олевой связи, расставлены походные
стулья, подготовлены бинокли для обозрения дальних полей.
     Сначала генерал  сделал  краткий  обзор  плана  учений;  предполагалось
использовать преимущественно танковые и  пехотные  части.  Генерал  был  еще
молод - пожалуй, под пятьдесят, -  он  говорил  отрывисто,  тоном  несколько
презрительным и ироничным; ему хотелось дать понять, что он не принимает эти
маневры всерьез: что за маневры без авиации?
     Зона учений ограничивалась с севера обширным сосновым  заповедником,  с
юга - высохшим торфяным болотом. На востоке мерцали в легком мареве  степные
дали. Нетрудно было заметить, что  заросли  можжевельника  и  многочисленные
холмы и низины, поросшие вереском и дроком, не обещают танкам легкой  жизни,
к тому же разбросанные тут  и  там  хутора  были,  как  выразился  адъютант,
буквально предназначены для узлов ПТО.
     Наступил полдень. Едва ординарцы собрали походные тарелки,  из  которых
кушали господа офицеры, и над холмом повисли в неподвижном  воздухе  голубые
облака сигаретного дыма, как в песню жаворонков и монотонное верещание цикад
влился  приглушенный  скрежет  гусениц  и  астматическое   дыхание   моторов
приближающихся танков. Одновременно повсюду  на  поле  возникли  двигающиеся
кусты, то и дело замирающие и  сливающиеся  с  местностью.  Только  тревожно
вспархивавшие стайки овсянок позволяли догадываться, что там заняла  позиции
пехота.
     Прошло, пожалуй, с  полчаса,  и  из  основного  заповедника  показались
различаемые лишь в бинокли первые танки, вплотную  сопровождающие  небольшие
незамаскированные  пехотные  подразделения;  вскоре  можно  было  увидеть  и
глубоко эшелонированный строй танков,  приближающийся  со  "стороны  болота.
Воздух  дрожал;  грохот  заглушил  песню  жаворонков,  и  можно  было   лишь
догадываться, что она продолжает звучать, потому что птички все еще висели в
небе, как и прежде. Замаскированная пехота между тем  окапывалась,  а  возле
хуторов, в местах, где проходила линия ПТО, солдаты и вовсе исчезли, скрытые
маскировочными сетями.
     Теперь и офицерам, которые  до  сих  пор  оставались  в  какой-то  мере
безучастными, пришлось тоже поднять  бинокли  к  глазам,  потому  что  танки
открыли огонь. Правда, вначале они беспорядочно обстреливали  местность,  но
когда  и  с  юга  обозначилось  движение  танкового  строя,   предполагавшее
клещеобразное соединение с северными, все больше и больше разрывов возникало
на самом учебном поле.
     Окопавшиеся пехотные подразделения  пропускали  танки  над  собой.  Они
ждали, пока пройдет основная часть танков, а затем, отделение за отделением,
поддерживаемые противотанковой артиллерией, вступали в бой с  сопровождающей
танки пехотой и нападали на отдельные танки, оборонявшиеся  упорно,  хотя  и
несколько неуклюже. Теперь бой был в самом разгаре.
     Но, к несчастью, налетел ветер и пригнал облака пыли и порохового  дыма
на холм, где расположилось командование, на некоторое время  лишив  офицеров
видимости. Тем временем в кусты дрока со всех  сторон  слетались  испуганные
птицы: щеглы, овсянки, сорокопуты. Страх делал их доверчивыми, они принимали
офицеров за стаю таких же обитателей полей, пострадавших вместе  с  ними  от
грохота  боя.  Генералу  приходилось  сдерживаться,  чтобы  его  раздражение
осталось незамеченным. Это удавалось ему с трудом. Его приводило  в  ярость,
что ветер посмел ему перечить. Неожиданно шум боя затих, и, когда в какой-то
момент порыв ветра разорвал пелену дыма, глазам офицеров открылась, странная
картина. Все учебное поле, сжатое клещеобразным построением танков почти  до
квадратного  километра,  кишело  овцами,   которые,   по-видимому,   гонимые
смертельным страхом, беспорядочно метались между танками, сталкиваясь друг с
другом. Машины остановились  и,  чтобы  еще  больше  не  запугать  животных,
заглушили моторы. Противотанковые орудия тоже молчали,  и  в  бинокли  можно
было наблюдать, как  тут  и  там,  в  окнах  близлежащих  домов,  появлялись
любопытные  лица  солдат,  привлеченных  редкостным  зрелищем.  Открылись  и
башенные люки танков, из которых непременно выглядывали две-три  замасленные
физиономии, и внезапно воздух, еще только что сотрясаемый грохотом сражения,
наполнился лишь топотом  многих  тысяч  овечьих  копыт  по  высохшей  земле,
звучавшим подобно мощной грозно бушующей барабанной дроби, в  которую  время
от времени  врывалось  приглушенное  блеяние.  Лицо  разгневанного  генерала
покрылось пятнами  ярости;  он  поискал  глазами  адъютанта,  которому  была
поручена эвакуация территории.
     Тот побледнел и лепетал беспомощные извинения,  с  трудом  оправдываясь
лишь тем, что, по его уверениям, овцы  могли  проникнуть  только  с  внешней
стороны учебного поля.
     Присутствие  гостей  заставило  генерала  сдержаться;  он  позвонил  на
командный пункт. "Овцы, - приказал он с дрожью в голосе, - должны немедленно
исчезнуть; ответственные  лица  обязаны  тотчас  же  отдать  соответствующие
распоряжения".
     Офицеры на командном пункте переглянулись. Им самим была ясна нелепость
ситуации. Но как  защититься  от  этого  наводнения  обезумевших  овец?  Они
считали, что генералу это представляется слишком  легким,  но  все  же  дали
сигнальную ракету на северный фланг и одновременно приказали  танкам  южного
крыла открыть проход животным в надежде, что боевые порядки, смешавшиеся при
беспорядочном бегстве, еще можно восстановить и организовать.
     Однако животные подчинялись другим законам.  Конечно,  орудийные  залпы
вызывали в стадах неописуемый страх, однако перед открытым для них  проходом
овцы  неожиданно  останавливались,  поднимались  на  дыбы  и,  пожалуй,  еще
безумнее, чем прежде, устремлялись обратно в  западню,  так  что  пехотинцы,
съежившиеся в своих окопах, с трудом защищались  от  проносящихся  над  ними
овечьих копыт.
     Генерал не  мог  более  скрывать  раздражение.  Он  вновь  позвонил  на
командный пункт и крикнул в трубку, что после окончания маневров привлечет к
ответу виновных, а теперь просит господ офицеров обратить  внимание  на  то,
как он, генерал, продемонстрирует им методы обращения с овцами. После  этого
он извинился перед гостями, приказал адъютанту остаться за него,  направился
вниз с холма к своему джипу и велел как можно дальше въехать в гущу  овечьих
стад.
     Но въехать удалось совсем не так  далеко,  как  он  полагал:  животных,
которые хоть и боялись танков, джип генерала не испугал, и в одно  мгновение
он так застрял, что не мог двинуться ни вперед, ни назад.
     Генерал вообще-то намеревался собрать несколько взводов пехоты и  с  их
помощью гнать овец к проходу, однако теперь он был  вынужден  признать,  что
это невозможно. Понял он и кое-что еще; он понял, что  оказался  смешон.  Он
спиной чувствовал, что военные атташе на холме наблюдают за ним в бинокли, и
мысленно слышал  их  всевозможные  издевательские  остроты.  Безмерный  гнев
охватил генерала; он, прошедший две мировые войны и десятки сражений, должен
стать посмешищем из-за этих глупых животных, руководимых лишь своим  стадным
инстинктом?
     Он почувствовал, как кровь ударила ему  в  голову,  и  крикнул  шоферу,
чтобы тот прибавил газ и ехал  дальше;  шофер  повиновался;  колеса  с  воем
вгрызались в пыльную землю, но машина не трогалась  с  места;  сопротивление
окружающих овечьих тел было сильнее. Тогда  генерал,  почти  обезумевший  от
гнева, рванул с пояса пистолет и открыл беспорядочную стрельбу в гущу стада"
опустошая магазин.  В  этот  самый  момент  машину  слегка  приподняло,  она
качнулась, будто на гонимой ветром волне,  накренилась  и,  едва  генерал  и
шофер  успели  прыгнуть  в  разные  стороны,   медленно,   почти   осторожно
опрокинулась.
     Генерал не сразу сумел достаточно надежно защититься от неистовствующих
овечьих копыт и вытащить ушибленные ноги  из-под  машины.  В  оцепенении  он
поднялся и осмотрелся вокруг.
     Казалось, мир состоял только из овец; насколько хватало глаз,  тянулись
лишь  лохматые  спины,  танки  возвышались  над  этим  морем  животных,  как
затопляемые стальные острова.
     Только теперь генерал заметил, что вокруг  него  и  джипа  образовалось
крохотное свободное пространство,  в  которое  овцы  почему-то  не  решались
ворваться. Как раз  в  тот  момент,  когда  генерал  хотел  позвать  шофера,
лежавшего  без  движения,  обнаружилось,  что  внутри  заколдованного  круга
находится еще некто: огромнейший, тяжело дышащий баран.
     Он стоял неподвижно, выжидающе наклонив лохматую голову с  безобразными
завитками рогов; белки глаз отливали красным, грудь и передние ноги дрожали,
словно сотрясаемые работающим внутри мотором, на шее  и  у  основания  рогов
были заметны свежие огнестрельные раны, из которых узкими струйками сочилась
почти черная кровь, медленно  стекавшая  на  лохматую,  облепленную  репьями
грудь.
     Генерал мгновенно понял: он только что  ранил  это  животное  и  теперь
должен держать перед ним ответ. Он нащупал кобуру  -  она  оказалась  пуста.
Осторожно, не спуская глаз с барана,  сделал  он  робкий  шаг  к  джипу,  за
которым можно было бы спрятаться. Однако едва  тот  заметил,  что  противник
освобождается из-под его контроля,  как  сделал  два-три  неистовых  упругих
прыжка к нему; генерал метнулся в сторону, и  баран  с  треском  ударился  о
кузов машины. Он тряхнул головой и на  какой-то  миг  оцепенел,  уставясь  в
землю.
     Сердце генерала учащенно колотилось, он  почувствовал,  как  повлажнели
лоб и ладони. Гнев его улетучился. Не думал он больше и о насмешках офицеров
на холме, он мысленно твердил: он не смеет меня  убить,  он  не  смеет  меня
убить. Он больше не  был  генералом,  он  был  воплощением  страха,  голого,
трепещущего страха, ничего более не существовало в нем, только этот страх.
     Баран  резко  повернулся:  генерал  ощутил  безумную  боль  в   кишках;
электропила завизжала в голове, его вырвало, он упал,  и  в  момент  падения
баран еще раз боднул его твердым витком рога в  пах:  генерал  почувствовал,
как оборвалось нечто  связывающее  его  с  землей,  потом  визг  электропилы
перешел в невыносимо монотонный звук скрипки, и он потерял сознание.
     Никто не предполагал, что генерал подвергается  смертельной  опасности.
Правда, некоторые танковые экипажи и офицеры на  холме  почувствовали  нечто
оскорбительное и нелепое в том, что  джип  опрокинулся  и  баран  неожиданно
бросился  на  генерала,  но  никому  не  приходило  в  голову,   что   баран
представляет опасность для него. Поэтому когда генерал не поднялся, офицерам
стало  неловко;  некоторые  попытались  остаться  в   стороне,   но   другие
обдумывали, как бы пробраться к нему через это море животных.
     Овцы сами освободили офицеров от неловкости  вынужденного  бездействия.
Совсем  неожиданно,  словно  по  тайному  приказу,  в  центре  все  тех   же
лихорадочно накатывающихся друг на друга  стад  возникло  нечто  похожее  на
упорядоченное круговращение, втягивающее в себя все большие-потоки животных,
пока, наконец, его не сменила  огромная  широкая  волна,  в  одно  мгновение
захватившая все поле и хлынувшая к востоку, в  неясно-мерцающие  степи,  где
животные вскоре и исчезли в огромных рыжеватых тучах пыли.
     Когда  адъютант  вместе  с  офицерами  командного   пункта   прибыл   к
опрокинутому джипу, санитары с помощью нескольких танкистов уже подняли тело
генерала на носилки и понесли его к  санитарной  машине;  им  помогал  шофер
генерала.
     Возобновлять учения не было смысла. Для этого  пришлось  бы  возвращать
танки на исходные позиции, что было равносильно почти  троекратному  расходу
горючего, и старший по званию офицер принял решение немедленно дать отбой.
     Разочарованные господа офицеры  вновь  поплелись  к  своим  вездеходам,
водители включили моторы, и машины медленно тронулись в путь  мимо  неуклюже
разворачивающихся  танков  и  строящихся  пехотных  подразделений;   замыкал
движение санитарный автомобиль.
     Через некоторое время снялась и пехота, за ней  последовали  орудия,  и
наконец осталась лишь походная кухня, на которую ординарцы грузили  складные
стулья, да двое связистов сматывали полевой кабель. Вскоре была завершена  и
эта работа. Шофер походной кухни сигналом собрал  людей,  они  поднялись  на
холм и тщательно залили водой  оставшуюся  кучу  золы;  кухня  с  наполовину
включенными тормозами двинулась по склону вниз.
     К птицам, попрятавшимся было в начале боя в  заросли  дрока  на  холме,
вновь вернулась жизнерадостность. Они отряхивались, обстоятельно чистились и
стая за стаей взлетали над полем, где все еще неподвижно  висели  в  воздухе
жаворонки, чья песня опять сливалась с монотонным стрекотом цикад, жужжанием
пчел и хмельными криками ястребов.


ВЛЮБЛЕННЫЙ

     Я влюбился в Волну,  и  если  я  хоть  немного  понимаю  язык  воды  (а
возможностей выучить его у меня было предостаточно), то она  готова  хранить
мне верность. У нее зеленое лицо, глаза цвета морских раковин и гребень пены
в волосах. Я познакомился с ней вдали от берега. Я плыл  за  тенью  летящего
лебедя, когда она бросилась  мне  навстречу  и  отнесла  назад.  Думаю,  она
ревновала  меня,  потому  что  выбросила  далеко  на  берег  и  всякий   раз
подкатывалась ко мне, будто хотела поглядеть,  осмелюсь  ли  я  высматривать
новых лебедей. Но я уже  весь  был  во  власти  обволакивающей  нежности  ее
вспененных рук, которые слегка поглаживали мои ступни. Я присел на корточки,
чтобы тоже погладить Волну. И всякий раз,  когда  она  ускользала  от  меня,
кричал ей вслед, чтобы она не забывала, как я ее люблю.
     Теперь ей известно все. Не проходило дня, чтобы мы не виделись.  И  так
неделями. Даже в безветрие я заплывал далеко и  ждал,  когда  она  не  спеша
придет ко мне с вечерним бризом. О! Я знаю, сколь терпеливым  нужно  быть  с
волнами, ведь и они не всегда могут то, чего хотят; они зависят от течений и
ветра и даже от луны. Но любовь может многое. И мне видится день, когда  моя
Волна, отрешившись от всего, последует за Одним: за мной.. Правда, сейчас  я
лежу с воспалением легких, которое схватил, постоянно общаясь с  ее  влагой,
но как только я встану на ноги, я наполню ванну на одну треть чистым морским
песком, набросаю розы и водоросли, выйду на берег и уведу ее. Она ждет меня.
Ведь она обещала.


ПРОШЕНИЕ ДУРАКА

     Я, когда-то прозванный в деревне дурнем, а  теперь  не  по  своей  воле
ставший  солдатом,  по  совету  вяза,  растущего  в   самом   дальнем   углу
казарменного двора, которого никто не учил, как нужно  стоять,  обращаюсь  к
государству с прошением.  Желающий,  но  не  способный  учиться  всему,  что
полезно в жизни, которую я до сих пор без колебаний принимал всем сердцем, я
тем не менее полагаю, что попал в положение, когда следует обратить внимание
на явную ошибку,  которая,  впрочем,  вполне  объяснима,  если  учесть,  что
перегруженные работой государственные органы не всегда в состоянии проверять
имеющиеся у них дела так, как это  следовало  бы  в  интересах  рациональной
траты сил.
     Ибо со вчерашнего дня,  когда  я  неожиданно  удостоился  чести  надеть
солдатскую форму, мне ежечасно пытаются привить способность, которой я давно
уже в совершенстве владею, что и постараюсь сейчас доказать.  Разумеется,  я
не смею предположить, будто государству  в  точности  известен  мой  прежний
образ жизни. Однако оно знает, что я  существую.  Иначе  как  бы  я  получил
повестку, в которой мне предписывалось проститься с деревенским уединением и
явиться в городские  казармы:  требование  это  я  поспешил  незамедлительно
выполнить,  невзирая  на  то,  что  деревенские  тополя  укоризненно  качали
головами.
     Поскольку  государство,  очевидно,  ничуть  не   сомневается   в   моем
существовании, я тешу себя надеждой, что оно с надлежащим доверием отнесется
к моему заверению в том, будто я умею стоять сызмальства. Кстати, я стоял не
только ребенком в манеже. И в отроческом возрасте из любопытства или желания
отдохнуть я при удобном случае тоже пользовался этим умением. Хотя я  владею
многими способами стояния, упомяну здесь лишь стойку с сомкнутыми  ногами  и
стойку с широко расставленными, а также стойку попеременно  на  полусогнутой
левой  и  полусогнутой  правой  опорной  ноге.   Сегодня,   когда   я   могу
похвастаться,  что  давно  уже  вышел   из   детского   возраста,   движимый
засвидетельствованной еще моей матушкой  склонностью  к  безделью,  я  довел
искусство стояния до совершенства, граничащего со стойкостью.
     Тем  не  менее  (и  это  надлежит  считать  истинной  причиной  данного
прошения) меня, как я уже сказал, учат часами стоять на казарменном плацу, в
особенности стоять навытяжку, хотя доказано,  что  последнее  гораздо  менее
практично, нежели расслабленная стойка, к тому же полностью игнорируется тот
факт, что мои пальцы скрючены от постоянной  дойки  коров,  да  еще  требуют
вытянуть руки по швам, подбородок прижать к воротнику и сомкнуть колени, что
для меня, страстного  любителя  стоять,  звучит  просто  издевательством  по
отношению к истинному искусству стояния. Позволю себе напомнить  государству
о причине стояния. Прежде всего это  делается,  чтобы  перестать  двигаться,
чтобы не напрягаться. Здесь мне хотелось бы привести пример  из  собственной
практики, пример коров,  стояние  коих  весьма  наглядно  свидетельствует  о
расслаблении. С возрастом мы прибегаем к  стоянию  исключительно  для  того,
чтобы  затем  сесть  или  лечь,  что  само   по   себе   свидетельствует   о
принадлежности  стояния  к  досугу.  Таким  образом,  уяснив  истинную  суть
стояния, государство должно понять мое изумление, ведь на казарменном  плацу
меня насильно  заставляют  учить  то,  чем  я  уже  давно  свободно  владею.
Наверняка полученное мною письмо с приказом забыть  коров  и  деревню,  дабы
носить в городе мундир, является следствием ошибки, а  посему  прошу  срочно
отчислить меня из армии.


УЧИТЕЛЬ

     Долго, почти бесконечно, мой родитель думал,  кому  бы  отдать  меня  в
ученики. Не всякая профессия, известная своей  престижностью,  казалась  ему
подходящей для этого. И пока мы скитались из конторы в  контору,  из  одной,
мастерской в другую,  так  и  не  найдя  дела,  которое  соответствовало  бы
ожиданиям моего родителя, все  это  время  я  становился  старше  и  старше,
понемногу Седел и лысел понемногу. А тут  еще  в  стекольной  мастерской  от
удара скончался мой родитель. На ложе из  аккуратно  сметенных  осколков  он
слабеющим голосом оставил мне завещание, суть которого  состояла  в  призыве
ценить свободу выбора выше мук неволи.
     Вообще мне нравилось ремесло  стекольщика.  Но  последние  слова  моего
родителя  изумили  меня.  И,  рассеянно  кивнув  подмастерьям,  в   смятенье
сгрудившимся вокруг нежданно умершего, я шагнул из пахнущей  замазкой  лавки
на улицу и с тех пор брожу по, ней, постепенно дряхлея. Взвешиваю и  пробую.
То в одну дверь толкнусь, то в другую, храня родительский  завет  глубоко  в
сердце.


ЦВЕТЫ ГОСПОДИНА АЛЬБИНА

                    Из дневника кроткого человека

                                                                         Еве

     17 апреля. День начался с  дурного  предзнаменования.  За  завтраком  я
хотел прихлопнуть  муху,  что  все  вилась  над  поникшими  цветочками  моей
бедняжки Фуксии. Но промахнулся и  разбил  чашку  из  бабушкиной  коллекции.
Добро бы еще с луковичками, так нет же - как на грех, с цветочками. А  мухе,
ей хоть бы что - продолжает себе кружить над Фуксией да потирает лапки.
     Ужасно удручен тем, что мансарда моя всегда в полумраке. Ах,  кабы  они
стояли на свету, цветочки, деточки мои, у меня бы и  у  самого  голова  была
полна солнцем.
     21  апреля.  Что,  неужели  так  и  не  посадили  в  тюрьму   человека,
выдумавшего все эти внутренние дворы? А следовало бы. И н