- О чем? - удивился Ренвей. - Она только спросила: "Вы тот самый мистер
Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с  Томом  Джордахом?"  И
когда я ответил: "Да, мэм, тот самый", она сказала, что сын Тома  Джордаха
сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и  все.  И  еще  она
спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.
   - Калвин, - сказал Уэсли, - отца  больше  нет  в  живых.  Его  убили  в
Антибе.
   - О господи! - прошептал Ренвей и  отвернулся  к  стене,  чтобы  скрыть
боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и  разжимались.
- Убили, - тихо повторил он, наконец снова повернувшись  к  Уэсли.  -  Да,
самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об  этом,
мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне  не  к  спеху.
Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось... А то я бы жил и не знал,
пил бы  пиво  в  каком-нибудь  баре  в  Марселе  или  в  Новом  Орлеане  и
рассказывал бы, как мы вместе ходили на "Эльге Андерсон" - наверно,  самой
мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, - и как  он,  образно  выражаясь,
спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: "А-а, Том  Джордах,  да
он умер давным-давно". Уж лучше узнать так, как сейчас,  и  я  тебе  очень
благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за  этим
пришел...
   - Если вы не против, - сказал Уэсли.
   - Тогда были другие времена. Во всяком случае, на флоте. В ту  пору  со
словом "мистер" никто к нам не обращался, мы были "ниггеры" и  никогда  об
этом не забывали. Твой отец не был ни каким-то особым  другом  черных,  ни
проповедником, но, когда он проходил мимо меня  утром,  я  всегда  слышал:
"Привет, приятель, как жизнь?" Обычное  человеческое  приветствие,  но  на
этом мерзком судне, где почти все меня презирали,  оно  было  как  музыка.
Отец называл тебе когда-нибудь такую фамилию - Фальконетти?
   - Кое-что о нем рассказывал.
   - Хуже его ни среди белых, ни среди черных  я  никого  не  встречал,  -
продолжал Ренвей. - Настоящий зверь в человечьем  обличье,  терроризировал
всю команду, избивал людей только для своего скотского удовольствия  и  от
низости души. И вот этот Фальконетти говорит,  что  не  намерен  сидеть  в
одном кубрике с ниггером, а я был единственным черным на борту, и, значит,
как он войдет, мне надо было вставать и уходить, даже если  я  не  съел  и
половины обеда. Тогда твой отец, единственный из всей команды  в  двадцать
восемь человек, у кого достало мужества, устроил  ему  -  не  из-за  меня,
Фальконетти приставал и к Кролику, Дуайеру -  такую  трепку,  какой  он  в
жизни не видал. Может, Том перегнул палку, как говорили в  команде,  а  он
позорил этого Фальконетти каждый день. Стоило им повстречаться,  как  твой
отец говорил: "Подойди-ка сюда, скотина" - и бил его под дых, этот  буйвол
так и скрючивался, а все стояли и смотрели.
   Однажды вечером в кубрик пришел Фальконетти, тихий, как ягненок, а  там
играет радио. Твой отец приводит меня туда и говорит: "Мы  просто  посидим
как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку".
Я сел рядом с Фальконетти - сердце у меня стучало, клянусь тебе, я его все
еще боялся, - но никто и бровью не повел. Так мы посидели немного, а потом
твой отец говорит ему: "Теперь можешь идти, скотина".  Фальконетти  встал,
вышел из кубрика, поднялся на палубу и прыгнул за борт.
   Твоему отцу это среди команды популярности не принесло - они  говорили:
мол, одно дело - проучить человека, а другое -  толкнуть  его  на  смерть.
Знаешь, Уэсли, я не мстительный, но я не был с ними  согласен:  я  не  мог
забыть, как я сидел рядом с этим отвратительным человеком и играла музыка,
а он молчал и не сказал мне ни слова, и что я тогда  чувствовал.  Это  был
лучший день в моей жизни, и я до сих пор вспоминаю о нем с  удовольствием.
Им я обязан твоему отцу и об этом никогда не забуду.
   Ренвей говорил нараспев, глаза его были полузакрыты, словно  перед  ним
снова развертывалась вся эта история и был  он  сейчас  не  в  аккуратной,
чистенькой гостиной на одной из Девяностых улиц,  а  в  притихшем  кубрике
среди замолкших матросов, еще раз переживая момент высшего наслаждения под
надежной защитой человека, сын которого сидел сейчас перед ним.
   - Я тебе вот  что  скажу,  мальчик.  -  Он  открыл  глаза  и  задумчиво
посмотрел на Уэсли. - Если ты станешь хоть  наполовину  таким,  каким  был
твой отец, тебе  надо  будет  каждый  день  благодарить  бога.  Подожди-ка
минутку. - Он встал и направился в дальний конец гостиной.  Уэсли  слышал,
как он выдвинул ящик, потом снова задвинул. Вернулся Ренвей, держа в руках
какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Он развернул ее, и Уэсли
увидел маленькую, обтянутую кожей шкатулку с золотым тиснением.
   - Я купил эту шкатулку в Италии, во Флоренции. Там  они  такими  вещами
славятся. Это - тебе. - Ренвей протянул Уэсли шкатулку. - Бери.
   - Я не могу взять такую вещь. Она, наверное, стоит  огромных  денег,  и
зачем вам дарить мне ее, когда вы до вчерашнего дня даже не знали  о  моем
существовании.
   - А я тебе говорю, бери,  -  повысил  голос  Ренвей.  -  Пусть  у  сына
человека, который сделал для меня то, что он  сделал,  будет  дорогая  для
меня вещь. - И он осторожно вложил шкатулку в руку Уэсли.
   - Какая красивая, - сказал Уэсли. - Спасибо.
   - Пока не за что. А теперь я одеваюсь, мы идем на  Сто  двадцать  пятую
улицу, и я угощаю  тебя  самым  лучшим  обедом,  какой  можно  заказать  в
Гарлеме.


   Обед был сытный - жареные цыплята со  сладким  картофелем;  они  выпили
пива, и Ренвей, забыв на время свою печаль, рассказывал  Уэсли  о  Глазго,
Рио-де-Жанейро,  Пирее,  Триесте  и  о  своем  брате,  который  все  время
уговаривает его оставить море, но стоит ему представить себе, что он будет
жить на суше и никогда не увидит поднимающихся из воды новых городов,  как
ему становится ясно, что никогда он не сможет расстаться со странствиями -
на хороших ли, на плохих ли судах - по океанским просторам.
   На прощание Ренвей взял с Уэсли клятву, что как только Уэсли  узнает  о
его появлении в городе, то навестит его и снова с ним пообедает.
   Спускаясь в подземку, Уэсли решил выбросить свой  список.  После  таких
слов об отце уже нет  смысла  встречаться  еще  с  кем-то,  подумал  он  и
почувствовал облегчение, словно с души у него свалился камень.



3

   Рудольф  сидел  на  террасе  арендованного  им  дома   и   смотрел   на
открывавшуюся за высокими дюнами полосу белого песка и набегавшие  на  нее
волны Атлантического океана. Было мягкое сентябрьское утро, солнце приятно
припекало, отражаясь от сценария Гретхен, который он  перечитывал.  Рядом,
вытянувшись на надувном матрасе, лежала в купальном костюме Элен  Морисон.
Дом ее находился немного поодаль, но она несколько дней в неделю проводила
у Рудольфа. Она была разведена и  однажды  на  вечеринке  у  соседей  сама
подошла к нему и представилась, сказав, что много слышала о нем. Она  была
приятельницей Гретхен. Познакомились они на собрании участниц Движения  за
освобождение  женщин,  организованном  Идой  Коэн.  По   словам   Гретхен,
ироническая деловитость, с какой Элен излагала факты и намечала  программу
деятельности,  разительно  контрастировала  с  неистовыми  выпадами   Иды,
направленными против  мужского  коварства.  У  Элен,  как  успел  заметить
Рудольф, враждебности к мужскому полу не наблюдалось. "Совсем наоборот", -
сказал он ей однажды, и она, засмеявшись, согласилась. Тот факт,  что  она
жила на алименты от мистера Морисона и посылала,  также  за  счет  мистера
Морисона, своего тринадцатилетнего сына в привилегированную  епископальную
школу для  мальчиков,  казалось,  ее  совершенно  не  беспокоил.  Рудольф,
знавший,  как  часто  его  собственные  действия   противоречат   его   же
убеждениям, никогда не обсуждал с ней этой темы.
   Она была высокой стройной женщиной, с лицом, которое  даже  во  сне  не
теряло четкости очертаний. Она отлично обходилась без лифчика,  а  темные,
красновато-каштановые волосы только вечером,  когда  он  заходил  за  ней,
чтобы идти с ней в ресторан ужинать,  закалывала  на  макушке.  Окруженная
соседями-республиканцами, она активно  занималась  делами  демократической
партии и потеряла из-за этого много друзей. Она принадлежала к  числу  тех
женщин, на которых в  тяжелую  минуту  можно  положиться  больше,  чем  на
мужчин.
   Утром она уже успела поплавать, хотя воздух был  прохладным  и  вода  в
океане с  каждой  ночью  становилась  все  холоднее.  Она  не  забывала  о
требованиях своего тела и не делала никакого секрета из своих отношений  с
Рудольфом.
   Он к ней очень привязался. Возможно, даже больше чем привязался. Но  он
не принадлежал к тем людям,  которые  стремятся  сразу  же  проявить  свои
чувства или делают опрометчивые заявления, - наступит время,  можно  будет
дать волю и словам и чувствам.
   А сейчас  его  мысли  занимал  фильм,  который  намеревалась  поставить
Гретхен. При повторном чтении  сценарий  понравился  ему  еще  больше.  Он
назывался "Комедия реставрации"; это была игра слов, ибо сюжет сводился  к
тому, что молодая героиня сначала с помощью просьб  и  уговоров,  а  затем
путем  запугивания  и  угроз  пытается  заставить  вымирающий  городок   в
Пенсильвании под  вымышленным  названием  Лондстон  заняться  реставрацией
прекрасных  старинных  особняков  на  пяти  улицах,  пришедших  в   полное
запустение после того, как  закрыли  единственную  в  городке  фабрику.  В
сценарии  энергичная  девушка,  используя  женское   коварство,   красоту,
кокетство и безграничное чувство юмора, а иногда и обман, на  который  она
смотрела с  чисто  женской  прагматичностью,  сумела  объединить  циничных
банкиров,  бесчестных  политиканов,   голодающих   молодых   архитекторов,
одиноких секретарш,  закоснелых  бюрократов,  разорившихся  подрядчиков  и
заставила  студентов  колледжа  стать  чернорабочими   во   имя   создания
отвечающего эстетическим требованиям, экономически независимого пригорода,
где благодаря новым дорогам могли бы поселиться работающие в Филадельфии и
Кэмдене люди. И хотя все в сценарии от начала до  конца  было  вымыслом  и
подобного места на самом деле не существовало,  Рудольфу,  расчетливому  и
трезвому  бизнесмену,   сама   идея   восстановления   города   показалась
практически осуществимой.
   Однако его смущали два обстоятельства: во-первых, само название, по его
мнению, несколько отдавало курсом английской литературы и,  во-вторых,  он
не был уверен, что у Гретхен хватит способностей сделать картину. И все же
он не из одной лишь братской снисходительности согласился  взять  на  себя
треть расходов и проводил бесчисленные совещания  с  Джонни  Хитом,  чтобы
защитить интересы Гретхен при  заключении  контрактов.  Ида  Коэн  и  сама
Гретхен нашли людей, предоставивших им недостающие средства, и, будь у них
больше времени, могли бы вообще обойтись без его финансовой помощи.
   Но он получал от этого удовольствие. Он охотно ездил два раза в  неделю
в Нью-Йорк и теперь уже не говорил друзьям, что они могут  звонить  ему  в
любое время, так как он целый день дома.
   За несколько месяцев Рудольф  хорошо  познакомился  с  кинопромышленным
бизнесом. Не все здесь ему понравилось, но ведь Гретхен обратилась к  нему
не как к ангелу-хранителю, а как к "человеку с идеями", потому что,  когда
они думали о том, где найти подходящую натуру, он  полушутя  предложил  их
родной городок Порт-Филип - там уже более двадцати лет в полном запустении
находился целый квартал некогда прекрасных старых домов. Гретхен  съездила
туда с архитекторами и с художником,  и  все  они  утверждали,  что  место
исключительно подходящее; Гретхен уже вступила  в  переговоры  с  мэром  и
муниципалитетом, чтобы заручиться их помощью во время съемок.  Рудольф  не
был  уверен,  что  найдет  в  себе  силы  посетить  группу  на  натуре.  О
Порт-Филипе и прилегающем  к  нему  Уитби  у  него  сохранились  не  самые
приятные воспоминания.
   Он дочитал сценарий и довольно улыбнулся.
   - Он тебе по-прежнему нравится? - спросила Элен.
   - Даже больше, чем раньше.
   По мнению  Элен,  в  сценарии  не  хватало  четкости  позиции.  Так  же
расценивала она и политические взгляды самого Рудольфа.
   - Твой ум и сердце отравлены "холодной войной",  -  сказала  она,  -  а
затем  к  этому  добавились  коррупция  в  Вашингтоне,  Вьетнам  и   общий
атеросклероз. Когда ты последний раз принимал участие в выборах?
   - Не помню, - ответил он, хотя прекрасно помнил: голосовал за  Джонсона
в 1964 году. После этого выборы стали казаться ему бессмысленными.
   -  Позор.  -  Элен  принимала  активное  участие   во   всех   выборах.
Атеросклероза у нее, безусловно, не было. - Как ты считаешь, не  нужен  ли
Гретхен консультант  по  политическим  вопросам?  Я  могла  бы  поработать
бесплатно.
   - По-моему, не нужен. Даже бесплатный, - усмехнулся Рудольф.
   - В конечном счете я заставлю тебя переменить взгляды.
   - В какую же сторону?
   - В сторону джефферсоновской демократии. Какова бы она ни была.
   - Прошу тебя, избавь меня от джефферсоновской демократии, какова бы она
ни была.
   - Вот где надо говорить о политике, - засмеялась Элен. - На  пляже,  на
солнышке и после хорошего заплыва. Тогда никаких войн не было бы.
   Он наклонился и поцеловал ее. Почему после Жанны у него  так  долго  не
было женщины? Но теперь, когда Элен рядом, незачем пересекать океан.
   - По-своему, - небрежно заметил он, - ты восхитительна.
   - Ты хоть раз сказал женщине  комплимент  без  такого  вот  добавления,
которое сводит его на нет?
   - Не помню. И вообще не помню никаких других женщин.
   - Когда я завтра поеду в Нью-Йорк, надеть мне на грудь  алую  букву?  -
насмешливо спросила она.
   - Не забудь захватить и монашеское покрывало.
   - Как ты думаешь, если мы займемся любовью прямо здесь - я вся  соленая
и в песке, а ты весь в мыслях о  деньгах  и  контрактах,  -  соседи  будут
шокированы?
   - Они - нет, я буду.
   - Ну, тебе еще многое надо преодолеть, - заметила она.
   - Это точно. Только я ничего преодолевать не собираюсь.
   - А после обеда? В моем приготовлении.
   - А что на обед?
   - Что-нибудь легкое, питательное  и  возбуждающее,  -  сказала  она.  -
Например, суп из моллюсков. Посмотрим, как ты будешь  себя  чувствовать  к
двум часам дня. Телефон! - У нее был  на  удивление  острый  слух,  и  его
всегда изумляло, как она в разгар  оживленной  беседы  на  одну  из  своих
любимых тем слышит и может повторить слово в слово  разговоры,  которые  в
это время шепотом ведутся в другом конце комнаты и состоят главным образом
из злобных замечаний в ее адрес. -  Подойти?  Я  скажу,  что  это  говорит
дворецкий, а ты делаешь упражнения по системе йогов и тебя  нельзя  сейчас
беспокоить.
   - Я сам подойду, - сказал он. Ему становилось неловко, когда Элен брала
трубку и довольно определенно  давала  понять,  что  она  в  его  доме  не
посторонняя. - Только не уходи, я сейчас вернусь.
   - Не уйду. От солнца меня клонит в сон.
   От встал и вошел в дом. Женщины, которая три  раза  в  неделю  наводила
порядок  в  доме,  сегодня  не  было.  Миновав  большие  стеклянные  двери
гостиной, выходившие на океан, он,  как  всегда,  с  удовольствием  окинул
взглядом удобные, обтянутые  вельветом  диваны  со  спинками  из  светлого
дерева и широкие старые доски до блеска натертого пола.
   - Рудольф, - сказала Гретхен, -  у  меня  неприятность.  Ты  сейчас  не
занят?
   Он подавил вздох. У Гретхен по крайней  мере  раз  в  неделю  случались
неприятности, по поводу которых она ему звонила. Будь она замужем, подумал
он, ее телефонные счета были бы в  два  раза  меньше.  На  прошлой  неделе
неприятности касались дяди  Иды  Коэн,  бывшего  голливудского  продюсера,
который после инсульта отошел от  дел.  Этот  хитрый  старик  хорошо  знал
кинобизнес и, когда Ида показала ему сценарий, согласился с ними работать.
Сидя в маленькой конторе в Нью-Йорке, он помогал в  подборе  исполнителей,
занимался организацией проката  будущего  фильма,  а  также  выполнял  всю
повседневную  черную  работу:  сражался  с  агентами  актеров,  подписывал
контракты с одними и вежливо отклонял предложения  других.  Но  он  уже  в
течение трех дней был болен, Гретхен боялась, что его хватил второй  удар,
и спрашивала, что ей теперь с ним делать. Рудольф посоветовал поговорить с
врачом, и Гретхен выяснила, что у старика всего-навсего простуда.
   Затем были неприятности с Билли  Эбботом,  которые  ужасно  взволновали
Гретхен, и она разбудила Рудольфа среди ночи. Оказывается,  из  Чикаго  ей
позвонил отец Билли.
   - На этот раз  совершенно  трезвый,  -  заметила  Гретхен,  подчеркивая
серьезность ситуации. - Билли написал ему, что собирается остаться в армии
еще на один срок. Вилли же против этого, как и я. Профессиональный солдат!
Это как раз то, о чем мы мечтали для своего сына! Вилли  хочет,  чтобы  мы
вместе поехали в Брюссель и отговорили его, но ты же знаешь, я  сейчас  не
могу ни на минуту уехать из Нью-Йорка. Тогда Вилли посоветовал взять Билли
в мою картину - третьим помощником режиссера или что-нибудь в  этом  роде.
Но Билли ведь и понятия не имеет, как делаются  фильмы...  наверное,  и  в
кино-то был не больше трех раз... в наше время для молодого  человека  это
просто ненормально... кроме того, он ленив и на него нельзя  положиться...
а если он согласится работать,  то  это  будет  как  раз  типичный  случай
протекции, которая погубила старые голливудские студии. К  тому  же,  если
ему платить, пусть немного, это все равно будет означать,  что  мы  крадем
деньги у тех, кто нас финансирует, в том числе и у тебя. Я сказала  Вилли,
что не могу дать Билли работу и не могу поехать в Брюссель и почему бы ему
самому не отправиться туда и не разобраться на месте. И знаешь, что он мне
ответил? Что у него нет денег и не смогу ли  я  одолжить  ему  на  дорогу!
Одолжить! Ха! У меня все до последнего цента вложено в картину.  Тогда  он
сказал - почему бы мне не взять денег у тебя, и я  сказала,  что  запрещаю
ему к тебе  обращаться.  -  По  мере  приближения  начала  съемок  Гретхен
говорила все торопливее, а голос ее становился  все  выше  и  напряженнее.
Плохой признак, подумал Рудольф, не миновать ей нервного срыва.
   - Ну а ты? - спросила тогда Гретхен, поколебавшись. - Тебе ни за чем не
надо в Европу?
   - Нет, не надо. На некоторое время я с  ней  покончил.  Ну  а  что  тут
такого страшного, если твой сын останется в армии?
   - Тебе не хуже моего известно, что рано или поздно  начнется  очередная
война.
   - Но вряд ли мы с тобой в состоянии ее предотвратить, - сказал Рудольф.
- Не так ли?
   - Тебе легко говорить, - возразила она. - У тебя  дочь.  -  И  повесила
трубку.
   Потом был звонок по поводу того, кому дать роль младшего брата  героини
- ту самую, на которую Гретхен хотела попробовать Уэсли. По  сценарию  это
был красивый, печальный и циничный  юноша,  который  то  и  дело  охлаждал
восторги своей сестры, а в конце каждой фразы  любил  повторять:  "Тут  уж
ничего не попишешь!"; не по летам развитой и разносторонне  способный,  он
намеренно себя губил, презирая всех и каждого, работал грузчиком в местном
аэропорту, играл по воскресеньям в полупрофессиональный футбол и водился с
самыми отпетыми бездельниками и головорезами. Гретхен говорила, что  Уэсли
удивительно подходит для этой роли, даже по внешним данным, к тому  же  от
него не требуется умения играть, и что ни один из тех, кого она приглашала
на пробы, ее не устраивает. Она много раз  писала  Уэсли,  но  все  письма
возвращаются с почтамта в  Индианаполисе  невостребованные,  без  указания
нового адреса... так вот, не знает ли Рудольф, где сейчас  Уэсли.  Рудольф
сказал, что после телефонного звонка из Чикаго он не имел от Уэсли никаких
ве