сквозь  мокрые  вьюнки  на  улицу.  Над
Вайсензее тоже начинало светлеть.
     В умытом асфальте отражались  просветы  в  облаках,  такие  синие,  что
глазам было больно. Я не знал, что теперь делать,  я  вдруг  испугался  этой
могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел  его
раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не
хотелось на кладбище, мне хотелось домой.
     Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.
     - Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?
     Я все ему рассказал.
     - Брось, - сказал он, - не стоит тебе идти туда.  На  Конном  рынке  ты
видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.
     - А отец?! - воскликнул я. - Он же твердо рассчитывает, что  я  принесу
ему листок!
     Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.
     - Я предложу тебе компромисс, - сказал он. - Видишь ты вон ту стену?
     - Зеленую?
     Господин Шатцхаузер кивнул.
     - Она вся заросла плющом...
     Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.
     Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из
груди.
     - Значит, я обману отца!
     - Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, -  серьезно  проговорил
господин Шатцхаузер. - Вспомни  ту  уродливую  лошадь.  Что  плохого  с  ней
произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего.  Даже  наоборот,  ее
купили.
     - А при чем тут листок? - спросил я.
     - Очень  даже  при  чем,  -  отвечал  господин  Шатцхаузер.  -  Или  ты
предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?
     - Нет, - поспешил сказать я.
     Господин Шатцхаузер кивнул.
     - Итак, он должен получить свой листок,  хорошо.  А  будет  он  теперь,
глядя на него, вспоминать своего отца или нет?
     - Будет, - сказал я.
     - Ну и...? - проговорил господин Шатцхаузер, подняв  ладони  кверху.  -
Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком
с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему
он посылает своего сына к мертвым?!
     Господин Шатцхаузер вдруг пришел в  страшное  возбуждение.  Меня  очень
смутило, что отец как-то виноват передо мной.
     - Но он же ничего плохого не думал, - пробормотал я.
     - Конечно,  нет,  -  согласился  господин  Шатцхаузер.  -  И  все-таки:
оставайся в жизни. Возьми этот листок тоже  у  жизни.  Можешь  быть  уверен:
кладбищенский плющ далеко не такой красивый.
     - Правда, - сказал я, - теперь мне это ясно.
     - Вот и хорошо. - Господин Шатцхаузер промокнул платком мокрую от дождя
голову и снова надел клеенчатую шапку. - Тогда беги скорей  к  той  стене  и
сорви лист.
     - Сейчас, - сказал я, - а вы здесь подождете?
     Господин Шатцхаузер не ответил, взял свою кружку и стал пить.
     Я помчался во весь дух.
     Я выбрал для отца очень красивый лист, во всяком  случае,  из  тех,  до
которых я мог дотянуться, он  был  самым  лучшим.  Осторожно  держа  его,  я
помчался назад.
     Еще издали я увидел, что повозка  господина  Шатцхаузера  исчезла.  Как
жалко, ведь я не успел поблагодарить его за пиво. Я вошел в кафе и  спросил,
не велел ли господин Шатцхаузер что-нибудь мне передать.
     - Не-а, - отвечал кельнер.
     - А вы случайно не можете одолжить мне  пустую  сигаретную  коробку?  -
спросил я его.
     С нарочито недовольным  видом  он  долго  шарил  под  стойкой,  наконец
отыскал одну  и  протянул  мне.  Я  вложил  в  нее  листок  плюща.  Это  был
действительно красивый лист,  светло-зеленый,  нежный,  до  блеска  промытый
дождем. Осторожненько закрыв коробку, я  вышел  и  бегом  бросился  вниз  по
улице, по направлению к дому.
     Сначала я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел  быть
печальным. Но мало-помалу я понял, что это  невозможно,  ничего  у  меня  не
выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера.  У  меня  было  так
хорошо на душе оттого, что после  дождя  все  вокруг  сверкало  свежестью  и
чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и  во
всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на  стройке,
что на  Антонплатп,  уже  мыли  руки,  а  сторож  расставлял  фонари  вокруг
разрытого участка мостовой.
     Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме".  Оказалось,  "Кровная
месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле  конечной
остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и  выхлопными  газами,
потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился  бежать,  сначала  по
Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.
     В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот  выпрыгнет
из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор,  оно
забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я  два  раза
останавливался.
     Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.
     Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного.  Почему  это  я  так
поздно явился?
     Я пробормотал, что "встретил  Хайни  и  помог  ему  сделать  уроки",  и
украдкой взглянул на отца, который,  стоя  у  кухонного  окна,  наблюдал  за
стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей  отец  все
как было или нет.
     Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.
     - Так, - произнесла она,  -  значит,  шляться  невесть  где  называется
"встретить Хайни"?
     - Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил,  он  для
меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?
     - Ясное дело! - хрипло сказал я.
     - Собрание, - глухо проговорила  Фрида,  -  было  в  два  часа,  сейчас
половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов,  чтобы  сходить  на
кладбище?
     -  Ты  только  подумай,   -   сказал   отец,   -   ведь   он   шел   из
Панков-Хейнерсдорфа.
     Фрида невозмутимо смотрела на отца.
     - Ну и что?
     - Ведь это в первый раз он один  выполнял  столь  важное  поручение,  -
сказал отец. - Его честолюбие требовало,  чтобы  он  все  сделал  как  можно
лучше.
     - Совсем как ты... - протянула Фрида.
     - Что ты имеешь в виду? - резко спросил отец.
     - Фокус с твоими часами.
     - Прошу прощения. - Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально
выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами. - Может, ты  будешь
так любезна и уточнишь свои слова.
     - Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут
с удовольствием. Отец задохнулся.
     - И ты осмелишься утверждать...
     - Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я  утверждаю,  что
своей выдумкой про кражу часов ты  хочешь  дискредитировать  Хейнерсдорфскую
коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.
     - Бруно, - убито простонал отец. - Бруно, мальчик мой, ты слышишь?
     - У меня просто нет слов, - сказал я.
     - Это ты хорошо придумал, а то сразу все  почуют,  как  от  тебя  разит
спиртным. У отца задергалось левое веко.
     - Бога ради, что ты сейчас сказала?
     Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.
     - Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?
     - Да, - прохрипел отец.
     - Логично. - Фрида открыла дверь. - Ты же ничего  не  зарабатываешь.  -
Она повысила голос. - Тогда, может, ты соизволишь мне  объяснить,  на  какие
шиши твой сын пьет пиво?
     - Пиво? - заикаясь, пробормотал отец. - Пиво?..
     - Вы притворщики! -  закричала  вдруг  Фрида.  -  Вы  поделили  деньги,
которые получили за часы, и тайком их пропиваете!
     Она хлопнула сначала кухонной, а  потом  и  входной  дверью,  затем  мы
услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.
     - Мы еще должны радоваться, - слабым голосом  проговорил  отец,  -  что
парадная дверь запирается сама собой. - Он  опустился  на  кухонный  стул  и
бессмысленным взглядом уставился на кран.
     Начинало  смеркаться,  меж  заводских  труб  засияли  две  звезды.   Из
Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.
     - По поводу Фриды, - вздохнув, сказал  отец  немного  погодя,  -  скажу
только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она
их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого
просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.
     Он умолк, и я заметил, что он  пытается  отодвинуть  от  себя  всю  эту
повседневность. Сердце у меня теперь стучало  так  громко,  что  я  подумал,
отец, наверно, тоже это слышит.
     Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.
     - А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.
     - Когда? - испугался я.
     - Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя,  пока  ты  не  стал
двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?
     - Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.
     - Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?
     - По-моему, да, - еле выдавил я.
     Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.
     - Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно,  правда?
Нет, подумал я. И сказал:
     - Да, очень. - Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.
     Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где  было  почти  совсем  темно.
Потом сказал:
     - Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы,  так  сказать,  вдвоем
идете на кладбище, мне стало легче.
     Он замолчал, я понял, он ждет, что я  скажу,  но  я  не  доверял  себе,
боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.
     - Конечно, - помедлив, сказал  отец,  -  для  тебя  это  все-таки  было
непросто.
     - Ничего, - услышал я свой голос, и так  как  он  прозвучал  более  или
менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.
     - Какая прекрасная мысль! - обрадовался отец. - Ты  считаешь,  дедушка,
как маленький мальчик,  не умер?
     - Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не  совсем  еще
умер. - Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе,  чем
обычно.
     Отец был поражен.
     -  Что  ты  хочешь  этим  сказать?  -  спросил  он,  немного  помедлив,
наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.
     - Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили,  -  произнес
я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли,  -  это  были  слова  господина
Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый  осел
сижу тут и причиняю боль своему отцу.
     Но отец ничего не хотел замечать.
     - Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек  умер,  к  этому
можно что-то еще прибавить. В лучшем  случае  можно  попытаться  что-то  еще
взвалить на себя.
     Это было уж слишком, я весь дрожал. Полез  в  карман,  вытащил  коробку
из-под сигарет, подошел к отцу и положил ее на стол перед ним.
     - Вот, - сказал я, глотая слезы, - он тут.
     - Ты действительно его  принес!  -  Отец  вдруг  перешел  на  шепот.  -
Наверно, это самый лучший подарок, который ты мне  когда-либо  делал!  -  Он
осторожно открыл коробку, с величайшей бережностью вытащил листок и  включил
свет.
     Возможно, все повернулось бы по-другому, если бы мы остались в темноте.
Но я вдруг увидел его лицо, и это было выше моих сил.
     Я ударился в такой рев, что поперхнулся и закашлялся. Отец взял меня на
руки, похлопывал по спине, носил взад-вперед по кухне и, чтобы меня отвлечь,
тоже слегка покашливал.
     Когда худшее было позади и я  уже  только  беззвучно  всхлипывал,  отец
отнес меня в спальню и положил на кровать, а  сам  подошел  к  окну  и  стал
смотреть во двор.
     Слышно было, как далеко, в Индра-парке, шарманка играла "Ла палома",  а
где-то в доме кто-то тихонько ей подсвистывал. Уже совсем стемнело,  спальню
на  мгновение  вырвал  из  тьмы  косой  дрожащий  четырехугольник  -  отсвет
лестничного освещения в доме напротив - и снова  погас;  теперь  можно  было
различить только большой белый  гардероб  с  разбитым  Фридиным  велосипедом
наверху да еще силуэт отца - черный, с опущенными плечами, он  выделялся  на
фоне темно-синего ночного неба.
     Я еще несколько раз всхлипнул и подумал: взять  мне  все  на  себя  или
свалить на господина Шатцхаузера, и вдруг я понял - это отец свистит.
     Не знаю почему мне это было больно.
     - Ты свистишь? - хрипло спросил я.
     - Я утешаю тебя и себя, - сказал отец.
     - Мне вдруг стало страшно идти на кладбище, - признался я.
     Стоя у окна, отец досвистел песню до конца,  потом  присел  на  краешек
моей кровати.
     - Откуда же лист?
     - Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.
     - Это очень важный для меня лист, - прошептал отец немного погодя, -  и
я хочу его сохранить. - Он встал и откашлялся. - Ты голодный?
     - Нет, - отвечал я.
     - Тогда спи.
     - Хорошо.
     Я и вправду заснул, слишком я был разбит. Но проспал  не  очень  долго,
когда я проснулся, издалека все еще доносились  звуки  шарманки,  а  ведь  в
десять Индра-парк закрывается.
     Я стал раздумывать, а отчего это я проснулся. Мне показалось, во сне  я
слышал голоса; но значит я и теперь еще сплю - рядом, в кухне, действительно
раздавались голоса. Я узнал глубокий, спокойный голос отца, он говорил очень
приглушенно, а другой  мужской  голос,  тоже  тихий,  говорил  что-то  очень
поспешно, он показался мне странно знакомым.
     Я сел в постели и прислушался. И тут  я  узнал  его  -  это  был  голос
господина Шатцхаузера. Я услышал слова отца:
     - Так вот откуда запах пива.
     - Я просто хотел выразить ему свою признательность, - объяснял господин
Шатцхаузер, - теперь вы меня понимаете?
     - Я очень хорошо вас понимаю,  -  сказал  отец,  -  но  только  за  что
признательность?
     - Тут есть причина как внутренняя,  так  и  внешняя.  Внешняя  довольно
банальная. Он помог мне продать лошадь.
     - Бруно? - изумился отец.
     - Вы, правда, послали его на кладбище, - сказал господин Шатцхаузер,  -
но он предпочел сделать вылазку в жизнь, а Конный  рынок  тоже  относится  к
жизни.
     Раздался тихий шлепок, видимо, отец хлопнул себя ладонью по лбу.
     - Правильно! Я же сам сказал ему, что он выйдет к Конному рынку.  -  Он
возбужденно откашлялся. - А вторая причина?
     Мгновение господин Шатцхаузер молчал.
     - Тут вам нелегко придется, причина очень сентиментальная.
     - Тогда я безусловно ее пойму.
     Теперь стал откашливаться господин Шатцхаузер.
     - У меня на повозке висит табличка с моим именем...
     - Допустим, - сказал отец, - да, ну и что?..
     - Она была довольно-таки заляпана грязью.
     - Предположим...
     - Он начистил ее до блеска, - сказал господин Шатцхаузер,  -  начистил,
потому что ему понравилось имя на ней.
     Теперь они оба замолчали.  Слышно  было,  как  несколько  раз  звякнула
чашка, отец, видимо, вскипятил чай.
     - Все время, пока мы  ехали  от  Конного  рынка  до  пивной,  -  сказал
господин Шатцхаузер, - я думал, как бы мне его отблагодарить.
     - Боюсь, что на вашем месте со мной происходило бы то же самое.
     - Вы добрый и очень отзывчивый человек, - вздохнул господин Шатцхаузер.
     - Вопрос только в том, - сказал отец, - придумал ли бы я то же,  что  и
вы.
     - Выяснилось, - проговорил господин Шатцхаузер, - что я панически боюсь
могил. И когда я представил себе мальчика на  кладбище  и  заметил,  что  он
чувствует себя виноватым оттого, что на какую-то минуту забыл о  дедушке,  я
сказал себе: лучше всего будет, Арон, если ты избавишь мальчонку от этого  и
покажешь ему, что жизнь куда важнее смерти.
     - Тут вы совершенно правы. - Голос отца слегка дрожал.
     - Я прав по отношению к мальчику, - сказал господин Шатцхаузер, - но по
отношению к нам я не прав. И потому-то я, как видите, пришел сюда.
     - К нам?.. - удивился отец. - Но кто это мы?
     - Мы с вами, - серьезно ответил господин Шатцхаузер. - Вы и я.
     - Я пытаюсь следить за вашей мыслью, - сказал отец.
     - Мы с вами очень похожи, - заявил господин Шатцхаузер.
     Слышно было, как отодвинули стул, очевидно, отец поклонился.
     - Вы мне льстите.
     - Вовсе нет, - пылко заверил его господин Шатцхаузер. - Ведь мы оба  не
бываем на могилах наших отцов.
     Отец молчал; я чувствовал, что он пребывает в нерешительности.
     - Да, да, - настаивал господин Шатцхаузер, - это правда.
     - Хорошо, - подавленно сказал отец, - а почему?.. Потому что мы слишком
любим своих отцов.
     -  По  видимости  так,  -  ответил  господин  Шатцхаузер,  -  но  разве
свидетельствует о любви то, что мы забросили отцовские могилы?
     - Прошу прощения, - сказал отец, растягивая слова, - но,  по-моему,  вы
сейчас сами себе противоречите. Вы же как раз объясняли мальчику, что каждый
умерший мертв настолько, насколько его считают мертвым.
     - Верно, - - согласился господин Шатцхаузер. - Но я же вам говорю:  это
была версия для ребенка.
     - А какова же тогда версия для нас? - спросил отец. Господин Шатцхаузер
вздохнул.
     - Это я узнал только сегодня.
     - Озарение?.. - недоверчиво спросил отец.
     - Нет. Прозрение, если вам будет угодно.
     - Я сгораю от любопытства, - холодно сказал отец.
     Господин Шатцхаузер говорил  теперь  -  так  осторожно,  словно  боялся
разбить какое-нибудь из своих слов.
     - Вы утверждали, что наша сыновняя любовь умаляется, если мы  сохраняем
для себя только вещественную память?
     - Вы полагаете, - озадаченно спросил отец, - что мы должны  примириться
с могилами?
     - Обязательно, - серьезно сказал господин Шатцхаузер.
     - Но разве это не значит, - в волнении вскричал отец, -  примириться  с
бренностью?
     - Именно так, - сказал господин Шатцхаузер.
     - A любовь к предкам? - возмущенно воскликнул отец. - Как быть с нею?
     - А  все  очень  хорошо  получается,  -  спокойно  проговорил  господин
Шатцхаузер, - она только выиграет при этом.
     - Выиграет? - смутился отец. - Она выиграет?
     - Ну, конечно, - сказал  господин  Шатцхаузер.  -  Теперь  она  наконец
сможет, забыв оболочку наших предков, видеть их духовным взором.
     - Боже правый, - после довольно долгой паузы вымолвил отец. - Кто же вы
такой, дружище, что приходите к подобным умозаключениям?
     - Всего лишь конноторговец Арон Шатцхаузер.
     Опять отодвинули  стул.  Очевидно,  господин  Шатцхаузер  встал,  и  уж
наверняка он поклонился отцу. В голосе отца снова послышалось недоверие.
     - И вы говорите, у вас только сегодня было это... прозрение?
     - Я обязан им встрече с вашим сыном, - сказал господин Шатцхаузер.
     - При чем тут опять Бруно? - в изнеможении воскликнул отец.
     - Только благодаря ему, - спокойно отвечал  господин  Шатцхаузер,  -  я
вообще додумался пойти на кладбище. Тут уже отец двинул стулом.
     - Вы... вы были на могиле моего отца? - почти шепотом спросил он.
     - Сперва я побывал на нашем кладбище, - сказал господин  Шатцхаузер.  -
Первый раз за двадцать лет, можете себе представить? Потом  пошел  на  ваше.
Разница между могилами вашего и моего отца очень невелика. На  вашей  растет
плющ и бурьян, а на моей - самшит и трава.
     - Ладно, - выдавил из себя отец, - вы пошли на могилу вашего уважаемого
батюшки, что я могу понять, но моего... Почему?
     Голос господина Шатцхаузера вдруг зазвучал так же неприветливо,  как  у
Конного рынка, когда он велел мне садиться на козлы.
     - Мне хотелось исправить свою ошибку, у меня совесть была нечиста.
     - Бога ради, - воскликнул отец, - и в этом опять виноват Бруно?
     - Я в этом виноват, - строго проговорил господин Шатцхаузер. - В  конце
концов ведь это же моя идея, что он должен принести вам фальшивый листок.
     - Наверное, я во многом виноват перед ним, и это следует  исправить,  -
сказал отец.
     - А я - перед вами. - Господин Шатцхаузер обстоятельно  прокашлялся.  -
Вот, возьмите, пожалуйста.
     -