп представил себе гибель мира следующим  образом:
два огромных меча часовых стрелок гудят, кружа, как  пропеллер  над  землей.
Вначале они срубают вершины гор, затем головы блох. И  под  конец  разрезают
землю на ломти, а самый большой ломоть, внешняя окружность которого является
экватором, до тех пор, пока вообще будет возможно  вести  речь  о  том,  что
называть верхом, а что низом, останется вертикально висеть в пространстве  и
будет служить циферблатом для постоянно вращающихся стрелок-мечей.

     Безвременно только Ничто. Даже Бог, согласно писанию, сотворил землю за
шесть дней.  "Счастливые  часов  не  наблюдают"  -  это  крылатое  выражение
следовало бы считать неудачным; наверняка имеется  в  виду:  "Счастливые  на
часы не смотрят", что, конечно, же не одно и то же.

     Человек, всегда готовый заверить вас, что у него есть время,  действует
успокаивающе, как остановившиеся часы.

     Как бы точно ни шли часы, - чему пробил час, знает лучше всего тот, кто
не стал рабом времени.

     Солнечные часы преподносят небесным телам урок земного педантизма.

     Временем располагаешь странным образом  как  раз  больше  всего  тогда,
когда меньше всего на него скупишься.

     "Время бешено мчится" - еще одно ложное  заключение.  Когда  я  сижу  в
едущем поезде и телеграфные столбы мелькают мимо меня, могу ли я называть их
мчащимися? Время - данность. Бешено мчаться в нем можем только мы сами.

     Говорят, раз в год на циферблатах присутствует счастье. С гипнотическим
выражением глаз смотрят люди на цифру двенадцать. Но странно, именно на этот
раз они желают, чтобы,  указательная  стрелка  поторопилась.  Когда  же  это
происходит, они, чокаясь, ощущают себя убийцами времени.

     "Выиграть время", - так говорят, поднимаясь в реактивный самолет. А что
я выиграю, если прилягу на лесной лужайке?  Очевидней  всего,  то  же  самое
время.

     "Время  остановилась".  Эта  пустая   фраза   обозначает   чрезвычайную
ситуацию;. На самом же деле она передает само положение вещей,  изобличающее
в грубом обмане того, кто носит часы.


ЭКСКУРС НА ТЕМУ ШУТКИ

     Что такое литературная шутка? Право, не знаю.
     Мне, конечно, можно возразить: "Как же так; не знать того, что означает
собственная  фамилия?"  {По-немецки  фамилия  автора  совпадает  со   словом
"короткий смешной рассказ" или "шутка". См. в предисловии о  значении  этого
слова.}
     Да так! Я могу строить какие угодно догадки и все равно  не  докопаться
до смысла этого понятия.  Правда,  я  подозреваю,  что  шутка  есть  все  то
правдоподобное, что, на  взгляд  людей,  не  вполне  правдоподобно,  другими
словами, все забавное,  несерьезное,  вызывающее  улыбку.  А  также  все  то
предположительное, что не так  просто  подвести  под  установленные  правила
упорядочения, поскольку чувство собственного  достоинства  мешает  историкам
литературы снизойти до шутки. Но, с другой стороны, сюда входит  еще  и  все
то, что, в конце концов, не настолько уж выходит  за  рамки  упорядоченного,
чтобы его нельзя было куда-нибудь пристроить;  пусть  даже  между  Кафкой  и
Рингельнатцем.
     Хотя почему, собственно, "Заботе главы  семейства"  Кафки  нельзя  быть
шуткой? Равным образом почему невозможно назвать  шуткой  "Вечернюю  молитву
простуженной негритянки" Рингельнатца? Ну а поскольку мы все еще не ответили
на риторические вопросы:  чем  была  жизнь  Дон-Кихота;  чему  доверил  свои
разрозненные  листки  Лихтенберг;  что   Моргенштерн   дал   перечувствовать
Пальмстрему; чему посвятил свою живопись и прозу
     Джеймс   Тербер;   чем   Иоганн   Петер   Гебель   вынудил   заниматься
Цундельфридера; что братья  Гримм  вытягивали  из  пряжи  Парок;  что  Брехт
заставляет проделывать г-на Койнера, восточные евреи - раввина, Ефраим Кишон
- израильтянина? - то неужели и это все не шутка? Подозреваю  даже,  что  не
одна. А разве не шутки все басни Эзопа, не говоря уже о баснях  Лафонтена  и
Лессинга  и  о  сочинениях  старика  Фюрхтеготта   Геллерта?   Более   того,
подозреваю, что шуток среди произведений литературы гораздо  больше,  нежели
хотелось бы допустить строгим господам германистам. Во  всяком  случае,  те,
кто наклеивает ярлыки "шутка", считают, что последняя должна быть веселой  и
безвредной,  без  особых  претензий,   утешительной,   временами   несколько
грубоватой, но ни в коем случае не двусмысленной и, уж конечно, не сбивающей
с толку.
     Однако будучи по природе своей непослушной, шутка, боюсь,  не  очень-то
прислушивается к этим требованиям. Конечно, можно  допустить,  что  когда-то
она была несложной и постигалась без труда. Не  подлежит  сомнению:  в  ходе
литературно-исторического процесса шутка  выделилась  из  семейства  шванков
{Шванк  -  жанр   немецкой   городской   средневековой   литературы,   часто
сатирического характера.}. Но полагаю, нам следует тут  же  провести  четкую
грань. Ибо шванк - это грубиян, это мужик,  рыгающий  вслух.  Шутка  же  чем
дальше, тем становилась все  более  многоречивой,  культурной,  городской  и
самодовольной. Шванк с рожденья имел мало общего с литературой, он, попросту
говоря, отбросы. Шутка же с  первого  своего  дня  -  дитя  литературы,  ибо
требует от рассказчика остраненности {Орфография оригинала. Прим.  OCR.},  а
порою и большего, ибо она философична; философична по  существу,  по  стилю.
Итак, когда же появилась шутка?
     В тот  час,  думается  мне,  когда  любителю
поболтать, порассказать, попоучать наскучило  рассказывать  только  заведомо
пошлое,  только  развлекательное,  только  для  потехи.  Когда   необходимые
человечеству горькие капли истины пришлось сдобрить острой приправой.  Шутка
родилась  в  тот  самый  момент,  когда,  сознательно  или   бессознательно,
сочинители пришли к выводу, что мудрее (а главное, действеннее) пользоваться
юмором висельника, чем писать трактаты на темы морали. Ведь условием  шутки,
если помнить о ее философичности, является, и иначе быть не  может,  процесс
внутренней  переработки  определенного  материала  действительности.   Чтобы
вызвать у собеседника улыбку, ухмылку, хохот, шутник должен сам  столкнуться
с подобным матери