объявила,
что мы помолвлены. "Сердечно поздравляю", -  горько  произнес  вдруг  кто-то
позади нас заржавленным голосом. Мы в ужасе оглянулись. Никого,  лишь  запах
табака с коньяком плавал в навевающей забытье вечерней прохладе. "Сторож", -
прошептал я, с трудом шевеля губами от оцепенения. Хульда с ее  увлекающимся
темпераментом тут же стала выкрикивать что-то вроде "кошмарно  интересно"  и
чуть ли не "какая мистика!", забираясь  в  своих  выражениях  все  глубже  и
глубже в сакральные дебри, как  вдруг  на  расстоянии  нескольких  могильных
рядов от нас послышались несомненные рыданья. Тут колени мне отказали, ибо в
наступившей темноте надгробья выделялись более чем сомнительной  бледностью.
Я уже со вздохом опустился на  каменную  скамью,  как  опять  услыхал  голос
Хульды: "Он плачет! Вон там - какой-то мужчина плачет!" С трудом вспомнив  о
своих обязанностях покровителя по отношению к Хульде, я шатаясь  поднялся  и
побрел, готовясь к худшему, сквозь сгустившийся  туман  в  сторону  все  еще
рыдающего предмета ее удивленного крика.
     Им и вправду оказался сторож. То обстоятельство, что он был в состоянии
полного опьянения, о чем в достаточной степени  свидетельствовало  обоняние,
вовсе не умерило участливости Хульды. Она положила руку на его содрогающиеся
от рыданий плечи и дрожащим голосом, выказывавшим, что она и сама  близка  к
тому, чтобы зарыдать, спросила, что его  так  расстроило.  "Ах,  жизнь,  эта
треклятая жизнь", - прогундосил он с чувством. Этот  ответ  пробудил  и  мой
интерес. Что же в жизни не устраивает вас, спросил я.  "Несправедливость,  -
проскрежетал он в ответ. - Одни затевают помолвку, а потом и свадьбу (это он
явно метил в нас), все как положено, а другие..."  Тут  он  вдруг  замолчал,
валко поднялся и пробурчал, что все это, однако, нас не  касается.  Сапожник
описал  его  точно:  он  был  похож  на  старого,  корягоподобного  гнома  с
обезьяньими ужимками. Но Хульдин взгляд был не столь остр; она  поддерживала
его и, глотая слезы, хрустальным от жалости голосом спросила, себя ли самого
он имеет в виду. Нет, в нем говорит отцовское чувство, явствовало из ответа.
"Да, - спохватился он и притронулся  к  поросшей  мохом  фетровой  шляпе.  -
Резник, с  вашего  позволения".  -  "Шульце,  -  в  соответствии  с  истиной
призналась Хульда; - а это..." -  "Ах,  простите,  вы  сказали,  Резник?"  -
перебил я ее. Имею ли я что-нибудь против этой фамилии, спросил он с угрозой
и сопя потянулся за деревянным башмаком. "Напротив, напротив, - не  замедлил
я заверить и, стараясь занять позицию за каменным надгробием, спросил:  -  И
кто же причиняет вам столько забот? Сын?" - "Этому  бы  я  сразу  врезал,  -
пророкотал он в ответ так убедительно, что Хульда аж прищелкнула  языком  от
восторга. - Нет, - продолжал он, - дочь у меня беспутница. Уже два  года,  -
снова запричитал он, - живет с этим парнем, не расписываясь.  А  теперь  что
еще учинила?" - "Господи, что же?" - осведомилась тут Хульда, припав  к  его
плечу. "А то, - прогундосил он, - что взяла  и  выгнала  меня,  старика,  из
моего кактусового парничка, так что я теперь вынужден тут копаться  в  чужих
могилках,  когда  уж  мне  пора  собираться  в  свою  собственную".  -   "Из
кактусового парничка?" - переспросила Хульда, мигом перестав плакать. "И как
раз теперь, когда ждет,  ребенка,  она  вздумала  разводиться!"  -  "Что?  -
вскричал я так, что сова вспорхнула с плакучей ивы. - Ребенка?  Кактея  ждет
ребенка?" - "Кто?" - переспросил сторож и нагнулся за башмаком. "Ребенка,  -
залепетала Хульда, как будто она и слыхом не  слыхивала  о  произошедших  со
мной "изменениях", - какая  прелесть!  Не  правда  ли,  Альбин?!"  Это  были
последние ее слова, которые я еще слышал, потому что в то время,  когда  она
их произносила, я уже мчался к выходу.
     Как многое сразу же прояснилось! Поэтому-то заманила меня Кактея в свою
колючую крепость! Поэтому не зажгла света! Поэтому написала! Ах, теперь  мне
понятно, почему она так ненавидит цветы, ведь  она  сама  -  один  из  самых
беззащитных и хрупких цветков.
     И ее-то я поносил за связь с дьявольскими силами! В то время как дьявол
здесь может быть только один - отец ожидаемого ребенка, с которым она сумела
порвать несмотря ни на что.
     А ее  дикие  выходки,  Альбин,  как  их  объяснить?  Что  ж,  разве  не
скрывается в каждой матери львица? Но всаживают ли  львицы  Кактусам  нож  в
тело? Довольно, однако, сомневаться, бабушкины пеленки в руки и - марш.
     19 октября.  Большего  чуда  я  не  встречал  в  своей  жизни.  Кактея,
взбалмошная, капризная, колючая, резкая  Кактея,  чьи  корявые  руки  так  и
видишь то яростно роющимися в  торфе,  то  судорожно  вцепившимися  в  ручку
лопаты, и чей пронзительный красавкин взгляд,  кажется,  прожигает  человеку
жилетку в том месте, где у него сердце, лежит теперь с милой, мягкой улыбкой
в подушках и руками, пахнущими сиреневым одеколоном, вяжет штанишки ребенку.
Вот только о том, что возможен и мальчик, нужно  избегать,  как  выяснилось,
заводить разговор, и вообще всякие намеки на отца,  существование  которого,
однако же, трудно оспорить, вызывают резкое ее негодование. Тогда она  сразу
становится прежней, суровой Кактеей. С тем все же, чтобы уже через несколько
секунд сказать с отсутствующей улыбкой: "Назову ее в честь бабушки".
     "И как же, - спросил я, - звали досточтимую сударыню?" -  "Эмма",  -  с
каким-то радостным умилением выдохнула Кактея. Что  ж,  на  худой  конец  из
этого всегда можно  сделать  Эммериха.  В  изголовье  ложа,  кстати  говоря,
завернутый  в  серебристую  фольгу,  уже  дожидается  тот  самый  кактусовый
отросток, который она добыла тогда в  Ботаническом  саду.  Выглядит  он,  да
простит мне Кактея, как стриженная под ежик голова ребенка. До  самого  утра
сегодняшнего дня я оставался у нее, потому что надо было дать то молока ежу,
то фруктов ей самой. Повивальную бабку мне тоже удалось отыскать, и я узнал,
что это случится через восемь дней. Боже  мой,  ведь  от  меня  потребуется,
наверное, букет? Вот ведь заковыка: я, противник срезания  цветов,  вынужден
буду дарить хризантемы или какие-нибудь  другие  цветы  Кактее,  которая  их
ненавидит.
     Вечером. Случилась жуткая вещь. Я хоть и поеживаясь от холода, но уютно
устроился на диване, размышляя о том, как будет называть меня ребенок Кактеи
- дядей или просто  Альбиной,  как  вдруг  слышу  поскрипывание  половиц  на
лестнице. Вовсе не расположенный  снова  испытывать  страх  от  всевозможных
проделок - вроде той, с полусапожками, я мигом вскакиваю, подбегаю к  двери,
распахиваю ее - и что же обнаруживаю на коврике в беспощадном холодном свете
таинственно жужжащей лампочки на  лестничной  площадке?  Цветущую,  покрытую
росой, как слезами, Розу в горшочке, на которой висит  мой  второй  ключ  от
квартиры. Если я правильно понимаю, это, похоже, конец.
     20 октября. Час от часу не легче. Бывший друг мой пастор просовывает  в
дверь свою розовую сияющую лысину, извиняется, что вопреки договоренности не
смог вчера прийти,  и  дрожащим  от  волнения  голосом  поздравляет  меня  с
помолвкой с Хульдой!
     Вот это целеустремленность: уж и церковь поставлена на ноги, хотя жених
еще ничего не знает о свадьбе. Однако  я  поднялся  ему  навстречу  с  таким
понимающим видом, что он счел это  за  достаточно  красноречивый  ответ;  но
всяком случае, он не стал мне больше докучать и вскоре ушел.
     22  октября.  Роза,  должно  быть,  неземного  происхождения;  с  такой
ошеломительной роскошью могут развеваться лишь сорочки  ангелов,  вывешенные
для просушки. Внутри она подернута  слабо-оранжевой,  переходящей  в  желтое
дымкой, которая любит украшать собой нижнюю  опушку  ранней  зари.  Снаружи,
особенно там, где чашечка бутона, помедлив в  некотором  раздумье,  решается
наконец на коричневый  цвет,  ее  оттенок  отдаленно  напоминает  цвет  лица
Кактеи.
     23 октября. Это уж чересчур. Хульда  в  весьма  энергично  составленных
выражениях требует назад Бородавчатый Кактус, уверяет, что намерена подарить
его кому-то другому. Кто бы это мог быть? Справедливы ли мои подозрения, или
то просто случайность, что письмо ее написано на почтовой бумаге, на корешке
которой стоит: "Главное городское кладбище".
     Роза переступила апогей своего цветения, она уже накинула теневую  шаль
поверх оранжевого платья, и аромат ее,  верно,  потому  так  силен,  что  ей
хочется скрыть свой возраст. Увы, здесь  примешалось  уже  дуновение  тлена,
запахи жизни не бывают столь сладкими. Спящая красавица Фиалка ни о чем еще,
конечно, не  догадывается;  закрыв  глаза,  она  принюхивается  и  млеет  от
блаженства (надо будет переставить  ее  куда-нибудь,  когда  Розу  настигнет
агония смерти; пережить эту сцену ей не по силам).
     24 октября. Сегодня после обеда иду к Кактее.  До  сих  пор  я  еще  не
признавался в этом своему дневнику, но теперь,  обдумав  все  в  продолжение
трех бессонных ночей и днем сочтя ночное решение свое  правильным,  я  не  в
состоянии скрывать долее от этих страниц;  иду  затем,  чтобы  просить  руки
Кактеи. Ребенок приобретет таким образом отца,  Кактея  дом,  ее  отец  свой
парничок, а я душевный покой. Ибо он утрачен с тех пор, как я увидел  Кактею
мягкой и нежной.
     Смерть не дает помечтать о жизни. Какой-то бархатный стук напугал меня.
Осторожно замыкаю образ Кактеи и чада ее в своем сердце и  оглядываюсь.  Что
случилось? Старушка Роза уронила в изнеможении лепесток. Пора отнести Фиалку
в другую комнату.
     Муха ведает, что значит смертный удел, кончина приятеля шмеля  раскрыла
ей глаза. Всякий раз теперь, как Фуксии начинают бить в свои  колокола,  она
тихо взлетает и на цыпочках кружит по комнате.
     Бегония не сдерживает  бурного  потока  слез;  перед  одром  смерти  не
пристало думать о том, размокнет и потечет ли  тушь  на  ресницах.  Бедняжки
Примулы трут набухшие,  покрасневшие  веки  шершавыми  ладошками-листьями  и
безмолвно плачут. Гортензия побелела,  как  полотно,  и  неподвижно  смотрит
перед собой: так бывает с ней всякий раз, когда она думает о неизбежном.
     Да, милые мои, кого же из нас минует увяданье?
     25 октября. Нет, так я и не справился вчера с волнением,  переполнившим
колотящееся  (и  ведь  ей  же  принадлежащее)  сердце,  и  не  смог  сделать
предложения Кактее. Лишь сидел на краешке ее постели, держал ежа  на  руках,
кормил его изюмом, прислушивался к тихой музыке ее быстрых блестящих спиц  и
думал то о ребенке, то о Розе - то о восходе, то о закате.
     Потом, уже часов в двенадцать, в парничок ввалилась  повитуха,  увлекая
за собой клубы уличного тумана, и после ее откровенных намеков мне  пришлось
удалиться. "К следующему твоему приходу все уже будет позади", -  прокричала
мне вдогонку Кактея.
     Молю господа, чтоб то был не Эммерих. Мальчик навлек  бы  на  себя  всю
ненависть, которую она питает к отцу. Тот был, по  ее  уверениям,  беспутный
гуляка. "Он никогда ничуточки не заботился обо мне!" - сказала она однажды и
разразилась рыданиями. Где только, хочется спросить, глаза у этою изверга?
     Роза  меж  тем  уронила  еще  два  лепестка,  но  теперь  уж  с  полной
покорностью судьбе; бедняжка поняла, что не стоит удерживать того, что  тебе
уже не принадлежит. Аромат  ее  улетел,  она  в  изнеможении  наклонилась  к
стеклянной подпорке, пытаясь понять, друг ли, враг ли тот, кто ее манит.
     Ах, если бы была жива еще бабушка! Уж она сумела бы  скрасить  Розе  ее
последние часы. Помню, когда усыхал ее Бересклет, она денно и нощно дежурила
у его изголовья, и потом, когда мы его хоронили, было видно, что почил он  е
легкой улыбкой.
     Ночь. Никто здесь не спит. Я  поставил  цветочки  поближе  к  умирающей
Розе. Они обступили ее  и  стараются  поддержать.  Только  спящая  красавица
Фиалка грустит одна в соседней комнате, хотелось бы уберечь ее  от  подобных
переживаний.
     Занавесил окно и зажег свечу. Муха кружит  над  нами,  исполняя  хорал.
Жутко наблюдать, как дыхание смерти нагнетает ужас и на пламя свечи, которая
как можно глубже вобрала свой фитиль в оплавленные плечи и  в  испуге  машет
длинными огненными тенями.
     И все же я знаю, что как раз сейчас жизнь,  нетерпеливо  поглядывая  на
наручные часы,  прохаживается  подле  кактусова  парничка.  Сосредоточившись
мыслями на ребенке, она забыла о Розе -  вот  какая  догадка  меня  осенила.
Хотя, по правде говоря, вид умирающей жалок,  на  нее  больно  смотреть.  На
наших глазах она уронила еще пять лепестков, оранжевая краска совсем сошла с
ее щек, в глубоком унынии она все ниже и ниже клонит  свою  увядшую  голову.
Шея  ее  покрылась  морщинами,  острия  шипов  бессильно   загнулись   и   в
мудро-смиренной задумчивости свесились своими крюками,  напоминающими  клювы
желторотых птенцов, поглядывая  вниз,  туда,  откуда  пришли,  и  куда  пора
возвращаться. Костлявая длань  смерти  уже  держит  Розу  в  своих  железных
объятиях, лишь где-то внутри нее еще догорает последняя искра жизни.  И  вот
слетают еще два лепестка,  Роза  слегка  наклоняется,  теряет  равновесие  и
падает вниз головой. Это конец.
     Да не узрит ни одна женщина (и Хульда  в  том  числе,  и  Хульда),  как
кончает свой путь на этой земле бедная Роза.
     26  октября.  Раннее  утро.  Свершилось   невообразимое   чудо:   бутон
Бородавчатого Кактуса распустился огромным, оранжево-желтым цветком, красота
которого затмевает все, мной доселе... Что это, не телеграмма ли  в  прорези
почтового ящика?
     В самом деле. Она гласит: ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ - МАЛЬЧИК! Боже милостивый!

     31 октября. Уже несколько дней сижу, поеживаясь от холода, в качалке  и
прислушиваюсь к тому, как свора борзых ветров,  спущенная  для  того,  чтобы
очистить дорогу зиме, гонит упирающуюся осень со склизких крыш. В свое время
она, не раздумывая, обидела  лето,  а  теперь  и  ее  саму  толкают  в  шею.
Цветочки-деточки тоже  зябнут  на  подоконнике,  они  дрожат  от  сквозняка,
который таинственно раздувает гардины, как паруса,  и  раскачивает  фонарики
страдающих морской болезнью Фуксий, будто подает световые сигналы...
     Приду ли в себя когда-нибудь от такого удара? Боюсь, что нет.
     Итак, я первым  делом  побежал  к  фрау  Бритцкувейт;  и  даже  теперь,
находясь  в  положении  Иова,  я  вынужден  признать,  что  проблему  букета
хризантем для Кактеи она разрешила  деликатнейшим  образом.  Как  убежденный
противник срезания цветов, я, естественно, не хотел лично касаться срезанных
растений. Фрау Бритцкувейт устроила все таким образом, что мне принадлежали,
так сказать, лишь авторские права на букет; ее рассыльный помчался с ним  на
велосипеде впереди меня, так что, когда я,  запыхавшись,  вбежал  наконец  в
парничок и увидел оный букет по правую руку от Кактеи (по  левую  лежал  тот
самый отросток Эхинококового Кактуса, торжественно перевязанный ленточкой  с
поздравительной надписью), мне не составляло никакого  труда  внушить  себе,
что я не имею к этим цветам  никакого  отношения.  В  первое  мгновение  мне
показалось, что на руке у Кактеи лежит еще  одни  кактусовый  отросток,  ибо
ребенок, которого я увидел сначала  с  затылка,  был  покрыт  столь  колючим
пушком, будто Кактея передала ему не только цвет своих  волос,  но  сразу  и
прическу. Затем, правда, с улыбкой,  на  весах  которой  колебались  гнев  и
любовь, она повернула ребенка ко  мне  лицом  -  и  я  в  смертельном  ужасе
отшатнулся:  взгляд  мой   воззрился   в   озабоченное   сморщенное   личико
уменьшенного до карликовых размеров Бруно.
     Все засим происшедшее провалилось  вместе  со  мной  в  пропасть  моего
обморока. Духовный взор мой блуждал в каком-то тумане,  превращая  Кактею  в
Брунову Доротею, а самого Бруно в того изверга, от  которого  Кактея  бежала
вместе с ребенком.
     Чья-то немилосердная рука снова привела меня в чувство,  то  была  рука
повитухи, втолковывавшей мне, что фрейлейн Резник  (под  которой  имелась  в
виду, очевидно, Кактея) до глубины души оскорблена моим поведением, что  раз
вид дитяти внушает мне такое отвращение, то, стало быть, и сама она  мне  не
менее отвратительна, а если это и не так, то уж она-то живо  добьется  того,
чтобы так было и на самом деле.
     О Кактея, как  же  я  мог  бы  открыть  тебе  истинную  причину  своего
потрясения, когда потрясший меня враг  оказался  в  действительности  другом
моим? Разве я не должен был бы в соответствии с этой истиной признаться тебе
не только в своей любви, но и в том, как ужасно страдает Бруно? Но какой  же
любящий рекламировал когда-нибудь душевные муки своего соперника? Поэтому  я
и ушел молча. Бруно - отец  ребенка!  Кактея  -  это  Доротея,  уничтожившая
мать-и-мачеху! Нет, справиться с этим мне не по силам.

     День поминовения всех усопших. Туман на дворе; печные  трубы  выбросили
бесконечные  траурные  флаги,  и  толпы  усталых  пилигримов-ворон  медленно
плетутся в дальней дали. Только что раскрыл старый зонтик и вырезал  из  его
черного шелка два прямоугольных лоскутка. Один для почившей розы, другой для
писем Кактеи. Их (включая и  те,  что  разорвала  Хульда)  предам  земле  на
кладбище, а бренные останки Розы - в Ботаническом саду.
     Насколько мне ясно, что вместе с  письмами  я  хороню  всякую  надежду,
относящуюся к Кактее, настолько неясно, кончается ли вместе  с  Розой  связь
наша с Хульдой. В конце концов, не  означает  ли  ее  молчание,  что  она  в
глубине души не теряет надежды?
     Что ж, не буду и я ставить наши отношения в зависимость от Розы.
     Вечером. Даже в такой день  настигают  тебя  тени  прошлого.  Захоронив
письма, я  помедлил  еще  у  могилы  бабушки,  как  вдруг  услышал  какое-то
сиповатое посвистывание и увидел маленького господина  в  старом,  тщательно
отутюженном фраке, все достоинство  которого  опровергала  неуклюжая  шляпа,
надвинутая на самый лоб. Господин продвигался  меж  могильных  рядов  в  мою
сторону. То был сторож, отец Кактеи.  Увидев  меня,  он  сразу  же  смущенно
закашлялся и  поторопился  скорчить  скорбную  мину.  Затем  что  есть  мочи
устремился к выходу,  и  едва  за  ним  захлопнулись  железные  ворота,  как
раздался рев мотора, в точности такой же, какой вырывался из жестяной  груди
Хульдиного драндулета. Может, поэтому-то сторож и был так смущен?
     Но и в Ботаническом саду тоже не все вышло гладко. Меня опознал  сторож
из кактусового отдела. Еле  умолил  его  позволить  мне  погрести  Розу  под
деревом гинкго. На это он, хоть и после долгих  колебаний,  в  конце  концов
согласился, но по завершении  церемонии  все  же  отвел  меня  к  директору,
представив как похитителя Кактусов. В разгоревшихся дебатах мне,  однако  ж,
оказалось  достаточно  упомянуть  поименованную  в  честь  бабушки   делянку
грузинских растений (вернее, ее, завещанное Ботаническому саду, наследство),
чтобы полностью оградить себя от упреков. Хотя директор, прощаясь, намекнул,
что речь  тут  идет  не  о  всем  наследстве  бабушки,  а  лишь  о  скромном
пожертвовании с ее стороны размером в две тысячи марок. Вот тебе, бабушка, и
новости: куда же подевались остальные три тысячи?
     А кто тут опять опускает свои ветви и принимает такую  обиженную  позу,
будто нанесено глубочайшее оскорбление ее чести? Араукария, разумеется.  Эта
ханжа теперь разыгрывает из себя заступницу бабушкиных интересов!  Поистине,
желание мое избавиться от нее растет день ото дня.
     2 ноября. Свершилось. Воссоединил Бруно с  его  Доротеей.  Как  это  ни
невероятно, но он понятия не имел о том, что у него сын. При том,  что  этот
последний тютелька в тютельку похож на своего отца!
     Как происходило само воссоединение, не знаю. Напрягая все свои силы,  я
притащил Бруно к парничку. Там он чуть было не вырвался от меня, но тут  сын
его стал требовать свой завтрак - и Бруно растаял, как масло. Весь  сияя  от
незаслуженного отцовского счастья, он бочком протиснулся в парничок.