он висел в ветвях, раскачиваясь на длинной руке, освещенный, уже
не жарким солнцем, и с упоением искал у себя блох.
     Мы сперва как следует огляделись, не обнаружил  ли  его  кто-нибудь  из
сторожей, потом, встав у оленьего вольера, принялись наблюдать за ним.
     Вечерняя заря постепенно мешалась с сумерками. Слышно было, как  стучат
поезда на эстакаде и громко ликуют  тюлени;  вдалеке  кричал  павлин,  а  на
мраморном бюсте  первого  директора  зоопарка  сидел  дрозд  с  извивающимся
дождевым червяком в клюве.  Пахло  весной,  хищниками  и  бензином.  Воздух,
казалось, был заткан стеклянной паутиной.
     Гиббон прервал свое занятие; теперь  он  стоял,  раскинув  руки,  точно
крылья перед взлетом, на горизонтальной ветке и, подняв к небу свой  плоский
нос, принюхивался.
     Вдруг он издал радостный чавкающий  звук,  захватил  руками  еще  более
высокую ветку, качнулся один раз туда, один раз  назад,  потом  одним  махом
перелетел на соседнее дерево, а с него на следующее. Мы с отцом  в  волнении
помчались туда.
     Но внезапно мы остановились, я думал, что сердце у меня  разорвется  от
страха: гиббон снова летел по воздуху, видимо, решив добраться до деревьев в
кабаньем вольере. Но он неверно рассчитал,  под  ним  словно  бы  подломился
мостик; это выглядело так: он на мгновение замер в  воздухе,  растерянный  и
беспомощный, и кубарем скатился в кабаний вольер.
     Я хотел закричать, но у меня перехватило дыхание, тогда  я  побежал  за
отцом и помог ему вскарабкаться на загородку. Наверху он обмотал руку  своим
плащом и спрыгнул вниз.
     Он поспел как раз вовремя, трое ощетинившихся кабанов уже подступали  к
гиббону; они злобно хрюкали, а один, у  которого  на  рыле  под  похожим  на
штепсельную розетку пятачком торчали четыре мощных желтых клыка, уже схватил
гиббона за длинную руку и поволок.
     Отец, прикрывая живот рукой, обмотанной плащом, дал кабану  пинка.  Тот
испугался, отпустил гиббона и с визгом отскочил в  сторону.  Отец  осторожно
поднял гиббона и точно в ускоренной съемке бросился к ограде.
     Я уже успел на нее вскарабкаться и принял у отца  из  рук  безжизненное
тело, гиббон был как мертвый, я удивился, до чего же он легкий.
     В этот миг кабан опомнился, прохрюкал какое-то ругательство и,  опустив
голову, ринулся на отца. Тот нагнулся и отскочил в сторону, а кабан  головой
врезался в решетку.  От  удара  он  совсем  ошалел,  отец,  воспользовавшись
паузой, необходимой кабану, чтобы очухаться, успел перелезть через ограду.
     Тут уж все кабаны бросились  к  решетке  и,  задрав  рыла,  разразились
хрюкающей бранью, злобно глядя на нас.
     - Весьма сожалею, - сказал отец тому, что треснулся башкой, - увы,  мне
ничего другого не оставалось.
     Мы завернули гиббона в  плащ  и  окольными  дорожками  проскользнули  к
пролому в стене. Мы не хотели, чтобы нас кто-нибудь увидел, так как врачом в
зоопарке был ветеринар.
     - А коновалы, - сказал отец, - ничего не смыслят в обезьяньей душе.
     Минутами казалось, что гиббон уже умер. Дома, когда отец опустил его на
кровать, он уже не дышал.
     Отец стал его выслушивать.
     Я  не  смел  дохнуть,  мне  казалось,  что  и  у  меня  сердце  вот-вот
остановится.
     - Ну? Что? - спросил я наконец. Отец выпрямился, откашлялся  и  хриплым
голосом произнес:
     - Жив.
     Три дня мы не смыкали глаз, только сидели у кровати, судорожно  сжимали
кулаки и пытались заклясть судьбу обещанием, закопать в  землю  как  минимум
марку, если гиббон придет в себя.
     На третий день у него начался еще и бред; то был странный, нежный язык,
напоминающий звук ломающегося фикусового листа.
     - Он, наверно, говорит о  джунглях,  -  сказал  отец,  -  о  братьях  и
сестрах, о вкусных жуках и личинках, о нежных побегах лиан, которые он ел на
родине.
     В один прекрасный день он  очнулся  и  уставился  на  нас.  Потом  чуть
оскалил зубы, и мы не были уверены, что это означало улыбку.  И  все  же  он
принял от нас немного молока, а назавтра  поел  даже  картофельного  пюре  с
натертой в него морковкой. По-видимому, ничего у него не  было  сломано,  но
душевная рана  от  падения  в  кабаний  вольер  никак  не  заживала;  почуяв
настоящую свободу, душа его не  хотела  смириться  с  новым  заточением.  То
место, в которое его укусил кабан, причиняло ему боль.
     К счастью, у нас был кредит в аптеке. Отец наложил гиббону повязку, а в
последующие дни мы даже пытались ходить с ним. Каждый из  нас  брал  его  за
руку, и мы медленно прогуливали  его  по  комнате.  Ему  это  нравилось,  он
смотрел на нас и скалился. Но долго не выдерживал,  был  еще  слишком  слаб;
видимо, это падение одинаково потрясло его душу и тело.
     Увы, кредит у нас был только в аптеке. В  продуктовых  лавках  нам  уже
давно ничего не отпускали в долг. Поначалу мы еще занимали  какие-то  гроши,
чтобы накормить хотя бы гиббона. Но нам тоже хотелось есть. Несколько раз мы
по очереди отправлялись на охоту за лягушками. Их мы  продавали  в  Институт
сывороток при Шарите, там  платили  пятьдесят  пфеннигов  за  дюжину.  Таким
образом  нам  удалось  протянуть  еще  немного.  Но  вскоре  они  отказались
принимать лягушек, и вот тут-то мы узнали, почем фунт лиха.
     Отец еще сделал попытку  наняться  выбивать  ковры,  но  пора  весенних
генеральных уборок уже безнадежно  миновала,  а  больше  мы  ни  на  что  не
годились.
     Как-то раз я пошел в зоопарк стащить в  обезьяннике  несколько  орешков
для  гиббона.  На  обратном  пути  знакомый  кассир   рассказал   мне,   что
администрация назначила вознаграждение в двадцать  марок  тому,  кто  вернет
гиббона.
     Я помчался домой и сообщил об этом отцу.
     Отец сидел на краю кровати. С тех пор как  мы  уже  не  могли  покупать
гиббону овощи и фрукты, он опять заболел,  его  длинные  руки,  лежавшие  на
одеяле, походили на сухие стебли папоротника,  а  глаза,  старые,  как  мир,
смотрели в пустоту.
     - Стыдись, - сказал отец после долгой паузы.
     Мне и так  было  стыдно,  однако  ночью  мы  оба,  почти  одновременно,
заговорили об этом; просто мы были слишком ГОЛОДНЫ!
     Гиббон отлично понял, что ему  предстоит,  когда  утром  мы  стали  его
заворачивать в одеяло. Уголки губ у него опустились, и он непрестанно  мотал
головой. Мы знали эту его привычку, она означала скорбь.
     Я еле  удерживался,  чтобы  не  зареветь,  и  отец  тоже  подозрительно
откашлялся.
     Но на лестнице гиббон вдруг обнял отца за шею; отец откашлялся,  и  мы,
ни слова не говоря, вернулись назад и положили гиббона на кровать.
     Ночью он опять начал говорить на своем лиственно-ломком языке, и тут мы
поняли, что утром его во что бы то ни стало надо  унести  отсюда,  иначе  он
умрет с голоду.
     Я был слишком  расстроен,  чтобы  идти  в  зоопарк;  и  отец  сам  туда
отправился. Вернувшись, он сказал, что  дело  сделано;  я  не  в  силах  был
смотреть, как они его уносят. Я убежал из дому и пропадал до самого вечера.
     Около семи я вернулся домой.
     Отец уже успел сходить в лавку. Он стоял у окна и смотрел во двор,  где
на засохшем вязе завел свою вечернюю песню дрозд.
     - Ешь, - сказал отец.
     - А ты? - спросил я.
     Он ответил, что уже поел.
     Я смотрел сначала на хлеб, потом на колбасу, и  то  и  другое  было  не
тронуто. Я подошел к отцу,  и  какое-то  время  мы  оба  молча  смотрели  на
мусорные ящики.
     - Лучше бы все это закопать, - сказал я.
     - Я тоже так считаю, - ответил отец.

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

     Всякий раз перед каким-нибудь праздником наступал момент, когда к  отцу
лучше было не подступаться. Он стоял, вздыхая,  погруженный  в  разговоры  с
самим собою, нерешительно листал энциклопедию, жевал, гляди  в  пространство
пустыми глазами, свои ржаво-красные усы или вдруг посреди  улицы,  в  потоке
машин, спрашивал у побагровевшего полицейского: что, по  его  мнению,  лучше
использовать для елочных подсвечников - звездочки  из  канители  или  пивные
подставки?
     Маме не удалось отучить его от этого и еще кое от  чего,  да  и  Фриде,
которая заступила мамино место, не всегда легко  приходилось.  Впрочем,  как
правило, дело было в ней самой; отец так часто сидел без работы, что это  не
могло иметь ничего общего с ленью; просто ему не хотелось на целый  день  со
мной расставаться.
     - Как же я буду воспитывать мальчика, - говорил он;  -  если  вижу  его
только за ужином?
     Фрида в таких случаях помалкивала и лишь мрачно кусала нижнюю губу. При
этом у нее не было никаких причин быть мрачной, потому  что,  когда  из  тех
трех  недель,  отделявших  нас  от  праздника,  проходили  две,   непременно
случалось что-то невероятное: лицо отца делалось безоблачным,  он  приглашал
Фриду, тогда еще жившую отдельно от нас, на чашку солодового кофе и сообщал,
что на сей раз он придумал нечто действительно из ряда вон выходящее.
     Только однажды при приближении пасхи отцу ничего не удалось  придумать.
Правда, никогда еще никому из его родственников и  друзей,  которые  изредка
нам помогали, не приходилось так туго, как в ту весну.
     Даже брат Фриды, подметальщик улиц,  потерял  работу  и  день  напролет
сидел во Фридиной меблированной комнате, взваливая ответственность  за  свое
увольнение по очереди: то на  партию  центра,  то  на  погоду,  а  то  и  на
президента.
     Но вряд ли заботы моего  отца  были  менее  удручающими:  пособия  едва
хватало на оплату квартиры, и хотя тысячам других приходилось так  же  туго,
как нам, витрины были еще заманчивее обычного набиты шоколадными зайчиками и
марципановыми яйцами.  Мои  клятвы,  что  все  это  меня  не  волнует,  мало
помогали.
     - Замолчи ради бога! - кричал он. - Не может маленький мальчик ко всему
этому быть равнодушен.
     - Что значит маленький? - спросил я.
     - Нет, нет, - взволнованно проговорил отец,  -  ты  только  взгляни  на
витрины.
     - А если они мне понравятся? - спросил я.
     - Спокойно, - сказал отец,  принимаясь  жевать  свой  ус,  -  спокойно,
кажется, я уже что-то придумал. Нет, ничего он  не  придумал,  на  этот  раз
ничего. Фрида, увидев, как он стоит в кухне у  окна  с  опущенными  плечами,
только головой покачала.
     - Ты еще себя доконаешь, Отто, - сказала она и скользнула по мне  таким
взглядом, словно я был виноват во всех этих праздниках.
     - Ерунда, - сказал отец, - но ведь должна же быть какая-то  возможность
доставить мальчику радость на пасху.
     - Подумаешь! - сказала Фрида,  -  возьми  двадцать  марок  и  купи  ему
что-нибудь!
     После этого она обычно хлопала  дверью.  Но  не  ярость  заставляла  ее
бежать отсюда, а бессилие, поскольку Фрида и сама была безработной.
     Недели за две до пасхи я не выдержал отцовых раздумий,  встал  рядом  с
ним у окна, и мы вместе молча смотрели на двор, на засохший вяз.
     - Давай в пасхальное воскресенье просто останемся дома, -  предложил  я
немного погодя, - можем утром посмотреть картинки в энциклопедии, а  вечером
сыграем с Фридой и ее братом в "злиться не стоит".
     Отец вздохнул.
     - Для обычного воскресенья - чудесная программа, но для  пасхального  -
сущее безобразие.
     - А что, если я  схожу  к  фрау  Хиршбергер  и  попрошу  у  нее  взаймы
пластинки? Там есть два хорала.
     - От музыки, - сказал отец, - будет еще хуже.
     Больше и мне уже ничего в голову не приходило, и  мы  до  вечера  молча
стояли у окна и глядели во двор.
     По вечерам Фрида  теперь  всегда  приводила  своего  брата.  Он  хорошо
понимал отца.
     - Мы должны систематически двигаться вперед, господин доктор, - говорил
он со своей обычной любовью к порядку, которая для него, подметальщика, была
абсолютно необходима. - Давайте-ка поищем  среди  ваших  друзей.  Может  вам
кто-нибудь из них помочь?
     - Никто, - подавленно проговорил отец.
     - И черт с ними, - сказал брат, словно  смел  в  сторону  кучу  опавших
листьев. - Пойдем дальше: а как насчет знакомых?
     - Ничуть не лучше, - простонал отец.
     - Прекрасно, - весело сказал брат, - теперь дело совсем просто.
     - Мне будет позволено спросить, - раздражился отец, - каким образом?
     - А логика на что? - отвечал  братец.  -  Теперь  вы  знаете,  что  все
зависит от вас, и ни от кого больше.
     Возможно, это прозвучало так просто, что очень помогло отцу. Не  прошло
и двух дней, как он уже искал, не осталось  ли  на  кухне  солодового  кофе,
поставил на плиту воду и велел мне пойти пригласить к нам Фриду и ее брата.
     - Он улыбался, когда посылал тебя? - спросила  Фрида  в  ответ  на  мое
приглашение.
     - Нет, - ответил я.
     - Зачем ему улыбаться? - справился брат.
     - Когда он набредет на полезную идею, он всегда  улыбается,  -  сказала
Фрида, - вот почему он давно уже такой серьезный.
     - А может, все-таки это полезная идея, - предположил брат.
     - Да ну, - сказала Фрида, - какая там может быть идея?
     - Посмотрим, - сказал брат, - я почему-то в него верю.
     Фрида вытащила из пепельницы окурок и сунула его в рот.
     - Ты счастливец, - сказала она, пуская дым к потолку.
     Тем не менее отец, по-видимому, действительно набрел  на  довольно-таки
солидную идею; когда я вернулся с улицы, - он, по своему  обыкновению,  если
что-то в доме происходило, отсылал меня вниз - Фрида и ее  брат  серьезно  и
сосредоточенно пожимали руку отцу.
     - Хоть мне это и нелегко, Отто, - сказала Фрида, - но я хочу сама  этим
заняться.
     - Идет, господин доктор, - сказал брат, - можете на меня положиться.
     - Бруно, - произнес отец все еще без улыбки, - подойди-ка сюда.
     Я направился к ним самыми маленькими шажками, какими только возможно.
     - Бруно, - сказал отец и откашлялся, - как  бы  ты  взглянул,  если  бы
получил к пасхе прекраснейшее шоколадное яйцо с начинкой, какое только можно
себе представить.
     - А что внутри? - спросил я, затаив дыхание.
     - А вот что внутри, - с трудом проговорил отец, - ты сам должен  будешь
решить.
     - И насчет упаковки тоже можешь  высказаться,  -  великодушно  вставила
Фрида.
     - Пускай тебе его перевяжут красивыми  пестрыми  ленточками,  -  сказал
брат.
     - Логично, - отвечал я, - иначе ведь оно развалится.
     - И еще постарайся заблаговременно решить, - сказал отец, -  из  какого
шоколада должно быть яйцо - из простого, молочного или с орехами?
     - А если из обоих? - осведомился я. Отец взглянул на Фриду.  Та  мрачно
кивнула.
     - Почему бы и нет.
     У меня  оставалось  еще  почти  десять  дней,  чтобы  упорядочить  свои
желания.  Таким  образом,  это  оказались  самые  волнующие  дни,  какие   я
когда-либо переживал. Было о чем подумать перед сном, и ночью тоже я  часами
лежал без сна и советовался с отцом, как еще лучше оснастить яйцо.
     Днем Фрида и ее брат  тоже  участвовали  в  совещаниях,  так  что  яйцо
мало-помалу делалось таким сказочно прекрасным, что я  в  глубине  души  уже
стал бояться увидеть его наяву.
     И  вот  настал  день,  когда  отец  осторожненько  вытащил   из   ящика
письменного стола один из  старых,  еще  бабушкиных,  листов  бумаги  ручной
выделки, обмакнул перо  и  сказал,  что  довольно  эскизов,  теперь  настала
очередь окончательного варианта.
     Над этим вариантом мы трудились до позднего вечера и  наконец  записали
все, что требовалось, а на следующее утро -  это  была  среда  на  страстной
неделе - Фрида забрала нашу писульку и со всякими торжественными церемониями
положила ее в свою лакированную парадную сумочку.
     - Так, - вздохнул отец, - теперь надо запастись терпением.
     Но терпения у меня не было. В тот же вечер я тайком побежал к  Фриде  и
спросил, может ли она со спокойным сердцем утверждать, что наше  яйцо  будет
сделано как надо.
     Фрида вскинула брови, какое-то  мгновение  смотрела  на  своего  брата,
который сидел у окна и изучал в "Моргенпост" объявления о найме.
     - Да, - медленно проговорила она, - ты можешь быть  совершенно  уверен,
так ведь, Макс?
     - На сто процентов! - заверил меня Макс.
     Так проходили дни.
     Когда в субботу я забежал домой, чтобы съесть бутерброд, отец взял меня
за руку, подвел к письменному столу и сдавленным голосом произнес:
     - Оно здесь.
     - Ну и как? - спросил я, сглотнув слюну.
     - Неимоверно прекрасно, - сказал отец, -  ты  только  подумай,  у  тебя
будет сказочное яйцо.
     - Совсем такое, как мы придумали?
     - Представь себе, еще лучше, - сказал отец.
     Я опять почти всю ночь не спал и пытался вообразить себе, как  утром  я
найду его в гнездышке из зеленых ниток: серебряное,  обвитое  бледно-лиловой
ленточкой, завязанной в форме цветка с пятнадцатью лепестками.
     И наконец настало пасхальное воскресенье.
     Фрида принесла свою украшенную бантом гитару, оставшуюся со  времен  ее
туристской юности, а Макс держал под мышкой измятый портфель с бутербродами.
Яйцо уже исчезло в отцовском рюкзаке.
     - Только иди осторожнее, - сказал я, - а то нечаянно можешь разбить.
     - Не беспокойся! И мы вышли.
     День был чудесный; никогда еще я не видел  Вайсензее  {Район  Берлина.}
таким красивым. Повсюду звонили колокола, и небо, казалось, было из того  же
шелка, что и ленточки, которые я придумал для пасхального яйца.
     Целью нашего путешествия были орошаемые  поля,  начинавшиеся  сразу  за
чертой  города.  Если  пройти  подальше,  выйдешь  в   луга   с   маленькими
ольшаниками, удивительно подходящими, чтобы спрятать яйцо.
     Всем нам было очень весело. Пока мы шли, Фрида играла на  гитаре,  отец
свистел, а Макс ему вторил.
     В Мальхове, что сразу за  городом,  маленькие  деревенские  девчонки  в
белых платьицах уже шныряли по садам со своими корзинками для яиц. Серебряно
мерцающие столбы дыма вертикально стояли над камышовыми крышами цвета мха, а
из открытых врат церкви доносилось громоподобное чихание пастора...
     Еще час пути, и мы добрались до места. Пологий склон упирался в  ручей,
по берегу заросший бузиною.
     Сперва мы  досыта  нагляделись  на  цветущие  фруктовые  деревья;  Макс
несколько раз  перекувырнулся  и  возблагодарил  создателя  за  то,  что  он
безработный и сегодня ему не надо на  воскресное  дежурство,  а  потом  отец
вытащил из кармана "Фауста" издательства "Реклам" и звучным  голосом  прочел
нам сцену "У ворот".
     Затем последовали сыгранные и спетые Фридой три песни на стихи Ленса, а
потом вернулся Макс с  двумя  огромными  пучками  дикого  лука,  и  мы  сели
завтракать. После еды отец откашлялся, взял в руки свой рюкзак и сказал:
     - Надеюсь, Бруно, у тебя хватит порядочности не подсматривать, когда  я
буду его прятать.
     Пока отец отсутствовал, я  попытался  быстренько  расспросить  Фриду  и
Макса о размерах яйца; как это ни смешно, именно о  размерах  мы  вообще  не
договаривались.
     Но тут оба они неожиданно оказались неразговорчивыми, и  потому,  когда
немного  погодя  отец  свистнул,  мне  снова  пришлось  призвать  на  помощь
фантазию, то есть я решил, что яйцо будет  приблизительно  величиной  с  мою
голову, ведь в нем как-никак должны поместиться  еще  яйца  из  марципана  и
нуги, конфеты и цукаты.
     Искал я долго.  Это  был  самый  волнующий  поиск,  который  когда-либо
выпадал мне на долю. Через два с половиной часа я мало-помалу  начал  терять
терпение.
     - Левее! - кричал мне отец.
     - Глупости! - кричала Фрида. - Я же видела, правее!
     - Не болтайте ерунды! - кричал - Макс. -  Как  раз  прямо,  в  зарослях
бузины.
     Я оставил их спорить, а сам поискал  сначала  слева,  потом  -  справа,
потом в зарослях бузины - все напрасно.
     Но тут и отец вышел из терпения. Не против ли я, если и он тоже поищет?
     Нет, я ничего не имел против.
     Мы стали искать вместе, однако и отцу не удалось его найти.
     - Мы должны искать по строгой системе, - заявил Макс.
     Проделали и это. Излазили на четвереньках  пространство  в  добрых  ст