раздел имущества, еще в  этом  месяце,  а
сезон уже почти на исходе, и никому ведь неохота  целую  зиму  платить  за
содержание яхты, их обычно покупают в конце весны, - так  вот,  если  надо
продать быстро, и в межсезонье, и людям известно, что вы спешите сбыть  ее
с рук, тогда, естественно, они возьмут вас за горло и в лучшем  случае  вы
получите тысяч пятьдесят. Но я не собираюсь  вас  уговаривать.  Вы  должны
походить,  осмотреться,  поговорить  с  маклерами  здесь,  в  Канне  и   в
Сен-Тропезе. Понимаете? Может, у них  есть  желающие  приобрести  яхту  по
сходной цене.
   - А к вам еще никто не обращался? - перебил его Рудольф.
   - Нет, - покачал головой Дуайер. - Думаю, что в Антибе и не  обратятся.
После убийства и всего прочего.  По-моему,  лучше  вообще  дать  ей  новое
название и перегнать в другую гавань. А то и в другую  страну.  В  Италию,
Испанию или еще куда-нибудь. Может, даже в Пирей,  это  в  Греции...  Люди
суеверны, когда дело касается судна.
   - Кролик, - сказал Рудольф,  -  вы  только  не  сердитесь,  но  я  хочу
поговорить с вами вот о чем. Кто-нибудь  должен  постоянно  находиться  на
судне, пока оно не продано...
   - Конечно.
   - И этому человеку надо платить, так?
   - Да, - нехотя согласился Дуайер.
   - Сколько обычно платят в таком случае?
   - Это зависит, - уклончиво ответил Дуайер, - от порученной  работы,  от
квалификации человека и тому подобного.
   - Ну, например, сколько бы получали вы, если б были на другом судне?
   - Видите ли, если бы меня  наняли  раньше  -  сейчас  уже  все  команды
укомплектованы, - мне бы платили, наверное, долларов пятьсот в месяц.
   - Отлично, - обрадовался Рудольф. - Вы будете получать пятьсот долларов
в месяц.
   - Я на это не напрашивался, - посуровел Дуайер.
   - Я знаю, что не напрашивались. Но получать будете.
   - Только помните, что я не напрашивался.  -  Дуайер  протянул  руку,  и
Рудольф пожал ее. - Жаль, - добавил Дуайер, - что Тому не узнать,  как  вы
заботитесь о нас с Кейт, о парне и о "Клотильде".
   - Я на такой комплимент тоже не напрашивался, - улыбнулся Рудольф.
   - На борту, кажется, еще осталось немного виски, - намекнул Дуайер.
   - Давайте выпьем, - согласился Рудольф.
   - Пить виски меня научила ваша  сестра,  миссис  Берк...  Гретхен...  -
сказал Дуайер, когда они перешли на корму. - Она вам не рассказывала?
   - Нет. Она держит ваш роман в тайне.
   Но, заметив, что Дуайер не улыбнулся, он больше ни слова не сказал  про
Гретхен.
   Они зашли в рулевую рубку и выпили теплого виски. Дуайер  извинился  за
отсутствие льда.
   Перед уходом Рудольф сказал:
   - Если мы не встретимся раньше, значит, я увижу вас в аэропорту,  когда
будет улетать Уэсли. Не забыли?
   - У меня все записано, - ответил Дуайер. - Я соберу его вещи и  привезу
их с собой. - Он помолчал, кашлянул. -  У  него  целая  папка  фотографий.
Снимки яхты, портов, куда мы  заходили,  фотографии  его  и  отца,  мои  и
Кейт... Разные снимки. Их тоже положить вместе с его вещами? -  Он  поднес
стакан к губам и, закрыв глаза, выпил с таким видом, словно это ему ничего
не стоило.
   - Положите, - ответил Рудольф. - Воспоминания причиняют  боль,  но  они
необходимы.
   - Хотите еще выпить?
   - Нет, благодарю, - отозвался  Рудольф.  -  Я  еще  не  обедал.  Может,
пообедаем вместе?
   - Спасибо, Руди, - покачал головой Дуайер, - но я уже ел. -  У  Дуайера
своя норма, понял Рудольф. Он позволяет  себе  принять  одно  одолжение  в
день. Не больше.
   Дуайер аккуратно вытер тряпкой оставшиеся на столе от  стаканов  мокрые
круги и отправился на нос драить медь. А Рудольф сошел  с  "Клотильды"  на
берег.


   Зарегистрировавшись в новом отеле, Рудольф пообедал на террасе с  видом
на долину, словно сошедшую с картины Ренуара, а  затем  позвонил  в  Антиб
старику адвокату, сообщил, что "Клотильда" продается, и попросил  адвоката
представлять интересы владельцев яхты.
   - Если вам не предложат больше ста тысяч долларов, дайте мне  знать.  Я
сам куплю ее.
   - Очень благородно с вашей стороны, - заметил адвокат.
   Из-за помех его было плохо слышно.
   - Чисто деловой подход.
   - Понятно, - отозвался адвокат. Оба  знали,  что  это  ложь.  Не  имеет
значения.
   Затем  Рудольф  позвонил  в  Нью-Йорк  Джонни  Хиту  и  долго   с   ним
разговаривал.
   - Ну и дела! - сказал Хит. - Ладно, приму меры. И  с  нетерпением  буду
ждать письма от адвоката Крейлеров.
   Потом Рудольф надел купальные трусы и сорок раз переплыл бассейн туда и
обратно. В голове у него не было ни одной мысли, а тело, когда он вылез из
воды, ломило от приятной усталости.
   Он долго сидел на краю бассейна, потягивая холодное пиво. Ему было  так
хорошо, что он чувствовал себя в чем-то виноватым.  Интересно,  думал  он,
сердясь на себя за эту мысль, что бы он делал, если бы вдруг его позвали к
телефону и сообщили, что самолет с его семьей на борту упал в море?



8

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Семья тоже предмет  для  размышлений.  Это  любовь  и  разрушение.  Не
всегда. Но довольно часто. Согласно  Фрейду,  это  подмостки,  на  которых
разыгрывается греческая трагедия:  кровосмешение,  отцеубийство  и  прочие
радости. Страшно даже вообразить, что представляла  собой  семейная  жизнь
славного доктора из Вены.
   Интересно, а Юнг был более снисходительным? Нужно  спросить  у  Моники.
Она у нас кладезь премудрости. Между  прочим,  она  почему-то  никогда  не
говорит о своей семье. Под каждой крышей свои мыши.
   Ни разу не встречался с Уэсли Джордахом. Бедный малый! Жертва очередной
перетасовки карт судьбы. Интересно, окажет ли убийство отца  положительное
влияние на его духовный рост? Когда мой дед утонул,  Рудольф  и  моя  мать
были сравнительно  молоды,  однако  на  их  духовный  рост  это  никак  не
повлияло.
   Я любил бабушку за то, что она не чаяла во  мне  души.  Однако  к  моей
матери она относилась довольно прохладно, и потому  даже  в  день  похорон
бабушки мать держалась в стороне. Интересно, будет  ли  мать  держаться  в
стороне в день моих похорон. У меня есть предчувствие, что я умру молодым.
Мать - железный человек, она будет  жить  вечно  и  переживет  всех  своих
мужчин.
   Оскорбляет ли меня ее похотливость? Да.
   А моя собственная похотливость и похотливость Моники  меня  оскорбляют?
Нет.  Несправедливость   -   это   монета,   которой   младшее   поколение
расплачивается со старшим.
   Мать неразборчива в связях. Отец, когда был молод и энергичен, тоже, по
его словам, разборчивостью в связях не отличался. А я - нет.  Я,  как  сын
алкоголика, держусь подальше от отцовского порока.
   Сыновья бунтуют. Дочери сбегают. Я же не сделал ни того, ни другого.  Я
спрятался. Что оказалось нетрудным благодаря призыву  в  армию.  Интересно
было бы встретиться с моим двоюродным братом Уэсли, с которым  я  пока  не
знаком, сравнить наши мысли - ведь в наших жилах течет одна кровь.
   Хиппи в своих коммунах полностью извратили понятие о семье. Я не мог бы
жить в такой коммуне. Там полное отсутствие  гигиены  в  отношениях  между
полами. Дикий эксперимент, обреченный на провал.  Родовой  строй  давно  в
прошлом. Если я читаю, бреюсь или лежу с женой в постели, а рядом вертится
чужой ребенок - радость небольшая.
   Интересно, буду ли я лет этак через десять жить в пригороде,  играть  в
бридж и всю субботу и воскресенье  не  отрываясь  смотреть  по  телевизору
футбол?  Ездить  в  город  на  работу?  Меняться  женами?  Голосовать   за
очередного Никсона?
   Поздно. Я скучаю по Монике".


   Уэсли, чисто  выбритый  и  аккуратно  одетый  -  костюм  ему  привез  с
"Клотильды" Рудольф, - сидел и ждал ажана,  которому  надлежало  доставить
его в аэропорт. Этот костюм ему купил отец больше года назад, и теперь  он
был тесен в груди, а руки торчали из рукавов. Как  Уэсли  и  ожидал,  дядя
Рудольф все уладил. Хотя и не лучшим образом,  раз  предстоит  улететь  из
Франции. В Америке он никогда  не  был  счастлив,  а  во  Франции  он  был
счастлив - по крайней мере до того дня, когда погиб отец.
   В грасской тюрьме оказалось не так уж плохо. Полицейский,  которого  он
ударил, служил в Канне, в Грасе не появлялся и к нему не приставал, а  для
караульных и juge d'instruction, который  его  допрашивал,  он  даже  стал
своего рода знаменитостью благодаря обстоятельствам  смерти  отца,  знанию
французского языка и тому, что он побил  англичанина,  который  у  местной
полиции пользовался репутацией драчуна. Кроме того, Уэсли держался вежливо
и никого не задирал. Оказали немалое влияние и деньги, которые дядя  время
от  времени  совал  караульным,  и  организованный   им   же   звонок   из
американского консульства.
   В дяде Рудольфе одно было хорошо: он ни разу даже не намекнул, что ждет
от Уэсли благодарности. Уэсли с удовольствием  проявил  бы  благодарность,
если бы знал, как это сделать. Придумаю что-нибудь потом, решил он. А пока
ему не о чем было говорить с дядей, которого,  по-видимому,  смущало,  что
Уэсли сидит за решеткой, словно это случилось по его, дядиной, вине.
   Один из караульных сумел даже стащить из полицейских архивов фотографию
Дановича. Теперь, если Уэсли встретит этого  подонка,  он  его  непременно
узнает.
   Об  этом  он  никому  не  рассказывал.  Он  и  прежде-то  не  отличался
откровенностью - даже с отцом ему было нелегко говорить о себе, хотя  отец
про свою жизнь рассказал ему почти все, отвечал на все вопросы.  А  теперь
Уэсли  и  вовсе  замкнулся.  Над  ним  нависла  какая-то  угроза,  он  это
чувствовал, но не мог понять, что ему угрожает. Что бы там ни было, прежде
всего нужно  помалкивать.  Он  понял  это  много  лет  назад,  когда  мать
определила его в проклятую военную школу.
   С матерью тоже следует держать ухо востро. Она тут  визжала  и  рыдала,
кричала на него, а потом сюсюкала, обещала, что  у  него  начнется  другая
жизнь,  когда  она  вместе  со  своим  очередным  мужем   увезет   его   в
Индианаполис. На черта ему эта другая жизнь? Он спросил у дяди, обязан  ли
он ехать в Индианаполис, и Рудольф с  грустным  видом  ответил:  "Пока  ты
несовершеннолетний - да". Это  имеет  какое-то  отношение  к  деньгам,  но
какое, он не понимал. Плевать. Поедет посмотрит, а если  не  понравится  -
удерет.
   Ему сообщили, когда он должен улететь.
   Он скучал по школе. Учебный год уже начался, а вместе с ним в  сентябре
начинаются и баскетбольные соревнования. В  прошлом  году  он  был  лучшим
игроком в команде и знал, что в этом году они тоже на  него  рассчитывают.
Хорошо бы они побольше проигрывали, тогда поняли бы, как им туго без него.
Странно, что его заботят такие пустяки, когда только что  погиб  отец,  но
школа занимала важное место в его жизни, и он не мог  отмахнуться  от  нее
только потому, что сейчас взрослые  не  придали  бы  этому  обстоятельству
никакого значения. Он чувствовал, что отец,  в  отличие  от  всех  других,
понял бы его.
   В школе некоторые ребята смеялись над ним из-за того, что он американец
и плохо говорит по-французски. У него просто руки чесались их отлупить, но
он терпел, потому что знал: если отцу пожалуются, что он дерется, его ждет
жуткая трепка. Теперь некого бояться, мрачно констатировал  он.  Вместе  с
тоской по отцу появилось и новое  ощущение  свободы.  Теперь  я  сам  буду
делать ошибки, сказал он себе, и пусть люди либо прощают их, либо  катятся
ко всем чертям. А вот отцовскую ошибку простить очень нелегко. Он  молился
за отца, но  будь  он  проклят,  если  простит  его.  Решил  порисоваться,
поиграть в великодушие, а он,  Уэсли,  теперь  сидит  в  дерьме.  В  самом
настоящем дерьме, думал он, одетый во все чистое.
   Щелкнул замок, и в камеру вошел ажан, которому предстояло проводить его
в аэропорт. Несмотря на  штатский  костюм  -  легкие  брюки  и  спортивная
куртка, - сразу было видно, что это полицейский. С таким же успехом он мог
надеть и балетное трико.
   А как пахло на улице! Уэсли уже забыл, каким бывает свежий воздух.
   Они сели в обычную, не полицейскую машину. Уэсли поместился на переднем
сиденье. Пузатый ажан, пыхтя, с трудом втиснулся за руль.  Уэсли  взглянул
на его перебитый нос и хотел спросить, доставалось ли ему хоть раз  пивной
бутылкой по голове и приходилось ли убивать человека, но потом решил,  что
лучше поговорить о чем-нибудь другом.
   Ажан опустил в машине все стекла и медленно поехал по петляющей  горной
дороге.
   - Погодка-то какая, а? - заметил  он.  -  Сейчас  мы  с  тобой  отлично
прокатимся. - Задание предстояло нетрудное, и он старался извлечь из  него
максимум удовольствия. Час был ранний, но от  ажана  уже  пахло  вином.  -
Итак, с Францией ты прощаешься. Очень жаль. В следующий раз будешь  знать,
что драться надо без свидетелей, - засмеялся он своей же шутке. -  Что  ты
собираешься делать в Америке?
   - Держаться от полиции подальше, - ответил Уэсли.
   - Вот это молодец, - похвалил его ажан. - Жена все пристает: "Поедем  в
Америку, поедем в Америку!" На полицейское-то жалованье, представляешь?  -
Он искоса взглянул на Уэсли. - А твой  дядя  -  человек  состоятельный?  -
спросил он.
   - Миллионер.
   - Сразу видно.  -  Полицейский  вздохнул,  посмотрел  на  свою  помятую
куртку.  -  Мне  нравится,  как  он  одет.  И  чувствуется,  что   человек
влиятельный. Потому тебя и отправляют домой.
   Домой - это сильно сказано, подумал Уэсли.
   - Ничего, скоро приедешь к нам туристом и  будешь  сорить  деньгами,  -
добавил ажан.
   - Если у вас до тех пор не будет революции, - сказал Уэсли. В тюрьме он
познакомился с двумя людьми, которые заявили, что  они  коммунисты  и  что
скоро начнется революция.
   - Насчет этого помалкивай, - угрюмо предупредил его ажан. - Особенно  в
Америке. Не то они отвернутся от нас.  -  И,  озабоченный  плохим  мнением
американцев  о  французах,  добавил:  -  Уж  не  собираешься  ли  ты  дома
рассказать  газетчикам,  каким  пыткам  подвергали  тебя  во   французской
полиции, чтобы заставить сознаться?
   - Мне не в чем было сознаваться, - ответил Уэсли. - Все видели,  как  я
ударил salaud [негодяя (франц.)]. Хотя,  конечно,  можно  рассказать,  как
один из ваших приятелей задал мне трепку в машине по пути в префектуру,  -
усмехнулся он. Ему было радостно  после  проведенных  за  решеткой  недель
ехать по сельской местности, мимо увешанных плодами  деревьев  и  покрытых
цветами  полей.  А  неторопливая  беседа  с  дружелюбным   ажаном   давала
возможность не думать о том, что ждет его в аэропорту и в Индианаполисе.
   - А ты чего хотел? - обиженно спросил ажан. -  Тебя  при  всем  честном
народе какой-то сопляк одним ударом посылает в нокдаун, и  чтоб  ты  потом
ехал с ним в темной машине и не поквитался?! Все мы люди.
   - Ладно, - великодушно согласился Уэсли, - буду молчать.
   - Ты  парень  неплохой,  -  сказал  ажан.  -  В  Грасе  о  тебе  хорошо
отзываются. Я видел типа, с которым поссорился твой отец. Он выглядел так,
будто побывал под поездом. - Ажан кивнул как человек, знающий толк в  этом
деле. - Твой отец лихо его разукрасил.  Очень  лихо.  -  Он  снова  искоса
взглянул на Уэсли. Лицо его было серьезно. - Этот тип известен полиции.  С
плохой стороны, - добавил он. - Но пока ему удается уходить от  наказания,
которое он давным-давно  заслужил.  Он  связан  с  опасными  людьми.  Тебя
высылают отсюда не только ради поддержания порядка во Франции, но  и  ради
твоей безопасности.
   - Странно, - заметил Уэсли, -  все  знают,  что  он  убийца,  а  он  на
свободе.
   - Забудь про то, что знают все, друг мой, - строго  отозвался  ажан.  -
Забудь, поезжай домой и веди себя как следует.
   - Слушаюсь, сэр, - ответил Уэсли, припоминая во всех подробностях  лицо
на фотографии: глаза-щелочки, высокие острые скулы, тонкие губы  и  темные
курчавые волосы. Ему хотелось сказать: "Лучше вы  забудьте  про  человека,
который убил моего отца. Просто возьмите и забудьте". Но он сдержался. - У
меня есть к вам одна просьба.
   - Какая? - В голосе ажана появилась профессиональная подозрительность.
   - Мы не можем проехать мимо порта? Мне хотелось бы еще раз взглянуть на
яхту.
   - Почему бы и нет, - согласился ажан, взглянув на  часы.  -  Еще  рано,
времени у нас достаточно.
   - Очень любезно  с  вашей  стороны,  сэр,  -  поблагодарил  его  Уэсли.
По-французски: "C'est tres gentil de votre part, monsieur". Одна из первых
фраз, которым обучил его отец, когда привез в Антиб.  Сам  отец  почти  не
говорил по-французски. Но сказал: "Есть два выражения, которые лягушатники
очень любят. Первое: "S'il  vous  plait",  что  означает  "пожалуйста".  И
"C'est tres gentil de votre part". Запомнил? Повтори".
   Уэсли не забыл отцовского урока.
   - У меня сын твоего возраста, - сказал ажан. - Тоже  с  ума  сходит  по
кораблям. Все свободное время торчит в порту. Я его  предупредил:  станешь
моряком - знать тебя не желаю. Не будь здесь всех этих судов, полиции было
бы нечего делать. Кто только сюда не тянется, -  мрачно  продолжал  он.  -
Алжирцы,  югославы,  греки,  корсиканцы,  сицилийцы,  нудисты,  малолетние
преступники из Англии, сбежавшие из дома  девчонки,  богатые  бездельники,
которые не могут жить без наркотиков... - Он качал головой, перечисляя эти
не слишком приятные для полиции дары  моря.  -  А  теперь  каждый  вонючий
городишко на побережье строит себе порт. Здесь вся французская gendarmerie
[жандармерия (франц.)] не справится. Возьмем, к примеру, твой случай. -  И
он сердито  погрозил  Уэсли  пальцем,  вспомнив,  что  везет  преступника,
которого выдворяют из Франции. - Ты думаешь, то, что  с  тобой  произошло,
могло бы произойти, если бы ты жил, например, в Клермон-Ферране?
   - То, что произошло со мной, - дело случая, - отозвался Уэсли;  он  уже
жалел, что попросил проехать мимо порта.
   - Все так говорят. А кому потом наводить порядок? Полиции.
   - А кем бы вы хотели видеть  своего  сына?  -  Уэсли  решил,  что  пора
переменить тему.
   - Адвокатом. Вот у кого деньги-то, дружок. Мой тебе совет:  возвращайся
в Америку и учись на адвоката. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы адвокат сидел
в тюрьме?
   - Я тоже об этом думал, -  сказал  Уэсли,  надеясь  тем  самым  вернуть
полицейского в прежнее благодушное настроение.
   - Подумай всерьез.
   - Обязательно, - пообещал Уэсли, мечтая, чтобы полицейский заткнулся.
   - И никогда не носи при себе оружия. Понял?
   - Да, сэр.
   - Послушай совета человека, который повидал  жизнь  и  небезразличен  к
судьбе молодого поколения.
   Теперь Уэсли было  ясно,  почему  именно  этому  полицейскому  поручили
отвезти его в аэропорт. Чтобы хоть на время выставить  его  из  участка  и
избавиться от нравоучений.
   Полицейский пробормотал что-то невразумительное и закурил сигарету,  на
мгновение убрав руки с руля. Машина опасно вильнула  в  сторону.  От  дыма
Уэсли закашлялся. Ни отец, ни Кролик не курили.
   Когда они подъехали к порту, Уэсли увидел "Клотильду". На палубе никого
не было. А он почему-то все ждал, что  из  рубки  вот-вот  выйдет  отец  и
проверит канат. Отца вечно беспокоило, как бы вдруг не разразился шторм  -
тогда  канаты  не  выдержат.  "Перестань,  -  сам  себе  сказал  Уэсли,  -
перестань, он больше никогда не выйдет на палубу".  А  что,  если  открыть
дверцу машины, выпрыгнуть и убежать? В минуту можно скрыться  от  толстого
полицейского,  спрятаться,  а  с  наступлением   темноты   пробраться   на
"Клотильду", вывести ее в открытое море и взять курс на Италию, потому что
до Италии  ближе,  чем  до  любой  другой  страны.  Будет  ли  полицейский
стрелять? Из-под куртки у него торчала кобура пистолета. Нет,  рискованно.
Нельзя. Сегодня, во всяком случае, он должен вести себя  разумно.  Он  еще
вернется в Антиб.
   - Корабли! - с презрением сказал полицейский и нажал на акселератор.
   Уэсли закрыл глаза. Он больше не хотел видеть "Клотильду".
   Рудольф с Дуайером  ждали  его  возле  регистрационной  стойки.