ься  от  своей  робости  в  отношении
девчонок,  отмалчивалась.  Ее  упорство  меня  удивляло:  ведь  вопрос   был
действительно задан, что называется, по теме.

     Между тем давно уже наступил ноябрь и несколько раз  даже  падал  снег,
правда, быстро таявший. Я постоянно оттягивал ношение выписанных мне  врачом
очков, надеясь обойтись без них до рождественского бала. Именно теперь я не,
мог допустить, чтобы мои шансы, если таковые вообще у меня были, уменьшились
из-за очков.
     Более того, и отец был заинтересован  в  том,  чтобы  шансы  мои  резко
повысились. Ибо, как я узнал из случайно оброненной квитанции, он выплачивал
"Пику и Клоппенбургу" рассрочку за темно-синий костюм, который я должен  был
надеть двадцать пятого декабря  (постепенно  превращавшегося  в  день  моего
возмужания). Не говоря уже о том, что вечером  каждого  вторника  и  пятницы
отец, для вида возившийся с изъеденной  молью  совой  или  потертым  бобром,
желал совершенно точно знать, чему я научился в танцзале "Индра". И чтобы не
разочаровывать его, мне не  оставалось  ничего  иного,  как  рассказывать  о
партнершах, которые вовсе не были моими. То есть я понимал:  оставалось  еще
одно средство - исполнить выдуманное. Но как?
     Я не спал ночами, пытаясь под успокаивающие и в то же время обязывающие
вздохи отца разобраться в сути проблемы.  Может,  моя  робость  в  отношении
девчонок происходит оттого, что они для меня чужие  и  следовало  как-нибудь
заняться ими за пределами "Индры"?
     Кажется, некоторые ребята действовали именно по такому принципу и потом
во время занятий старались  танцевать  только  со  своей  избранницей,  чего
господин  Леви,  естественно,  старался  не  допустить   из   педагогических
соображений; он, где мог, разрушал эти связи,  постоянно  заявляя  нам,  что
гармония   должна   быть   между   всеми   людьми,   а   не   только   между
привилегированными. Поэтому он так переживал из-за меня, вернее, из-за  меня
и Ханны. Во всяком случае, я решил непременно изменить это.
     Ни перед отцом, ни перед господином Леви я не мог нести ответственности
за то, чтобы на рождественском балу танцевать с одной только Ханной.
     А кроме того, эта перемена была нужна мне самому. В конце  концов,  кем
были все эти девчонки, чтобы я так пасовал перед ними? Ну хорошо, они  часто
смеялись над моим ломающимся  голосом.  Но  у  Ханне  и  Антека  голос  тоже
ломался. И что же? Разве девчонки смеялись над ними? Ничуть  не  бывало.  За
ними они даже бегали. В чем же дело? А в том, что несмотря на  это  девчонки
считали их интересными. Почему? Потому что они были  мужественней  меня,  не
были такими медлительными, такими робкими, такими тощими и длинными, как я.
     Тем не менее я вполне мог сойти за аскетичного  спортсмена.  Ведь  были
такие! И я решил вначале испробовать это - разумеется, вне стен "Индры" - на
Калле, которая после Ханны казалась мне самой подходящей. Если она клюнет на
мое внеурочное ухаживание и я перестану ее  стесняться,  то  наступит  черед
Эллы и других. А завоеванное таким образом уважение  наверняка  придаст  мне
непринужденную легкость в  танцах!  Нужно  только,  чтобы  у  девчонок  была
реальная возможность оценить, с кем они в действительности имеют дело.

     Погода благоприятствовала моему  плану.  Несколько  дней  подряд  валил
снег, и теперь по кристаллическому  снежному  покрову,  выдерживавшему  даже
автомобили,  катилось  бессильное  солнце.  И  только  на  посыпанных  солью
перекрестках, словно дырка, проеденная молью в ледяной шубе зимы,  проступал
асфальт.
     Я остановил свой выбор  на  креме  "Виталис".  Наряду  с  необыкновенно
жизнеутверждающим названием, меня очень заинтересовала  фраза  на  этикетке:
"Естественный загар за одну минуту". Баночка стоила одну марку. Я решил, что
этой суммой можно рискнуть. Дома, перед зеркалом, я попробовал крем.  Эффект
был в самом деле поразительный: за какие-нибудь пятьдесят  секунд  мое  лицо
приобрело бронзовый загар индийского магараджи. Чтобы подчеркнуть  контраст,
я  вытащил  из  сундука  с  тряпьем  белый  шарф  из  искусственного  шелка,
принадлежавший еще моей бабушке, как можно небрежней повязал его вокруг  шеи
и помчался в Панков-Хейнерсдорф, где работала Калле.
     Я сразу заметил, что мои шансы подскочили: на этот счет у  мужчин  есть
нюх. Лучше всего я выглядел в старых черных стеклянных вывесках  с  золотыми
надписями, весьма эффектно подчеркивавших белизну моего шарфа  и  коричневый
цвет лица.
     Мне повезло.  Калле  только  что  сменилась.  В  красном  берете,  косо
надвинутом на мальчишескую стрижку, она шла по улице, выдыхая струйки  пара.
Я остановился перед рождественской витриной рыбной лавки и,  томясь,  глядел
на укутанные ватой ящики со шпротами и  филе  лосося,  уложенные  на  еловых
ветках, одновременно следя в стекле за впечатлением,  которое  произведу  на
Калле.
     Я  произвел  колоссальное  впечатление.  Ее   тонкие   выбритые   брови
неожиданно поползли вверх до самой резинки берета, а правая даже исчезла под
ней.
     - Слышишь, - выдохнула она, - откуда у тебя такой шикарный загар?
     - Груневальд, - прогнусил я, - немного катался на  лыжах.  Так,  ничего
особенного. Холмы, не горы.
     - Здорово, - сказала она. - Просто потрясающе. Вот  не  знала,  что  ты
такой спец.
     - Да ладно, - сказал я. - Я не очень-то хвалюсь.  Мужчины,  они  больше
молчат.
     - Только не сейчас, - сказала Калле и взяла  меня  под  руку.  -  Давай
зайдем куда-нибудь.
     Мы зашли в одну из маленьких кондитерских.
     Лучше бы нам этого не делать! Когда мы уселись там  и  я  после  второй
чашки какао собрался с духом, чтобы сказать Калле прямо  и  откровенно,  что
считаю ее шикарной девчонкой, журнал перед копной  сверкающих  лаком  черных
волос напротив нас чуточку опустился и  поверх  его  края  на  меня  глянули
прикрытые тяжелыми веками, оттененные синими полукружьями глаза Ханны.
     Я неуверенно привстал и поклонился ей, в точности как нас, ребят,  учил
господин Леви.
     Ханна тоже поднялась, я невольно втянул голову в плечи! На фоне яркого,
обрамленного снегом окна она выглядела еще длинней  и  худей.  Ее  вставанье
длилось вечность. Наконец она выпрямилась, подняв все,  что  могла,  и,  как
была спиной к окну, вырезавшему фрагмент морозного снежного  неба,  в  своих
скрипучих полуботинках подошла ко  мне  так  близко,  что  наши  носы  почти
коснулись друг друга.
     - Позвольте, - произнесла она своим тягучим учительским тоном и дернула
за белый бабушкин шарф (который я в кондитерской повязал, естественно,  чуть
небрежней), так, словно тронула  паука.  -  С  вами  приключилась  маленькая
неприятность. - И своими жилистыми пальцами подняла кончик шарфа вверх.
     Я посмотрел на него. Он  был  весь  измазан  отвратительной  коричневой
краской. Теперь даже Калле все поняла.
     - Линяет, - вдруг истерически захохотала она.  -  Он  красится!  А  еще
хочет нравиться умной девушке вроде меня!
     - Кстати, об умной, -  сказала  Ханна  и  на  своих  больших,  плоских,
вывернутых наружу балетных ступнях направилась к  двери.  -  Слово  "умная",
фрейлейн, здесь вряд ли уместно.
     То был страшный удар, да еще перед самым рождественским балом, которого
отец ждал как национального праздника. Но я только пошатнулся  от  него,  он
меня не свалил.

     Вообще  я  намеревался  благоразумно  пропустить   следующее   занятие,
надеясь, что в "Индре" оценят,  по  крайней  мере,  стыд,  заставивший  меня
прибегнуть к этому. Но когда пришло время и отец,  возившийся  с  изъеденным
молью песцом, метнул мне один из  своих  многозначительных  взглядов,  давая
понять, что в глубине души он  всегда  опасался  моего  очередного  провала,
волна отчаянной решимости сорвала меня со стула и понесла в ночь. Пусть я  и
посрамлен, но, клянусь  темно-синим  костюмом,  висевшим  в  кассе  "Пика  и
Клоппенбурга", я не уступлю судьбе.
     Правда, пока ее не было видно в густой снежной целине  на  улице.  Хотя
что-то необычное носилось в воздухе. Я  же  приписывал  это  напряжение  или
ожидание чего-то полной тишине, царившей вокруг;  лишь  изредка  позвякивали
цепи,  надетые  на  колеса  облепленных  снегом  автомобилей.  Уже  идя   по
Берлинер-аллее, я решил, что виной всему заснеженные витрины магазинов, где,
подобно коптилке в жилище эскимоса, мерцал электрический свет. Но  казалось,
что это не так, ведь за Антонплатцем магазины  не  кончились,  а  напряжение
росло.  Я  свернул  вначале  на  Ледерштрассе,   затем   в   первые   ворота
шарикоподшипникового завода и только по тому, как билось мое сердце,  понял,
что все дело в "Индре".
     Во второй подворотне я остановился. Со вздохом снял летнюю шляпу  отца,
которую тот мне постоянно одалживал, стряхнул с краев  снег,  причесался  и,
достав из кармана зеркальце,  поправил  галстук:  сегодня  самое  главное  -
произвести корректное впечатление.
     К  сожалению,  я  опоздал,  потому  что   сквозь   барабанный   бой   и
оглушительный визг флейт, которые с таким удручающе неизменным  однообразием
доносились   из   физкультурного   зала,   отчетливо   слышался   серьезный,
запоминающийся, усиленный вакуумом зала голос господина Леви.
     - Улыбнитесь и поклонитесь друг другу, - сказал он. - Именно в  этом  и
состоит неповторимая прелесть этого бального танца.
     Похоже, что он как раз объяснял рождественский полонез. Неожиданно  мне
стало ужасно тоскливо.
     Я  увидел  отца,  который  сидел  перед  чучелами  принесенных  зверей,
пинцетом и клеем сражаясь  с  недолговечностью.  Я  увидел  господина  Леви,
который, засунув большие пальцы в проймы  жилета,  пытался  в  мире  маршей,
барабанов и флейт научить полонезу и танго, фокстроту и вальсу кучку  ребят,
которые по окончании курсов навсегда отвернутся от него. И я  увидел  Ханну,
ее большие, плоские от танцев ступни и свободно поднятые руки.  В  то  время
как в парке надрывались громкоговорители, она по просьбе девчонок  исполняла
на забрызганном маслом полу бывшего цеха несколько невесомых балетных па.  И
я увидел Калле за прилавком магазина, Рихарда возле котла с требухой, Эллу в
оранжерее, Эрвина на складе гробов. Я видел их всех! А сам  стоял  здесь,  и
слушал свист флейт, и внимал рокоту барабанов.
     Не знаю, что вдруг со мной стряслось. Я неожиданно всхлипнул, и тут  из
меня полилось.
     - Ну перестаньте, - произнес тягучий голос у входа в зал. -  Этим  горю
не поможешь.
     В то же мгновение я понял, что изменилось: исчез Кунке. За два  дня  до
рождественского бала танцзал "Индра" лишился своего  защитника.  Ибо  теперь
там стоял  -  в  помятом  пальто,  тускло  поблескивая  окулярами  очков,  -
маленький Макс. Я, как мог, умерил рыдания и подошел к нему.
     - Что случилось?
     - Ему было слишком холодно, - сказал Макс. - Вот он  и  вступил  в  СА.
Слышите? - Он поднял вверх указательный палец.
     Я прислушался. В  ужасающем  визге  флейт  отчетливо  выделялась  одна,
фальшивившая особенно немилосердно.
     - Это он, - вздыхая сказал Макс. - Ужасно глупо. С завтрашнего  дня  он
носил бы одежду Деда Мороза.
     Меня знобило. Я спросил Макса, не пройти ли нам в зал. Ведь  ему  нужно
за пианино.
     - Вместо меня играет Ханна, - хрипло произнес он.  -  Правда,  с  одним
условием. - Его тускло мерцавшие окуляры чуточку приподнялись вверх.  Но  он
смотрел не на меня. Он смотрел в сторону. - Она не хочет видеть вас  сегодня
вечером.
     Я глотнул, но ком в горле не проходил.
     - Вы должны ее понять, - сказал Макс. - Она была в восторге от вас.  Вы
ей нравились  тем,  что  так  старались  избавиться  от  своей  неуклюжести.
Ежедневно он  терпит  поражение,  говорила  она.  И  ежечасно  начинает  все
сначала. За это его можно почти любить.
     - Любить? - переспросил я. - Голос мой оборвался и низко загудел где-то
глубоко в подземелье. - Она действительно сказала "любить"!
     - Почти, - поправил меня Макс. - Она сказала "почти любить".
     Я был ошеломлен.
     - Рождество, - пролепетал я, и мой голос, подобно жаворонку, взлетел на
головокружительную высоту фальцета. - Рождество  -  ведь  это  не  почти,  а
совершенно точно праздник любви, правда?
     Макс с отсутствующим видом прислушивался к барабанному бою:
     - Весь вопрос в том, кто его будет праздновать. И он был прав.  У  него
была ужасная манера отрезвлять собеседника.
     - Значит, почти, - устало произнес я. - Что же теперь будет?
     Макс поднял плечи, и они коснулись мочек его слегка оттопыренных ушей.
     - Ну! Ей придется забыть вас. Конец. Всему конец.
     И словно это послужило сигналом для Ханны, в зале грянул полонез.
     - Это почему? - с трудом выговорил я. - Неужели из-за Калле? Но ведь  я
только пил с ней какао!
     - Жаль, что вы даете такие незрелые ответы! - Макс  огорченно  выдвинул
вперед свой выбритый до синевы детский подбородок.  -  Хотя  я  понимаю:  вы
иначе не можете. Именно за это Ханна вас и любила!
     - Вот, - закричал я. - Вы сами  говорите  "любила".  -  Голова  у  меня
кружилась. - Мне.., мне нужно к ней. Я упаду ей в ноги! Я все ей объясню.
     - Оставьте ноги Ханны в покое! - резко сказал  Макс.  -  И  пожалуйста,
поймите вы наконец, что она не ревнует. Она разочарована. - Покачиваясь,  он
привстал на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть меня. - У вас  достаточно  ума,
чтобы понять разницу?
     - Я люблю Ханну, - сказал я просто. Застонав,  он  снова  опустился  на
пятки.
     - Она рассердилась на вас за то, что вы прибегаете  к  дешевым  уловкам
вроде  грима.  Человек,   говорит   она,   должен   каждой   своей   клеткой
самоутверждаться. И если взамен  у  вас  возникнет  потребность  говорить  о
любви...
     - Конечно, - твердо произнес я.  -  И  как  бы  вы  ни  старались  меня
разубедить, она меня тоже любит.
     Макс застонал.
     - Вы должны быть ей благодарны за то, что ошибаетесь.
     - Я и так благодарен ей, -  прокричал  я,  потому  что  музыка  в  зале
зазвучала громче, и к ней прибавилось еще ритмичное  похлопывание  господина
Леви.
     Макс бессильно кивнул.
     - И не без оснований. В конце концов, Калле тут же, не сходя  с  места,
пообещала ей ничего не рассказывать о случившемся другим.
     Я снова воспрянул духом:
     - Великодушие влюбленной!
     - В последний раз я позволю себе исправить вас, - произнес Макс. Нижняя
губа его дрожала. - Не великодушие влюбленной, а долг воспитательницы.

     Нет, ему ничто не помогло. Теперь я знал, как Ханна относится  ко  мне.
Пусть она сердится на меня в этот вечер. Но  что  касается  послезавтрашнего
выпускного бала, то мне стоит только напомнить ей об обещании,  которое  она
дала в первый день. Отец мог гордиться мной: с Ханной в сердце я  покорю  на
балу любую. И отец действительно гордился мной. Я понял это, когда мы  -  на
следующий  день  зашли  в  магазин  "Пик  и  Клоппенбург",  чтобы  примерить
темно-синий  костюм.  По  своей  безграничной  доброте  отец  заранее  велел
переделать костюм, избавив меня, таким образом, от  обычных  унижений  вроде
коротких рукавов и  болтающихся  брюк.  Только  плечи  были  великоваты.  Но
продавец, а он был мастером своего дела, сказал, что со временем я  раздамся
в плечах.
     Жаль, что не завтра, подумал я, разглядывая в  зеркале  свисавшие  вниз
ватные плечи, которые отдаленно напоминали эполеты тамбурмажора.
     И все же, если говорить о костюме, это был, пожалуй,  самый  счастливый
день в моей жизни. Я с отцом показался в своей обновке и в универмаге  "Тиц"
на Александерплатце, и напротив, в закусочной Ашингера, и даже у Кранцера на
Унтер-ден-Линден. И нигде в предпраздничной  суете  я  больше  не  привлекал
внимания. Никого не шокировал мой рост, и никто, как прежде, не иронизировал
над моим носом; костюм был для меня колоссальной удачей. И не только костюм,
но и моя любовь к Ханне. Наконец - от волнения мы даже забыли о рождестве  и
не спали всю ночь - великий день, в который мне предстояло доказать,  что  я
стал дамским угодником и светским львом, наступил.
     Мы  оставили  все  дела  и,  надев  парадные  костюмы,  еще  до   обеда
отправились в "Индру".
     Это было грандиозное  зрелище.  Садовник,  хозяин  Эллы,  установил  во
втором заднем дворе огромную елку. Ее, наверное, привезли еще вчера,  потому
что сверху донизу она была усыпана свежим снегом и  вместе  с  разноцветными
электрическими  лампочками   выглядела   действительно   чудесно   на   фоне
ослепительно голубого неба. И свернутая в огромный рулон кокосовая дорожка с
надписью "Хранить в сухом месте", которую нужно было расстелить под стальным
козырьком, тоже стояла наготове.
     В зале стучали, свистели, играли на пианино и подметали  полы.  На  сей
раз играл господин Леви. Еще не затопили,  и  на  нем  были  серые  замшевые
перчатки и длинный-предлинный шарф, который волочился по полу.
     - Мне кажется, - с чувством произнес отец, - что перед  нами  настоящий
артист.
     Я давно уже пришел к такому выводу.  Хотя  сегодня  это  было  особенно
заметно: туше у  господина  Леви  получалось  значительно  мягче,  чтобы  не
сказать, примирительней, чем у Ханны с Максом, и попурри  из  рождественских
песен,  которое  он  сосредоточенно  исполнял  с  листа,  от  этого   только
выигрывало.
     Зал превратился в декорацию леса; все четыре стены  были  задрапированы
пахучими еловыми ветками. В центре зала, на громадной лестнице перед пихтой,
стоял Макс, щеки которого там, наверху, казались еще синей, а он сам  -  еще
меньше, и бросал на ветки гирлянды вьющейся мишуры. Всюду сновали  ребята  с
девчонками, расставляли столы и скамейки, кололи дрова,  прикатили  бочку  с
пивом: в окна падали  косые  столбы  солнечного  света,  в  которых  плавали
пылинки. И все огромное помещение было наполнено жизнью и рождеством.
     - Брейгель, - умиленно произнес - отец. - Помнишь его зимние  картинки?
- Он в радостном ознобе потирал руки. - Все как на них. - Он  еще  продолжал
говорить, когда на улице раздались слова команды, и  колонна  штурмовиков  с
пристегнутыми под подбородками  ремешками,  в  надвинутых  на  лоб  фуражках
повернула за угол второго двора.
     - Боже мой, - прошептал отец. - Где же Кунке? Он должен их задержать!
     - Шагает в первой шеренге, - сказал я. - Разве ты не узнал его?
     Теперь и отец узнал его, потому что по команде колонна -  остановилась,
и, как только она замерла, Кунке шагнул вперед и закричал:
     - Вот этот притон, где вместо того, чтобы развивать народные  традиции,
занимаются декадентскими танцульками! То есть молодые люди, - сказал  Кунке,
- не виноваты. Я вам сейчас покажу того, кто совращает их.
     - Давай, - шепнул мне отец, безуспешно пытаясь придать себе устрашающий
или, по крайней мере, отпугивающий вид. - Беги!  Предупреди  их!  А  этих  я
попробую уговорить!
     Господин Леви, кажется, уже ожидал эту роковую весть.
     - Вот как, - произнес он. - Значит, он все-таки привел их сюда, ирод. -
Правой рукой он продолжал играть, а левой  постучал  себя  по  побледневшему
лбу. - И я как нарочно еще собрал детей. Сумасшедший!
     - Поторопитесь! - закричал я. - Пока отец говорит с ними.
     - Говорит, - господин Леви взмахнул свободной рукой. - Их  надо  учить.
Учить, как я учил вас танго, фокстроту и хорошим манерам, понимаешь?
     - Да, - поспешно согласился я. - Очень  хорошо,  но  сейчас  вам  нужно
исчезнуть. Я потянул его вверх.
     - Что случилось? - крикнул Макс с лестницы. Ему наконец удалось  надеть
разноцветный стеклянный наконечник на верхушку пихты, и  он  стал  торопливо
спускаться по ступенькам вниз.
     Только теперь господин Леви перестал играть попурри  из  рождественских
песен.
     Он сначала огляделся по сторонам, не слышит ли кто, а потом сказал:
     - Они здесь.
     Макс побледнел.
     - Жаль, - с трудом выговорил он.
     Господин Леви с отсутствующим видом кивнул.
     - В