привета,  ни
подписи.
     Кто ж мог думать, что она, выходит, держит  глухую  оборону  за  своими
кактусами? А  кто  посягает  на  ее  колючую  крепость?  Жизнь?  Или  кто-то
конкретный?
     Ежели б только не  она  сама  была  тем  врагом,  которого  ей,  по  ее
уверениям, надлежит опасаться! Не только красавкин  взор  ее,  но  и  письма
допускают подобное подозрение. Не уместнее ли всего было бы - а, плевать  на
неподобающую обувь! - нанести ей визит?
     Фрау Бритцкувейт, которой я  доверился,  советует  сначала  послать  ей
кактус с любезным сопровождением; а там уж будет видно,  что  делать.  -  Но
Кактея могла бы счесть это за беспринципность с моей стороны. А если послать
ей цветущий кактус? Нет, все это слишком бы смахивало на готовность пойти на
компромисс.
     Придумал: приглашу ее прогуляться по  Ботаническому  саду  в  следующее
воскресенье. Местом встречи  назову  -  вежливость  обязывает  -  кактусовый
отдел. (В цветочные можно будет заглянуть и после.)
     5 сентября. Хульда была у меня. И что же она предлагает, невинно  глядя
своими  цветочно-кукольными  глазами?  Прогуляться  по  Ботаническому  саду.
Конечно, говорит, вы можете поступать как вам будет угодно, но  в  следующее
воскресенье она там рисует, и если б я пожелал составить ей компанию...  Она
теперь в кактусовом отделе чаще всего.
     В  следующее  воскресение!  Теперь  не  хватает  только,  чтобы  Кактея
согласилась.
     Все же  Хульда,  надо  отдать  ей  справедливость,  была  мила.  Только
искусственные цветы на шляпе немного сбивают с толку. Но  и  к  этому  можно
привыкнуть. Она взяла с собой веник, совок, тряпку, фартук и, пока я  гулял,
привела мансарду в порядок.
     Страшное подозрение терзает меня. Не после  ли  моего  возвращения  она
предложила прогулку по Ботаническому саду, и не  лежал  ли  этот  дневник  в
другом месте, когда я пришел?
     6 сентября. Еще и это: владелец ломбарда прислал судебного исполнителя,
и тот, под издевательские овации  хулителей  цветов,  обретающихся  в  нашем
доме, унес с собой бабушкин столик.
     Этот налет имел и благие последствия:  побудил  (что  касается  проекта
цветочного манифеста) к энергичным формулировкам и предельной остроте мысли.
Только что в одном из важнейших  параграфов  я  с  кристалльной  ясностью  и
логикой обрисовал причины,  вменяющие  нашему  брату  дружбу  с  цветами.  Я
различаю четыре главных  мотива.  Первый  -  оппозиционный:  чтобы  показать
Технике, что и природа не забыта. Второй - меланхолический: чтобы напомнить,
хотя бы и смутно, о рае. Третий - наставительный:  чтобы  учиться  у  цветов
скромности. Четвертый - утешительный: чтобы не быть одиноким.
     Думается, одного этого достаточно, чтобы в прах развеять ложные и чисто
материалистические аргументы хулителей цветов, обретающихся в нашем доме.

     7 сентября. Боюсь, я был несправедлив к Хульде. Открываю сейчас  нижний
ящик шкафа - и что нахожу? Совок и веник с записочкой: "Вместо цветов!" Нет,
какая тонкость в чувствах! Поистине, иной раз нелегко выбрать между  Кактеей
и Хульдой. Будь у Кактеи нежная, как  цветочная  пыльца,  Хульдина  мягкость
или, в свою очередь, у Хульды внешность Кактеи - выбор не давался бы мне так
трудно. А так...  Жаль  все-таки,  что  внешний  облик  редко  соответствует
внутреннему.
     В точности так было и с  бабушкой.  Каким  мягким  светом  лучились  ее
черты, когда она цинично расправлялась со своими мужьями, и сколько властной
решимости появлялось в них, когда она нежничала со своими цветами!
     8 сентября. Нет, только этого мне теперь недоставало: обидел сапожника.
Он мне хотел было пожертвовать фиалку в знак признательности за указание  на
кладбищенскую лазейку - вообще человек он благодарный, это надо признать.  Я
же от фиалки отказался, попросив заменить ее  починкой  ботинок.  И  как  же
обозвал меня после этого сей фельдфебель фиалковой нивы?  Материалистом!  (И
без лишних слов закрыл за мной дверь.)
     Вот я и остался  мало  того  что  с  чавкающими  ботинками,  но  еще  и
непонятым.
     Шум и грохот на лестнице. Ворвался Бруно, С трудом  выдохнул,  что  его
преследуют. Я подбежал к двери и закрыл ее  на  замок.  "А,  -  завопил  он,
пронзая меня пристальным и  одновременно  блуждающим  взором,  -  ты  с  ней
заодно, признавайся! Она здесь! - закричал он вдруг. - Ты ее спрятал!" Тут я
немного смутился,  потому  что  дело  было  уже  под  вечер,  а  я  экономлю
электричество. "Ну, что ты, Бруно",  -  начал  было  я,  но  в  этот  момент
постучали, и Бруно взвизгнул, взяв такую высокую ноту, что мне  на  какое-то
мгновение померещилось, что я и в самом деле слышу голос его Доротеи.  Потом
произошла вещь еще более необыкновенная. "Этого я от  тебя  не  ожидала",  -
отчетливо и внятно произнес голос Хульды  за  дверью.  "Но  ведь  это  Бруно
кричал!" - стал я уверять ее и поспешил к двери. "Если  ты  ей  откроешь,  -
прошипел Бруно, - я разобью все твои горшки с цветами".
     "Открой же! - кричала Хульда. -  Докажи  мне!"  Я  молчал,  трясясь  от
страха, потому что Бруно, схватив Араукарию,  уже  прицеливался  ею.  Хульда
снова, уже  глотая  слезы,  попросила  меня  открыть  ей,  а  затем,  рыдая,
бросилась вниз по лестнице. "Так-так, - раздался из темноты голос  Бруно,  -
дружочек мой, Альбин, такие, значит, дела. Стало быть, за моей спиной ты тут
крутишь с Доротеей..." - "Как ты можешь, Бруно, -  прервал  я  его  дрожащим
голосом, - ведь это была фрейлейн Хульда". - "Как, - взревел он,  -  ты  еще
будешь врать?" Горшок с Араукарией полетел по комнате и, ударившись о  шкаф,
разбился  вдребезги.  "Убийца!"  -  завопил  я,   что,   правда,   оказалось
преувеличением, потому что сама Араукария  не  пострадала.  Однако  изменить
ничего уже было нельзя - друзья цветов в нашем доме  услыхали  мой  голос  и
мигом отмобилизовались, став жертвой простительного заблуждения: они решили,
что хулители цветов на меня напали. Пока одни взламывали дверь и  вцеплялись
в  Бруно,   который,   сопя   и   отбиваясь   руками-кувалдами,   сумел-таки
ретироваться,  другие  барабанили  кулаками  в   двери   хулителей   цветов,
выволакивая их на лестницу; на всех ее маршах и площадках развернулась такая
потасовка, будто дом наш сотрясает стихия.
     Боже праведный, вот что хуже всего: как я втолкую теперь Хульде, что то
был действительно Бруно, а не Кактея, хоть он и голосил совершенно по-бабьи?
И это еще не все. Как доказать Бруно, что Хульда -  это  Хульда,  а  не  его
Доротея? Или то была вовсе не Хульда, а  Кактея,  и  она  приняла  Бруно  за
Хульду, а он принял Кактею за Доротею? Но я-то, я сам - еще Альбин?
     9 сентября. Недурно для начала. Охлаждаю водой лоб, как раздается  стук
и входит Хульда. Вообще-то я не против ее столь раннего  визита,  тем  более
что он в достаточной мере объясним ее службой, но  разве  не  могла  она  из
приличия подуться на меня подольше, ну хотя бы до понедельника? Нет, ей  это
и в голову не пришло. Само собой, говорит, убедить  ее  в  том,  что  кричал
мужчина, невозможно, но поверить в это она готова,  а  вера  творит  чудеса.
После чего занялась уборкой и поливкой цветов. "До встречи в  воскресенье  в
Ботаническом саду!" - сказала она с упоительной улыбкой.
     Но это еще не все. Едва она ушла (я еще выковыривал из ушей  тарахтенье
ее драндулета, сотрясающее оба двора), как в  щель  под  дверью  просунулось
письмо. От Кактеи. Гроза собирается: воскресенье, пишет  она,  ей  подходит.
"Мне давно бы нужно по делам в павильон кактусов, - продолжает она, - заодно
расправлюсь уж со всем сразу". Глагол "расправлюсь", говоря по правде,  меня
несколько удручает, ведь он, как правило, особой галантерейности, не  сулит.
Одному небу ведомо, что же тут затевается против меня.  В  послании  есть  и
постскриптум. "Вы все еще носите, - спрашивает  Кактея,  -  тот  невозможный
костюм, какие шьют для подростков-конфирмантов? Хорошо, коли так, иначе  мне
будет трудно узнать вас".
     Куда метит эта шпилька -  в  мое  лицо  или  костюм?  Будем  надеяться,
однако, что речь действительно идет о трудности опознания и ни о  чем  ином;
сносить еще и издевки - это уж слишком.

     10 сентября. Даром что во мне нет ни капельки мужества, требуемого  для
самоубийства, я тем не менее соскреб в одну кучу все свои упреки и претензии
к жизни и, оснастив себя таким образом, отправился  к  Бруно.  Но  он  и  не
помышлял, оказывается, о мести - тут же разрыдался во весь голос и чуть было
не задушил меня в объятьях, умоляя простить. Он признает, что, должно  быть,
ошибся, ведь я же как-никак его друг. Правда, то обстоятельство, что  друзья
цветов  так  спешно   ворвались   в   комнату,   по-прежнему   кажется   ему
подозрительным. Ему очень хотелось видеть в них  разоблаченных  приспешников
Доротеи, однако признать сие я не мог, чтобы не возвести на себя напраслину:
ведь это они поспешили мне на помощь на его глазах.
     Суббота. Сейчас вернулся от друга моего пастора. Завещал ему призор  за
цветочками, деточками моими, на тот случай, если, паче чаяния,  несдобровать
мне завтра в Ботаническом саду. И  опять  он  выказал  столько  трогательной
ласки. Моя душа, говорит, не доставляет ему более ни малейших хлопот, но вот
моя обувь - дело иное, а посему он и.решился испросить для меня у интенданта
пару сношенных полусапожек. Они впрямь хоть куда, как новые, хотя и  на  три
номера больше, чем нужно, и  скрипят  в  такой  серьезной  тональности,  что
требуют шага торжественного.
     Воскресенье. Скоро это случится. Сижу за столом, наслаждаюсь  последним
кратким затишьем перед бурей. За окном пониженное до дворничьего ранга лето,
покряхтывая, разбрасывает по дворам ведра осенней прели.  Солнечная  кокарда
на его казенной фуражке потускнела, зачуяв недалекий выход на пенсию. Куда ж
тогда старику  податься?  Приторговывать  разве  георгинами  в  каком-нибудь
безнадзорном небесном углу да пропивать последние звездные талеры, только  и
всего. Уволенное время года влачит судьбу горемычную, это верно.
     Нет, странное создание все-таки Араукария. Чуть я дыхни слишком громко,
как она уже в амбицию, а  величайшее  унижение,  какому  подверг  ее  Бруно,
использовав как предмет для метания, ей хоть бы что - как комариный укус.
     Недаром бабушка моя всегда говорила: цветы да будут  нам  в  назидание.
Невозмутимо сносить настоящие удары судьбы (как тот, что, верно, уже  держит
меня на прицеле) и с неослабным пылом отражать мелкие  уколы  повседневности
(или как их еще назвать). В этом смысле Араукария,  на  мой  взгляд,  являет
собой весьма и весьма достойный пример.
     13 сентября. Сбылись все мои опасения: прожит один из мятежнейших  дней
моей жизни.
     Итак,  я  пришел  в  Ботанический  сад.  Издалека   заметил   балдахин.
Хульдиного драндулета. Начался дождь. Кактеи не было видно перед  кактусовым
павильоном, так что я уж начал  потихонечку  ликовать  в  надежде,  что  она
осталась дома. С большой неохотой вошел внутрь павильона. Дождь согнал  туда
значительно  больше  посетителей,  чем  существует  на  свете   восторженных
поклонников кактусов. Они сами походили на  какие-то  диковинные  экспонаты,
застыв  между  мощных,  в  серебряных  иглах   кубышек,   уставив   недвижно
бессмысленный и угрюмый взгляд в застекленное небо в надежде, что оно, столь
ко мне благосклонное, откажет мне в своей милости, то бишь - прояснится. Как
ни напрягал я натренированные в  несчастьях  глаза,  Хульды  нигде  не  было
видно.  Скорее  чтобы  прийти  к   какому-нибудь   решению,   нежели   чтобы
основательно оглядеться, я  пошел  по  одному  из  коридоров.  В  конце  его
возвышался, наполовину в тени из-за глухой,  без  окон,  стены  двухметровый
Эхинокактус. Я уже собирался повернуться к нему спиной и  зашагать  обратно,
как вдруг почуял за ним какое-то шевеление и, присмотревшись, заметил щуплую
дамочку, поедавшую Кактус своими  притворно  страстными  взорами.  Она  была
закутана в легкий плащ землистого  цвета,  из-под  которого  выглядывали  на
редкость сухие и скрученные, как штопор, ноги, утопавшие, в свою очередь,  в
каком-то забрызганном грязью картоне,  назвать  который  обувью  значило  бы
сильно погрешить против истины. А там  узнал  и  лицо:  желтовато-оранжевого
оттенка; короткая стрижка, густой пушок над верхней губой, пронзающие  искры
красавкиных глаз. Нет сомнений: Кактея. Но что она  собиралась  делать?  Что
заставляло ее обретаться под сенью великана-Кактуса?
     Ответ пришел с совершенно неожиданной стороны. На  некотором  отдалении
от меня и в глубоком омуте зеленоватой тени я заметил  сначала  мольберт,  а
перед  ним,  как  яркий  островок  посреди  тропической  зыби,  огромную,  с
автомобильное колесо, шляпу с густой россыпью искусственных  цветов.  Из-под
шляпы  сквозь  вздрогнувшую  толпу  пронесся  вдруг  душераздирающий   крик.
Одновременно из-под шляпы вынырнула  рука,  дрожащий  перст  ее  указывал  в
направлении Кактеи, которая мгновение назад  всадила  нож  в  тело  Кактуса,
молниеносно отхватив отросток размером с голову ребенка и ловко поймав его в
подставленный коробок. Конечно же, той же стремительной молнией пронеслось в
голове моей слово "расправлюсь" из ее письма.  Так  вот  с  чем  она  хотела
расправиться! Поэтому-то она так быстро согласилась встретиться  со  мной  в
Ботаническом саду! Из-за какого-то жалкого отростка! Признаюсь, я был близок
к   тому,   чтобы   решительно   остановить   раскачивание   маятника   моей
нерешительности  в  выборе  между  Кактеей  и  Хульдой,  отдав  предпочтение
последней (скрывавшейся - кто ж  это  мог  быть  еще!  -  под  автомобильным
колесом в виде шляпы).
     Но тут оцепеневшие было посетители вдруг оживились, слившись  в  едином
порыве негодования, и, размахивая кулаками  и  зонтиками,  громкими  криками
призывая блюстителей порядка, стали надвигаться на Кактею. Та была прижата к
стене. Озираясь, как зверек, вне себя от злобы, она  мысленно  примеривалась
ножом к Хульде и ее мольберту, готовясь к решительному прорыву сквозь толпу.
Отчаянно безнадежное ожесточение на  ее  лице  примирило  меня  с  корыстной
расчетливостью ее действий. Пусть даже  этот  кактусовый  отросток  стал  ей
дороже нашего свидания, но здесь на карту  была  поставлена  честь  моя  как
кавалера. В толпе всплыла уже казенная фуражка охранника; словом, пора  было
вмешиваться. Поскольку особенно рассчитывать  на  голосовые  связки  мне  не
приходилось (общение с цветами наложило свой отпечаток), я сначала тщательно
откашлялся и потом гаркнул что было мочи: "Дорогу полиции!" Толпа тут  же  с
готовностью раздалась, и я солидно прошествовал,  скрипя  полусапожками,  по
образовавшейся тропинке. "Бросьте нож!" - прикрикнул я на Кактею, во взгляде
которой насмешка смешивалась с почтительным изумлением. "Следуйте за  мной",
- приказал я ей со всей грубостью, на которую был способен, и,  крепко  взяв
ее за локоть, победительно зашагал с ней к - выходу. Истошный крик "Альбин!"
- разорвал вдруг воздух. Я вздрогнул. По толпе прокатилась волна недоумения,
и уже  начали  раздаваться  нерешительные  голова,  что,  мол,  не  худо  бы
проверить у меня документы. Но мы уже были у двери. "А теперь  -  бегом!"  -
скомандовал я. "Альбин!!" - опять взвыл  голос  позади  нас.  Но  теперь  мы
выскочили наружу и припустились под дождем и  по  лужам,  увлекая  за  собой
толпу преследователей. "В разные стороны!" - крикнула мне Кактея и помчалась
наискосок, к ограде, в то время как я - строго по дорожкам - побежал в глубь
парка. Тут только со всей очевидностью выяснилось,  сколь  неудобной  штукой
может иной раз оказаться обувь на три размера больше, чем нужно. Я то и дело
спотыкался, и передовой отряд преследователей неотвратимо приближался. А тут
еще я почувствовал, что левый полусапожек мой вот-вот  свалится  с  ноги.  Я
пытался поправить дело на  бегу  -  бесполезно,  он  уж  почти  соскочил,  и
пришлось его сбросить. Прыгнув в сторону, я скатился по какому-то  откосу  в
кусты бузины, услыхав, как преследователи с руганью и улюлюканьем промчались
мимо. Сколько времени я там провалялся, не могу сказать. Но не меньше восьми
часов, потому что уже стемнело, когда я очнулся и смог приподняться. Еще два
часа (если не три) заняли бесплодные поиски полусапожка.  Потом  я  в  одних
носках, чтобы не хромать, вернулся домой. Здесь и сижу, окунув ноги в  тазик
с горячей водой и приложив лед к вискам, и пытаюсь противостоять злосчастной
судьбе.
     Самое ужасное во всем этом, конечно, потеря полусапожка. Становится  не
по себе,  едва  представлю,  что  его  найдут,  опознают  как  принадлежащий
интенданту и обвинят того,  что  он  выдал  себя  за  полицейского,  выручая
Кактею.
     14 сентября. У Пеларгонии что-то  с  Осенним  Ветром,  только  что  она
сбросила ему во двор свой пожелтевший лист,  полагая,  вероятно,  что  никто
сего не заметит.
     Позавидуешь легкости, с какой цветок может выказать свою симпатию.
     Но не хочу быть  неблагодарным.  Кактея  тоже,  надо  полагать,  теперь
отдает  себе  отчет  в  том,  как  я  к   ней   отношусь.   Если   уж   ради
одного-единственного отростка  человек  готов  преступить  закон,  то  какой
решимости от него можно ожидать, когда речь пойдет о целой оранжерее.
     А все-таки: видел ли кто-нибудь в мире более огненный взгляд, чем  тот,
что был у Кактеи, когда она вонзала в Кактус свой нож!  За  нежность  ли  я?
Конечно! Но и ярость по-своему прекрасна!
     Этого следовало ожидать: пришло облитое слезами письмо  от  Хульды.  (И
даже оно благоухает фиалками!) "Как ты  мог,  Альбин!"  -  пишет  она,  и  в
постскриптуме: "Неужели ты забыл нашу лужайку?"
     И то правда, если вспомнить, что было на лужайке,  то  остается  только
спросить себя: "Как я мог?"
     Как бы там ни было, я раздумываю над тем,  не  послать  ли  ей  обратно
совок с метелкой: интимность подобных подарков - как  это  хорошо  видно  на
примере Хульды - награждает  дарителя  слишком  уж  большими  и  стесняющими
свободу полномочиями.
     Не то чтобы я очень уж дорожил свободой, но  я  достаточно  дорожу  ею,
чтобы скорее опутать ее  цепочкой  от  часов,  чем  потерять  на  лужайке  с
клевером.
     15 сентября. Письмо от Кактеи. Ни слова о  благодарности.  Бог  с  ней,
главное - домой она вернулась цела и невредима. Спрашивает,  не  загляну  ли
как-нибудь при случае. Это "как-нибудь при случае" буквально  подрезало  мне
крылья.
     И все-таки: да, Кактея, да. Загляну.
     16 сентября. С недавнего времени Хульда не оставляет меня в покое  даже
во  сне!  Прошлой  ночью  она  привязала   меня   к   кровати   и,   угрожая
цветочкам-деточкам ножницами, вынудила их подписать заявление о том,  что  я
несостоятелен в роли отца и должен быть лишен родительских прав. Проснулся я
в тот момент, когда она протягивала авторучку Примулам. Успокоился  и  снова
заснул не прежде, чем убедился, что ни на одном из цветочков нет ни  единого
чернильного пятнышка.
     Снова  нужно  привыкать  к  ботинкам  с  разверстыми   мысами.   Сейчас
попробовал их надеть - приличествующее  интенданту  достоинство  полусапожек
настолько вошло в мою плоть и кровь, что прежнее самоуважение дается  мне  в
простецкой обуви с превеликим почти граничащим с омерзением трудом.
     Хоть бы можно  было  разузнать,  в  чье  обладание  перешел  утраченный
полусапожек! Ибо ясно как день:  один  оставшийся  -  слишком  недостаточный
зиждитель моего самосознания. К тому же и его придется оставить дома,  когда
соберусь посетить Кактею. А если осторожненько  попробовать  снова  наладить
контакт с сапожником? В конце концов, не так уж много оно  и  значит,  слово
"материалист".
     То есть оно значит лишь то, что и за материей  признается  определенное
значение. Нельзя же, в самом деле, требовать,  чтобы  неслышному  бегу  моей
души внимал  человек,  который  четырнадцать  лет  кряду  снабжал  подошвами
солдатские сапоги.
     17