под  гром  аплодисментов  кухарка  внесла
жаркое. Это оказалась и вправду на редкость аппетитная,  поджаристая  птица,
даже у отца блеснули глаза. Мы думали, что надо подождать барона. Но все уже
сидели за столом. Тогда подсели и мы.
     Рохус Фельгентрей, как биолог, взялся нарезать жаркое.
     - А что, - обратился к нему отец, - вы  теперь  наверняка  пересмотрите
свою резолюцию недовольства?
     - Как вам такое могло в голову прийти? - спросил Рохус Фельгентрей,  не
прекращая разрезать птицу.
     Отец объяснил: он просто подумал,  что  рядом  с  таким  свидетельством
истинного гостеприимства, каким является этот каплун, все  их  жалобы  могут
выглядеть несколько странно.
     - Странно,  -  нараспев  повторил  дантист  Лединек,  -  странно  здесь
выглядит совсем другое.
     - Да, - согласился отец, и его усы немножко оттопырились, что бывало  в
очень редких случаях, - здесь многое может показаться странным.
     Возникла насыщенная электричеством пауза; лишь нож  Рохуса  Фельгентрея
продолжал нежно резать жаркое.
     - Например? - Дантист Лединек любезно наклонился вперед.
     -  Например,  -  сказал  отец,  -  тот  факт,  что  все  вы  здесь   не
подозреваете, как хорошо вам живется.
     - Только еще недоставало, - скорбно произнес господин Янкель Фрейндлих,
- чтобы вы нам доказывали, будто мы живем в раю.
     Отец вздохнул.
     - Не дай вам бог заметить это, лишь когда вас оттуда изгонят.
     Распахнулась дверь, и так, словно теперь была его реплика, вошел барон.
Его грушевидная голова все  еще  оставалась  красной  от  верховой  езды,  а
соломенно-желтый хохолок был примят войлочной  шляпой.  Тихонько  позвякивая
шпорами, он прошел к столу, сел, держусь очень  прямо,  на  председательское
место,  поднял  к  потолку  ничего  не  выражающий  взгляд  и  выпил  стакан
минеральной воды. Потом сказал:
     - Приятного аппетита!
     Трапеза проходила в полном  молчании.  И  нельзя  было  толком  понять,
связано это с замечанием отца  или  с  тем,  что  каждый  сосредоточился  на
каплуне. Барон его не ел. Он сложил руки под подбородком, поставив локти  на
стол, и рассеянно смотрел на пыльную, украшенную серпантином лосиную голову,
которая с противоположной стены пустыми глазницами  изучала  комнату.  То  и
дело барон отламывал кусочек подсушенного хлеба или прихлебывал  из  стакана
минеральную воду.
     Отца это страшно смущало. Хотя видно было, что он с удовольствием  съел
бы еще каплуна, он вскоре энергично отодвинул тарелку и теперь  сидел  точно
так же, как барон, только вид у  него  был  не  такой  отсутствующий,  и  он
раздраженным взглядом обводил занятую едой компанию.
     А я не видел оснований отодвигать тарелку; кто знает, когда еще в новом
году доведется есть такую птицу! Я ел  и  ел,  пока  от  жажды  уже  не  мог
проглотить и куска.
     К счастью, кухарка как раз поставила перед каждым  прибором  серебряную
мисочку с водой; вода оказалась тепловатой, но все же это лучше, чем ничего.
Выпив ее, я удивился, с  чего  это  все  так  насмешливо  смотрят  на  меня.
Полковник даже обмакнул пальцы в свою мисочку, так, чтобы это бросилось  мне
в глаза. Я вопросительно взглянул на отца. Вид у  него  был  подавленный;  я
никак не мог сообразить, в чем дело.
     Вдруг барон налил в свою серебряную мисочку минеральной воды,  чокнулся
со мной и одним глотком осушил ее.
     У полковника уши налились кровью.
     - Прошу прощения, - сказал ему отец. Он встал и поклонился барону.  Тот
благодарно кивнул.
     - Странные нравы, - проговорил граф Станислав, отходя от стола.
     - Странные?.. - Под бородой Рохуса Фельгентрея что-то шевелилось.  -  Я
бы назвал это провокацией.
     Теперь напряжение уже достигло предела,  казалось,  вот-вот  разразится
гроза. Господин Янкель Фрейндлих невольно даже втянул голову в плечи.
     Барон  мизинцем  подобрал  с  тарелки  крошки  подсушенного   хлеба   и
заинтересованно стал его рассматривать.
     - Будьте добры, десерт, - сказал он немного погодя.
     Хердмуте, вся дрожа, внесла  десерт.  Это  было  желе;  дрожь  Хердмуте
передалась  и  ему,  эта  дрожь  передавалась  каждому,  кому  Хердмуте  его
предлагала, вместе с порцией желе дрожь шлепалась на тарелку, а с тарелки на
ложку: мы ели не десерт, а ложками поглощали волнение.
     - Нет,  -  раздался  вдруг  хриплый  голос,  сперва  нельзя  было  даже
поверить, что он принадлежит господину Янкелю Фрейндлиху.
     - Нет? - бесцветные брови барона медленно поползли вверх,  до  середины
лба. - К чему относится это "нет"?
     Стук ложек смолк.
     - К этому обхождению, - с усилием проговорил граф Станислав.
     - К какому? - осведомился барон.
     Дантист Лединек на мгновение перестал ковырять в зубах.
     - А ты угадай, кузен.
     - Я не люблю загадок, - отвечал  барон,  -  на  свете  и  так  довольно
необъяснимых вещей, зачем же еще увеличивать их число?
     - Совершенно с вами согласен, - неожиданно вставил отец.
     Тут в стеклянном глазу Рохуса Фельгентрея сверкнула молния.
     - Прекрасно, - выдавил  он,  -  итак,  значит,  ясность.  -  Он  сделал
глубокий вдох. - Нет, трижды нет тому притеснению, которому вы с давних  пор
подвергаете нас!
     - Четырежды нет! -  в  изнеможении  простонал  полковник.  -  И  прежде
всего... - Он в смущении схватился за сердце и продолжал беззвучно  шевелить
губами.
     Барон с треском разломил у себя на тарелке кусочек подсушенного хлеба.
     - Я понимаю.
     - Браво! - громко произнес дантист Лединек.
     Барон пропустил это мимо ушей.
     - Вы чувствуете себя стесненными. - Так монотонно его голос еще никогда
не звучал.
     - Стесненными! - страстно проговорил господин Янкель  Фрейндлих,  пряча
глаза за своим запотевшим пейсне, - стесненными, это может  быть  не  совсем
верно, оторванными, сказал бы я.
     - Оторванными от чего? - Меж бесцветных бровей барона пролегла глубокая
вертикальная складка.
     - От... от... - Господин  Янкель  Фрейндлих  внезапно  потерял  нить  и
беспокойно ерзал на стуле.
     - От мира, - сказал граф  Станислав  и,  точно  принося  клятву,  ткнул
длинным, тонким указательным пальцем в томик Рильке.
     Тут уж отец больше не выдержал.
     - Мир! - гневно  выкрикнул  он.  -  Бросьте  вы  наконец  эти  туманные
формулировки! Мир! Да что это в самом деле?
     - Это то, - строго проговорил Рохус Фельгентрей, -  что  впредь  нельзя
безнаказанно замалчивать.
     Все остальные взволнованно закивали.
     Барон рассеянно смотрел на них из-под низко опущенных век.
     - Вы хотите контактов. Понимаю.
     - Контакты! - Отец как-то неопределенно помахал рукой в  воздухе.  -  С
чего на земле началось все зло? С того, что Ева пожелала контактов!
     - Смех да и только,  -  прокряхтел  полковник,  -  газету  господь  бог
наверняка бы ей позволил.
     - Газета... - Морщинка на лбу барона стала еще глубже. - Дальше.
     - Давайте выпишем толстые журналы, - предложил дантист Лединек, - тогда
каждому будет что читать.
     - Радио, - расхрабрился граф Станислав, - радио было бы  еще  лучше.  -
Его массивный подбородок слегка дрожал, он неуверенно смотрел на барона.
     - Я слушаю, - сказал тот, - дальше.
     - Иногда можно было бы сходить в кино в  городе,  -  робко  высказалась
Хердмуте.
     Брови барона устало опустились.
     - Дальше. Какие у вас есть пожелания к Новому году?
     - Больше никаких, - поспешил сказать Рохус  Фельгентрей  и  в  смущении
опустил глаза на скелет каплуна; ясно было, что от такой предупредительности
даже Рохус Фельгентрей чувствует себя не в  своей  тарелке.  Напрасно  барон
понимает все так буквально, это, так сказать, паллиативы. На самом  же  деле
для них важнее  всего  в  новом  году,  это...  ничего  нет  проще...  ээ...
некоторое расширение кругозора.
     - Это вам обеспечено. - Барон обстоятельно сложил салфетку и встал. - И
боюсь, что очень скоро.
     - Боитесь? - Отец тоже встал, его левое веко слегка подергивалось. - Вы
что-нибудь видели, когда ездили верхом?..
     - Да, - отвечал барон, - совершенно верно, я обнаружил волчьи следы.
     На какую-то секунду стало так тихо, что слышно было  только  древоточца
да металлическое тиканье часов в соседней комнате.
     - Боже праведный! - выговорил отец. - И много?..
     - Несчетное множество. - Барон посмотрел на  свет  бутылку  минеральной
воды и, увидев, что в ней еще что-то осталось, налил себе. - Я не знаю,  чем
объяснить подобное их скопление. Волки  -  индивидуалисты,  они  охотятся  в
лучшем случае парами. - Стакан с минеральной водой немного дрожал, когда  он
подносил его ко рту.
     Отец безумным взглядом обвел сидевших за столом.
     - Да, а господину барону так никто ничего и не сказал?
     Барон со звоном опустил стакан на стол; его  крепкое  грушевидное  лицо
вдруг обмякло.
     - Что-нибудь с бабушкой?..
     Отец сжал губы и молча кивнул.
     - Говорите! - воскликнул барон.
     - Она уехала к охотничьему домику, - с трудом проговорил отец, стараясь
при этом не смотреть на остальных, - мы, как могли, пытались ее удержать.
     - Это вы пытались! - выдавил господин Янкель Фрейндлих. - Никто из  нас
и - пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать. Нет,  никто!  -  крикнул  он  и
вынужден был опереться о край стола, так как его трясло. - И я в том  числе.
Я тоже буду виноват, если с ней что-нибудь случится.
     - Ерунда.  -  Дантист  Лединек  беспокойно  рвал  указательным  пальцем
отложной воротник своей рубашки. - Кто велел закладывать сани, мы или она?
     - Ее упряжка! - закричала вдруг Хердмуте. - Вот ее упряжка!
     Мы бросились к окну. Лошади галопом мчались вокруг гумна; Брадек и  еще
несколько батраков, размахивая руками, бежали им навстречу.  Одна  постромка
была порвана, пустые сани мотались то вправо, то влево,  с  грохотом  ударяя
лошадей по задним ногам. Наконец Брадек их догнал, он бросился им  наперерез
и сумел ухватить повод. Лошади еще немного проволокли Брадека за  собой,  но
потом встали, все в мыле, тяжело дыша.
     Когда мы подбежали к лошадям, барон был уже возле  них,  и,  задыхаясь,
осматривал постромку.
     - Она не порвана, ее отпустили.
     - Значит, можно надеяться, - взволнованно  спросил  отец,  -  что  ваша
уважаемая бабушка благополучно добралась до охотничьего домика?
     - Если руководствоваться здравым смыслом - да. -  Барон,  тяжело  дыша,
обходил лошадей.
     У них тоже вид был прескверный. Пена  капающими  гроздьями  свисала  из
пасти, перламутр широко раскрытых от испуга глаз подернулся сеткой  красных,
лопнувших сосудов, а на ногах у  них  были  рваные  царапины  и  алые  следы
укусов.
     - Брадек... - проговорил барон.
     Брадек мрачно  снял  шапку.  Он  стоял  ближе  к  барону,  чем  давеча;
теснившейся позади него кучке батраков теперь уже некуда было податься.
     - Я должен привезти баронессу; вы поедете со мной?
     Брадек смотрел мимо барона, на лошадей; он промолчал.
     - Я не могу вас принуждать, - сказал барон.
     - Нет, - сказал Брадек.
     Барон стоял, заложив руки за спину, и  на  мгновение  косточки  на  его
жилистых руках четко обозначились и побелели.
     - Хорошо, - сказал он.
     У меня комок в горле застрял, когда я  увидел,  как  он  смотрит  вслед
Брадеку и другим батракам, уводившим лошадей. Я быстро обернулся к отцу,  но
отец куда-то исчез. Я жутко перепугался, не понимая,  как  он  мог  оставить
барона одного в такую минуту. И все  остальные  тоже  вдруг  как-то  странно
посмотрели на меня. И я понял, что сгораю со стыда.
     Но тут подошел барон. Он откашлялся.
     - Кузен Губертус... - начал он.
     Безмятежное гладкое лицо дантиста Лединека враз поблекло.
     - Кузен Эрнст?..
     - Не хочешь ли ты вместе со мной пойти за нашей бабушкой?
     - Почему бы и нет, - пылко произнес дантист Лединек, -  только  у  меня
недостаточно патронов.
     - Они тебе и не понадобятся, с малокалиберной  винтовкой  на  волка  не
ходят.
     - Но ведь у тебя нет другого ружья!
     - Нет, - сказал барон, - у меня никогда не было ружья.
     -  Н-да,  в  таком  случае...   -   Дантист   Лединек   внезапно   весь
сосредоточился на том, чтобы носком башмака  отколупнуть  льдышку.  В  таком
случае он действительно не знает как быть.
     - Вот, - запыхавшись,  произнес  отец  позади  меня.  -  Надо  идти.  И
поскорее, господин барон, пока солнце не зашло. - Он надел пальто и шарф,  а
барону подал его куртку и подбитую мехом войлочную шляпу.
     На мгновение показалось, будто барон  хочет  его  обнять,  но  нет,  он
только выпростал руки, чтобы удобнее было влезть в куртку.
     - Благодарю, - сказал барон.
     Затем он попросил отца еще минутку подождать и поспешил к свинарнику.
     - Ну конечно, - проворчал отец.  Едва  барон  вошел  в  свинарник,  как
раздался пронзительный свинячий визг.
     - Вот теперь я сгораю от любопытства, - сказал отец.
     Я  неуверенно  поднял  на  него  глаза,  его  веселость  мне  не  очень
понравилась. Но никакой веселости не было и в помине, видно было только, что
у него сильнее обычного подергивается веко.
     Тут появился барон.
     - Как всегда, - сказал он, - она от меня удрала.
     - Это был, вероятно, не самый  благоприятный  момент...  -  подчеркнуто
произнес отец.
     Барон слегка пожал плечами.
     - Это как, посмотреть. Вот... -  сказал  он  и  разделил  поровну  клок
иссиня-черной свиной щетины; один клок он заткнул за ленту  своей  войлочной
шляпы. - А это возьмите вы, предохраняет от разных неприятностей.
     - Ага, - сообразил отец, - так вот почему был этот визг. - Отец вытащил
бумажник и вложил щетину между проездным трамвайным  билетом  и  фотографией
Фриды.
     Я засопел, теперь, когда отец уходил, я бы предпочел, чтобы он  остался
со мной.
     Но было уже поздно; барон поклонился своим гостям.
     - Пожалуйста, не ждите нас к кофе, - сказал он и надел шляпу. -  А  что
касается ваших пожеланий, я их еще обдумаю.
     Господин Янкель Фрейндлих собрался  что-то  ответить,  но  удалось  ему
только откашляться.
     - До свидания, - сказал теперь и отец. -  И  давайте  не  будем  больше
злиться друг на друга. Контакты или нет - я ценю всех вас. - Он  прижался  к
моей щеке своими заиндевелыми усами, и они ушли.

     Я смотрел им вслед, покуда они не превратились в две крохотные пылинки,
потерянные на бескрайней снежной равнине. И  вдруг  я  тоже  показался  себе
таким крохотным и таким потерянным, что поскорее отвернулся, чтобы  хоть  за
что-то уцепиться взглядом. Все уже ушли в дом. В эту самую минуту  закрылась
и дверь свинарника, я только успел еще в темноте за дверью заметить бледное,
укутанное детское личико Свертлы, оно казалось озабоченным. Я еще побегал по
двору: не знаю от чего, но мне вдруг стало боязно входить в дом.
     Над гумном висело  низкое,  матовое  солнце.  Даже  сердце  щемит,  как
подумаешь, что в этом году оно больше не взойдет. Я  еще  поглазел  на  кур,
которые, одна за другой, но без толкучки взлетали  на  свой  насест.  Вскоре
тени сделались длиннее, и я понял, что в меня закрадывается страх,  тогда  я
все-таки вошел, но только в кухню. Кухарка дала мне грелку,  отвела  меня  в
нашу комнату, одетым уложила на постель и стала меня уговаривать, что волки,
мол, на людей не нападают, а уж тем более на таких людей, как отец и  барон.
Под ее шепот я и заснул.
     Проснулся я оттого, что в доме работал какой-то мотор,  центрифуга  или
что-то в этом роде. Я сел в постели и прислушался, центрифуги  я  никогда  в
жизни не видел. Да ее, как я вдруг понял, и не было, это стучало мое сердце.
     Темнота между тем сгустилась, уже наступил вечер, только снег на  дворе
слабо мерцал, отбрасывая на потолок блеклый отсвет. Я раздумывал,  имеет  ли
смысл молиться за отца. И потом,  кому?  Раньше  я  иногда  молился  гномам,
пожарным, платяному шкафу, Шпрее. Но ведь тут должна  быть  какая-то  высшая
сила, имеющая отношение к Калюнцу. Преппе, например. Но Преппе не вызывала у
меня никаких чувств. А как насчет  зимородка,  подумал  я.  Но  толком  ведь
неизвестно, стоит ли кто-нибудь за ним. А зимородок сам по себе?.. Нет,  тут
нужно что-нибудь помогущественнее. Я думал напряженно, до головной  боли.  И
придумал: свиньи, я  буду  молиться  свиньям.  Ведь  не  случайно  же  барон
поделился с отцом свиной щетиной. Брадек, правда, уверял, что черные  свиньи
барона приносят несчастье. Но разве  отец  не  твердил  всегда,  что  судьба
бывает доброй и злой одновременно? И успех  молитвы  зависит  от  того,  как
судьбе будет угодно распорядиться.
     Я встал и в темноте, ощупью, пробрался к лестнице. Внезапно прямо перед
моим носом со скрипом  распахнулась  дверь.  Я  затаил  дыхание  и  в  ужасе
прижался к стене: это была дверь в комнату старой  баронессы.  Но  там  было
темно и тихо, видимо, дверь рассохлась,  и  стоило  кому-нибудь  скупить  на
половицу перед нею, как она  открывалась;  один  раз  мы  с  отцом  это  уже
испытали. Я на цыпочках подошел к ней и уже собрался ее прикрыть, как  вдруг
заметил внутри что-то светлое, заткнутое за раму зеркала: конверт, конверт с
ультиматумом. Я подумал, а что бы произошло, если бы дверь раскрылась  перед
дантистом Лединеком? Нет, мне вдруг уяснилось: чтобы  это  письмо  дошло  до
барона, лучше всего мне взять его с  собой.  Я  вошел  и  сунул  письмо  под
свитер.
     С улицы в комнату проникал слабый снежный свет, так что можно было даже
осмотреться. Никогда в жизни мне  не  доводилось  видеть  такой  запущенной,
неубранной комнаты. Повсюду валялись шпильки, гребенки, шнурки, коробочки  с
таблетками, надорванные почтовые конверты, скомканные платья и хрустящие под
ногами осколки флаконов. Дверь гардероба была сорвана  с  петель,  и  внутри
болтался только мешочек с  лавандой.  Над  кроватью  криво  висел  выцветший
отрывной календарь с цифрами 1938.  Все  листки  были  оборваны.  Одурев  от
запахов нафталина, пудры, лекарств и духов, я  вышел  и,  переведя  дыхание,
закрыл за собою дверь. Затем спустился вниз.
     Из столовой пробивался свет. Я  заглянул  в  замочную  скважину.  Гости
барона в полном сборе  сидели  вокруг  керосиновой  лампы  и  сосредоточенно
читали те самые пожелтевшие охотничьи  журналы,  из-за  которых  утром  было
столько волнений. Отсутствовал лишь дантист Лединек; насколько я  его  знал,
он, видимо, отправился спать, чтобы  сохранить  силы  к  полуночи.  Господин
Янкель Фрейндлих сидел в сторонке,  подперев  голову  руками,  и  неподвижно
смотрел на шахматную доску, на которой еще стояли  две  пешки  и  короли.  Я
ждал, не скажет ли кто-нибудь хоть словечко, но все молчали. Тогда  я  надел
пальто и вышел во двор.
     Дул резкий ветер,  он  швырял  в  освещенное  кухонное  окно  хрустящие
кристаллики льда и гонял по двору рваные  клочья  поземки.  На  гумне  горел
свет. Проходя мимо, я  сквозь  настежь  открытые  ворота  увидел  нескольких
батрачек, которые в своих праздничных платьях еще раз, дочиста, мели пол.  С
потолка свисали бумажные гирлянды,  а  на  сдвинутых  в  сторону  веялках  и
молотилках были укреплены свечи в садовых подсвечниках и  пестрые  фонарики.
Батраки, стоя, грели руки над коксовой жаровней; все молчали.
     Перед свинарником я остановился. Я хотел помолиться  снаружи,  а  потом
войти и посмотреть, что мне ответят свиньи. Я был страшно взволнован, сердце
стучало так, что я едва мог дышать. Тогда я собрался с силами, закрыл глаза,
прижался лбом к двери свинарника и сотворил молитву. Я молился за  всех:  за
Фриду, за старую баронессу, за всех, кроме дантиста Лединека. Я еще  немного
выждал, пока молитва подействует и пока свиньи спокойно  обдумают  ответ,  а
потом вошел.
     Мертвая тишина царила в свинарнике. Пронзительный свет  голых  лампочек
еще ярче прежнего  ложился  на  свиней.  Уткнув  чуткие  пятачки  в  решетку
кормушки, они неподвижно стояли в своих загородках, и только по  их  черным,