который пел "Мне на голову падают капли дождя...". Если кто-нибудь  зайдет
в раздевалку, подумал Билли, и услышит это беззаботное пение, то  в  жизни
не догадается, что парень днем и ночью носит при себе пистолет.
   Когда они шли к машине. Билли сказал:
   - Если ты бросишь кино, мать никогда тебе не простит. Да и я тоже.
   Уэсли молча плюхнулся на сиденье и стал насвистывать мелодию из  своего
фильма.


   На следующее утро Уэсли сдержал обещание и играл спокойно. Казалось, он
вдруг усвоил тактику игры и чередовал удары,  не  стараясь  гасить  каждый
мяч. Через два часа Билли наконец выдохся, но выиграл все четыре сета. А у
Уэсли даже дыхание не участилось, хотя он бегал вдвое больше, чем Билли. И
снова, как накануне, он заставил Билли караулить  его  пиджак,  когда  они
пошли в душ.
   На третий день им удалось поиграть всего час:  Билли  обещал  вернуться
рано, чтобы Гретхен и Доннелли  могли  съездить  на  его  машине  в  Мужен
пообедать. В Канне после демонстрации картины Гретхен не оставляли в покое
ни на минуту, и постоянное напряжение стало уже сказываться.
   За час Билли и Уэсли сыграли только один сет. Билли  пришлось  бороться
за каждое очко, но все же он выиграл со счетом 6:3.
   - Уф-ф-ф, -  отдувался  он  по  дороге  в  раздевалку.  -  Зря  я  тебя
утихомиривал. Если так пойдет и дальше, от меня ничего не останется.
   - Детская игра, - самодовольно сказал Уэсли.
   Когда они одевались, раздался сильный взрыв.
   - Это что еще? - спросил Билли.
   Уэсли пожал плечами.
   - Наверное, газовая труба взорвалась.
   - На газовую трубу не похоже, - сказал Билли. У него слегка закружилась
голова, и он сел на скамейку. В раздевалку вбежал управляющий.
   - Мсье Эб-б-бот... - Он заикался от страха. - Идите  скорее.  Это  ваша
машина... Случилась беда.
   - Сейчас иду, - сказал Билли, продолжая неподвижно  сидеть.  Послышался
вой полицейской сирены. Билли надел рубашку и медленно и  методично  начал
застегивать пуговицы; Уэсли торопливо натягивал джинсы.
   - Уэсли, - сказал Билли, - не ходи туда.
   - То есть как - не ходи туда?
   - Неужели непонятно? Через несколько секунд там будет полиция. -  Билли
говорил торопливо,  проглатывая  слова.  -  Твой  портрет  будет  во  всех
газетах. Сиди здесь. И спрячь свой дурацкий  пистолет  в  укромное  место.
Если тебя будут спрашивать, ты ничего не знаешь.
   - Но я действительно ничего не знаю...
   - Ну и прекрасно. Так всем и говори. А я пойду посмотрю, что произошло.
- Он кончил застегивать рубашку и не спеша вышел из раздевалки.
   Из ближайших жилых домов  к  клубу  начали  стекаться  люди.  В  ворота
влетела  маленькая  полицейская  машина  с  включенной  сиреной  и   резко
остановилась. Из нее выскочили двое полицейских и бросились к тому  месту,
где стояла машина Билли. Билли увидел, что от машины практически ничего не
осталось - передних колес не было,  капот  лежал  в  нескольких  футах  от
кузова. Какая-то женщина, отчаянно  жестикулируя,  говорила  полицейскому,
что, проходя мимо ворот, она видела мужчину, который возился в  моторе,  а
когда она уже миновала ворота, раздался взрыв.
   Полицейский спросил управляющего клубом, чья  это  машина;  управляющий
указал  на  Билли.  Билли  пробился  поближе   и   только   тогда   увидел
обезображенное и залитое кровью тело мужчины, лежавшего лицом вниз рядом с
тем, что раньше было радиатором "пежо".
   - Мсье, - сказал Билли, - это моя машина. - Не будь здесь управляющего,
он сделал бы вид, что говорит только по-английски.
   Когда полицейские стали переворачивать тело.  Билли  отвернулся.  Толпа
отпрянула, раздался женский крик.
   - Мсье, - обратился один из полицейских к Билли,  -  вы  узнаете  этого
человека?
   - Я предпочитаю не  смотреть,  -  сказал  Билли,  по-прежнему  глядя  в
сторону.
   - Прошу вас, мсье, - сказал полицейский, молодой парень с побелевшим от
ужаса лицом. - Вы обязаны сказать нам, знаете ли вы этого  человека.  Если
вы не сделаете этого сейчас, вам позже придется приехать в морг.
   Второй полицейский стоял  на  коленях  у  тела  и  осматривал  то,  что
осталось от карманов. Потом встал и покачал головой:
   - Никаких документов нет.
   - Прошу вас, мсье, - настаивал молодой полицейский.
   Билли заставил себя посмотреть вниз. На месте груди зияла красная дыра,
лицо было изуродовано, на нем застыла жуткая гримаса, обнажавшая  разбитые
зубы между обуглившихся губ, но Билли все же узнал это лицо. Он встречался
с этим человеком в Брюсселе - там его звали Джордж.
   - Извините, мсье, - покачал головой Билли, - я никогда в жизни не видел
этого человека.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Билли сидел за письменным столом  в  пустой  комнате  отдела  городских
новостей и не сводил глаз с пишущей машинки.  Всю  работу  на  сегодня  он
закончил и мог отправляться  домой.  Но  дом  был  скверной  однокомнатной
квартирой, где его никто не ждал. Он сам выбрал такой образ  жизни.  После
событий в Жуан-ле-Пэне он сторонился людей.
   На столе перед ним лежал толстый конверт - письмо от дяди  Рудольфа  из
Канна, пришедшее уже три дня назад. Дядя писал  слишком  часто,  соблазняя
его рассказами  о  завидной  жизни  блестящих  молодых  людей,  получающих
солидное жалованье в Вашингтоне, где Рудольф теперь проводил  значительную
часть времени, выполняя какую-то неоплачиваемую, но,  по-видимому,  важную
работу для  демократической  партии.  Во  всяком  случае,  его  имя  стали
упоминать в газетах, иногда рядом с Элен  Морисон  и  сенатором  от  штата
Коннектикут, вместе с которым он совершал деловые поездки в Европу.
   Билли уже собирался взять письмо, но  тут  зазвонил  телефон.  Он  снял
трубку.
   - Эббот слушает.
   - Билли, это Рода Флинн. - В трубке слышалась музыка и голоса.
   - Привет, Рода,  -  ответил  он.  Рода  была  начинающим  репортером  и
хорошенькой девушкой. Дела у  нее  шли  куда  лучше,  чем  у  него,  -  ее
материалы уже печатались с подписью. В редакции она всегда  строила  Билли
глазки.
   - У меня вечеринка, - сказала Рода, - и лишние мужчины нам не помешают.
Я подумала, если ты ничем не занят...
   - Извини, Рода, я еще работаю. Как-нибудь в другой раз.
   - Ну, в другой так в другой...  -  Голос  ее  звучал  разочарованно.  -
Только не слишком усердствуй. Я знаю, сколько они тебе платят, так что  не
стоит их баловать.
   - Спасибо за совет. Желаю повеселиться.
   Положив трубку, он снова остановил взгляд на  пишущей  машинке.  Тишину
нарушал лишь отдаленный стук телетайпа, а в ушах продолжали звучать шум  и
веселье, донесшиеся до него из телефонной трубки. Он был бы не прочь пойти
на эту вечеринку, поболтать с какой-нибудь хорошенькой девушкой, но тем, о
чем ему хотелось поговорить, он ни с кем не мог поделиться.
   Какого черта, подумал он, если нельзя поговорить с другими, то поговорю
хоть сам с собой.
   Он вложил в машинку лист бумаги и принялся печатать.

   "1972 год. По разным причинам после Испании я не делал никаких записей.
В настоящее время я живу в одиночестве, безвестности и страхе в Чикаго.
   Я считаю, что человеку моего поколения и с моей биографией есть  о  чем
рассказать и рассказ этот  будет  небезынтересен  молодым  людям  грядущих
поколений.
   Я становлюсь неврастеником. А может, и нет. Мне кажется,  что  за  мной
постоянно следят. Мне кажется, что незнакомые люди пристально  смотрят  на
меня. Я приобрел привычку неожиданно оглядываться, когда иду по улице.  За
последние полгода я четыре раза сменил квартиру. Пока я никого у  себя  не
застал. Может, я наделен даром предвидения и потому предчувствую,  что  со
мной случится. А может, время идет по кругу, а не  по  спирали  и  в  этом
кругу   кто-то   движется   в   обратном   направлении.   Невроз   Уильяма
Эббота-младшего, пока неизвестный науке.
   Если меня убьют или я погибну при странных обстоятельствах, то  в  этом
будет виновна женщина, которая называла себя  Моникой  Волнер,  когда  она
работала переводчицей в НАТО, а я служил в армии  в  Брюсселе,  и  Моникой
Хитцман, когда  я  позже  встретил  ее  в  Испании,  в  маленьком  городке
Эль-Фаро, неподалеку от Малаги. Она  была  и,  я  думаю,  остается  членом
террористической организации, которая,  по-видимому,  и  сейчас  действует
повсюду в Европе и, возможно, имеет связи с аналогичными  организациями  в
Америке.
   Человек, который погиб при взрыве, когда закладывал бомбу в мою  машину
в Жуан-ле-Пэне во Франции, известен  мне  только  под  именем  Джордж;  он
возглавлял  группу,  в  которую  входила  Моника  Волнер-Хитцман.  Он  был
специалистом  по  огнестрельному  оружию  и   по   изготовлению   взрывных
устройств.
   Я пишу это в отделе городских новостей газеты,  "Чикаго  трибюн",  куда
меня взяли полгода назад благодаря дружбе отца с одним из редакторов. Отец
будет знать, где хранятся мои записи. Я держу эту записную книжку вместе с
книгами и бумагами, старой одеждой и  разными  мелочами,  которые  у  меня
накопились за время путешествий, в армейском сундучке в подвале дома,  где
он живет, поскольку в моей крохотной комнате  его  негде  поставить.  Отец
знает, что в этом сундучке находится кое-что написанное мною, но он ничего
не  читал.  Я  убедил  его,  что  это  наброски  романа,  который  он  все
уговаривает меня написать.
   С тех пор как я уехал из Канна, где подвергся весьма  строгому  допросу
французской полиции (там совершенно  справедливо  подозревали,  что  между
мной и человеком, которого я знал как Джорджа, существует некая связь,  но
ничего не могли доказать), никого из членов моей семьи не видел  -  скорее
из боязни подвергнуть их опасности, чем  из-за  отсутствия  привязанности.
Меня не оставляет мысль, что через двадцать минут после случайного  взрыва
бомбы я собирался отдать машину матери  и  ее  другу,  которые  собирались
поехать вместе за город обедать, и сейчас я  впервые  нашел  в  себе  силы
написать о том, что произошло на Лазурном берегу".

   Он перестал писать, вспомнив, как его допрашивали  двое  полицейских  -
сначала вежливо и участливо, а потом  резко  и  грубо,  не  скрывая  своей
враждебности. Они угрожали ему арестом,  но  он  понимал,  что  его  хотят
запугать, и стоял на своем, снова и снова повторяя, что  приехал  в  Канн,
только чтобы посмотреть фильм, поставленный его матерью,  что  никогда  не
встречал этого человека и что, насколько ему известно, у него нет  никаких
врагов. По-видимому, тут произошла какая-то трагическая ошибка.
   Наконец они отпустили его, предупредив, что дело не закрыто и что между
Францией  и  Соединенными   Штатами   существует   соглашение   о   выдаче
преступников.
   Рудольф как-то странно на него поглядывал, но этого  следовало  ожидать
после истории с пистолетом и глушителем.
   - Ты везучий, - сказал Рудольф в аэропорту на следующий день,  провожая
Билли в Нью-Йорк. - Так и держись.
   - Не беспокойтесь, - ответил он тогда.
   Уэсли, который был с ними и теперь уже не  улыбался,  молча  пожал  ему
руку.
   Гретхен приехать не смогла. Когда она узнала о бомбе -  скрыть  это  от
нее не удалось, - ей сделалось плохо, и она слегла. Доктор обнаружил у нее
высокую температуру, но диагноза поставить не сумел и велел ей  не  меньше
пяти дней оставаться в постели.
   Когда Билли зашел к ней попрощаться, его  поразил  ее  вид.  Она  стала
синевато-белой и за несколько часов словно уменьшилась.
   - Билли, очень прошу тебя... ради меня... будь осторожен, - еле  слышно
сказала она.
   - Постараюсь, - ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в горячий лоб.
   Билли покачал головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания, а затем  снова
принялся печатать.

   "Если бы я мог рассказать полицейским всю правду, мне,  возможно,  дали
бы орден Почетного легиона. В конце концов ликвидация или по крайней  мере
сокращение  шайки  преступников,  которые  терроризируют  Европу,  -   моя
заслуга. Конечно, это произошло случайно,  но  случайности  тоже  -  может
быть, даже больше, чем что-либо еще, - следует принимать во внимание.  Вся
история моей семьи целиком состоит из случайностей,  как  хороших,  так  и
плохих. Наверное, то же самое происходит и в других семьях.
   Несмотря на то что я вроде бы  избегаю  встреч  с  родственниками,  они
часто мне пишут и держат меня в курсе  всех  своих  дел.  Я  тоже  отвечаю
бодрыми пространными письмами, из которых следует, что отец  почти  бросил
пить и что в газете у меня все блестяще.  Это  весьма  далеко  от  истины,
поскольку пишу я всего-навсего о работе полиции да о мелких преступлениях.
И хотя я не стараюсь убедить отца, что роман, над которым  я  теоретически
работаю, - это нечто вроде "Войны и мира" или что это Великий Американский
Роман, я говорю ему, что, кажется, получается неплохо.
   Дядя Рудольф - спаситель, совесть и ангел-хранитель нашей семьи - свято
бережет семейные узы и, хотя в настоящее время в своей  вечной  погоне  за
добрыми делами и курсирует между Лонг-Айлендом, Коннектикутом, Вашингтоном
и  столицами  Европы,  находит   время   писать   пространные   письма   с
предостережениями  и  советами,  на  которые  никто  из  нас  не  обращает
внимания. Благодаря его усердию - я не встречал другого человека,  который
бы так любил писать письма, - я узнал, как поживает он сам, мать,  которая
теперь стала миссис Доннелли, и мой двоюродный брат Уэсли, который остался
в Канне и работает матросом на какой-то яхте. Дядя Рудольф находит время и
навещает его в связи с одним делом, которое..."

   Он перестал печатать, встал и принялся ходить вокруг письменного стола.
Затем снова сел, уставился на заложенный в машинку  лист  бумаги  и  снова
начал печатать, однако теперь уже медленнее.

   "Даже теперь я продолжаю считать, что ни о чем, связанном с  навязчивой
идеей Уэсли, лучше не писать. Мы все - мать, дядя и я  -  пытались  увезти
его с Лазурного берега. Счастливые воспоминания, мягко выражаясь, у нас  с
этим местом не связаны.  Даже  фестиваль  принес  сплошное  разочарование.
Вопреки предсказаниям Симпсона жюри не присудило нашей  картине  ни  одной
награды. Мать, которая вскоре собирается приступить к съемкам своей второй
картины, пишет, что Уэсли отказался от роли, которую она ему предложила  и
которая должна была принести ему кучу денег,  а  также  от  всех  подобных
предложений.   Вообще-то   говоря,   Уэсли   сейчас,   несомненно,   самый
потенциально богатый матрос на всем Средиземном море. В  последнем  письме
он писал мне, что, покончив  со  своим  "делом"  на  Лазурном  берегу,  он
намерен много работать в кино, накопить денег на яхту,  чтобы  потом,  как
его отец, возить пассажиров. Судя по письмам, настроение у  него  довольно
бодрое, но на самом деле это может быть и не так, потому что я  тоже  пишу
своим родственникам бодрые письма. Все же у него есть кое-что, чего нет  у
меня и что  может  служить  источником  бодрости.  Когда  ему  исполнилось
восемнадцать, он получил свои тридцать тысяч долларов, правда  за  вычетом
довольно приличной суммы на  уплату  налогов,  а  его  девушка  перешла  в
парижское бюро "Тайма" и то и дело летает к нему в Канн. Он  также  пишет,
что, за исключением летних  месяцев,  много  играет  в  теннис  и  сейчас,
наверное, уже может у меня выиграть. Я же после Жуан-ле-Пэна за ракетку  и
не брался.
   Полиции так и не удалось выяснить, откуда  приехал  Джордж  и  как  его
настоящее имя. А у меня все время такое чувство,  что  однажды  я  подниму
глаза от письменного стола и увижу перед собой Монику. Она  постоянно  мне
снится  -  сны  эротические,  счастливые,  а  когда  я  просыпаюсь,   меня
охватывает отчаяние".

   Билли  остановился,  нахмурился  и  выругался.  Он  вынул  напечатанную
страницу из машинки и положил вместе с двумя другими  в  большой  конверт,
чтобы унести домой. Потом встал, надел пиджак и уже  собирался  выйти,  но
тут взгляд его упал на письмо  дяди  Рудольфа  из  Канна.  Могу  и  сейчас
прочитать, подумал он, когда-то все равно придется. Он  вскрыл  конверт  и
увидел старую и протертую на изгибах газетную страницу с приколотыми к ней
с двух сторон записками. На первой почерком дяди  было  написано:  "Прочти
заметку, обведенную красным карандашом, а затем прочитай записку с  другой
стороны".
   Билли раздраженно покачал головой. Шуточки, подумал он. Однако на  дядю
Рудольфа это совсем не похоже. Охваченный любопытством, он  сел  за  стол,
поближе к свету. В левом верхнем  углу  страницы  было  крупно  напечатано
"MARSEILLES" [Марсель (франц.)] и помельче - "Page Deux" [страница  вторая
(франц.)]. Колонка под названием "Faits Divers"  [хроника  (франц.)]  была
обведена красным карандашом.
   "Mort d'un Voyou"  ["Смерть  хулигана"  (франц.)],  -  прочитал  Билли;
оказывается, он еще не забыл французский. В заметке говорилось:

   "Вчера вечером в Старом порту было обнаружено тело  человека,  которого
позже полиция опознала как гражданина Югославии  Яноша  Дановича.  Он  был
убит двумя выстрелами в голову. По данным полиции, он принадлежал к mulieu
Лазурного берега и Марселя и неоднократно  арестовывался  по  обвинению  в
сутенерстве и вооруженных  ограблениях,  хотя  ни  разу  не  был  осужден.
Полиция считает, что это убийство  является  еще  одним  случаем  сведения
счетов, и продолжает расследование".

   Билли медленно положил газету на стол. Боже мой, подумал  он,  Рудольф,
наверное, спятил! Зачем он посылает по почте такие  вещи!  А  если  письмо
попадет не по тому адресу или  его  случайно  кто-нибудь  вскроет!  Всегда
найдутся  какие-нибудь  подонки,  которых  может  заинтересовать,   почему
советник американского  сенатора  проявляет  интерес  к  убийству  мелкого
преступника в Марселе, и начнут раскапывать... Он  уже  собирался  порвать
газету на мелкие кусочки, когда вспомнил о второй записке.
   Он перевернул страницу, отколол записку и прочел: "Посмотри  на  дату".
Билли взглянул на верхнюю часть листа. Это  была  первая  страница  газеты
"Меридиональ", и на ней стояла дата: суббота, 24 октября 1970 года.
   1970 год! Данович уже полгода  был  мертв,  когда  Уэсли  отправился  в
Европу. Билли положил голову на руки и начал смеяться. Когда приступ смеха
наконец прошел, он снял трубку и позвонил Роде Флинн. Услышав ее голос, он
сказал:
   - Привет, Рода! Вечеринка еще продолжается?
   - Если можешь приехать, - ответила Рода, - то да.
   - Еду. Какой адрес? - Она продиктовала ему адрес. - Буду  через  десять
минут. Приготовь чего-нибудь покрепче. Сегодня мне это необходимо.
   Когда он вышел из редакции и пошел по Мичиган-авеню, высматривая такси,
ему опять показалось, что за ним следят.  Он  оглянулся:  позади  него  на
расстоянии в полквартала шли только две парочки.
   Наверное, надо спросить Рудольфа, подумал он, не сохранился ли  у  него
пистолет. Мало ли что, вдруг пригодится.
   Затем он увидел такси, сел в него и отправился на вечеринку.