ала. Тогда он мог бы оставить  ей  сто,  нет,  тысячу  франков  на
камине, и темнота скрыла бы его провинциальное американское  невежество  в
подобных делах: она бы спала, а он бы украдкой выскользнул из  квартиры  и
из дома, и все было бы кончено. Но свет горел,  женщина  следила  за  ним,
улыбаясь. Ждет?
   Ничего не поделаешь. Он вынул бумажник.
   - Тысячи франков достаточно? - спросил он, чуть запнувшись на последнем
слове.
   Она с удивлением посмотрела на него, улыбка исчезла с ее лица. И  вдруг
она  начала  смеяться.  Сначала  тихо,  потом  принялась   хохотать.   Она
согнулась, обхватила  руками  голову  -  густые  блестящие  волосы  темным
каскадом упали  на  лицо  -  и  смеялась,  не  в  силах  остановиться.  Он
напряженно смотрел на нее - и уже жалел, что побывал  в  ее  постели,  что
пригласил ее к своему столику, что был в Ницце, жалел, что вообще очутился
во Франции.
   - Извини, - начал оправдываться он, - я просто не привык...
   Она подняла голову, и он увидел ее смеющееся лицо. Она встала,  подошла
к нему и поцеловала его в щеку.
   - Бедняжка, - сказала она, переводя дыхание. - А я и не знала, что  так
дорого стою.
   - Если ты хочешь больше... - неловко произнес он.
   - Гораздо больше, - ответила она. - Столько,  сколько  никто  не  может
дать. Да ничего мне не нужно! Милый ты мой! Думал, что  я  проститутка,  и
был таким вежливым и ласковым. Будь все клиенты  такие,  как  ты,  мы  все
стали бы шлюхами. Мне и раньше нравились американцы, но теперь я люблю  их
еще больше.
   - Господи, Жанна! - вырвалось у него. - Это случилось со мной  впервые,
- признался он, боясь, что она снова начнет смеяться.
   - Интересно, куда смотрят американки? - удивилась она. Она пересела  на
край кровати и похлопала по матрасу рукой.  -  Иди  сюда,  сядь  рядом,  -
сказала она.
   Он сел рядом с ней. Она взяла его за руку, теперь уже как сестра.
   - Если тебе от этого станет легче, cheri, -  сказала  она,  -  то  могу
признаться, что и со мной это случилось впервые. Мне было так одиноко, так
тоскливо... Разве ты не понял?
   - Нет, - признался он.  -  По  правде  говоря,  я  плохо  разбираюсь  в
женщинах.
   - "Плохо разбираюсь в женщинах", - ласково передразнила его она. - И не
пьешь. Именно такой мужчина мне и нужен был  сегодня.  Позволь  рассказать
немного о себе. Я замужем.  Мой  муж  служит  в  армии.  Он  майор  и  был
помощником военного атташе в Вашингтоне.
   Вот откуда она  знает  английский,  подумал  он.  Значит,  не  было  ни
чиновников, ни конгрессменов, ни мотелей.
   - А сейчас он временно служит в  Париже.  В  Высшей  военной  школе,  -
продолжала она. - Временно. - Она коротко и резко рассмеялась.  -  Он  там
уже три месяца. Здесь, в Ницце, у меня ходят в школу двое  детей.  Сегодня
они у бабушки.
   - Но у тебя нет обручального кольца, - сказал он. - Я посмотрел.
   - Я его сняла. - Лицо ее помрачнело. - Сегодня  мне  не  хотелось  быть
замужем. Днем я получила телеграмму от мужа, в  которой  он  сообщал,  что
будет звонить; я сразу поняла, что он мне скажет. Он скажет,  что  у  него
много работы и он снова не может приехать. У него  уже  три  месяца  много
работы. По-видимому, там, в Высшей военной школе, они готовятся к  чему-то
необыкновенному, если бедный майор в течение трех месяцев не может даже на
день слетать в Ниццу повидаться с женой. Я-то хорошо знаю, к  какой  войне
мой муж готовится в Париже. Ты слышал, как я сказала ему по телефону...
   - Нет, - ответил Рудольф. - Я не слышал, что ты  говорила...  Я  только
понял, что ты сердишься.
   - Да, наша беседа была далеко не дружеской, - согласилась Жанна.  -  Мы
ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального
кольца на руке?
   - Более или менее, - ответил Рудольф.
   - Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, -  тихо
сказала она. - Двое мужчин уже  подходили  ко  мне.  Напыщенные  позеры  с
опытом, любители... Как это говорится в Америке? Однодневных?..
   - Однодневных гастролей, - подсказал Рудольф.
   - Именно.
   - Они по крайней мере не приняли тебя за шлюху, - уныло возразил он.  -
Прости меня.
   Она погладила его по руке.
   - Прощать нечего, - сказала она. - Это только внесло комическую ноту  в
наш вечер. Когда  ты  вошел  и  сел,  я  увидела  твою  добропорядочную  и
почтенную физиономию и решила не уходить. - Она улыбнулась.  -  Во  всяком
случае, не сразу. И оказывается,  не  ошиблась.  Больше  никогда  не  будь
застенчивым. - Она снова как сестра похлопала его по руке. -  Уже  поздно.
Ты сказал, что тебе пора... Запишешь мой телефон? Мы увидимся еще?
   - Мне, наверное, тоже следует рассказать немного о  себе,  -  заговорил
Рудольф. - Прежде всего меня зовут не Джимми. Не знаю почему... - Он пожал
плечами и улыбнулся. - Я стеснялся. Считал, что плохо поступаю. А  если  я
назовусь чужим именем, то половина вины  с  меня  вроде  бы  снимается.  А
может, из осторожности: вдруг мы когда-нибудь встретимся и я буду не один,
ты скажешь: "Здравствуй, Джимми!", а я смогу ответить:  "Извините,  мадам,
вы меня с кем-то путаете".
   - Если бы я вела дневник, - сказала Жанна, -  я  бы  описала  все,  что
сегодня случилось. Во всех подробностях.
   - Меня зовут Рудольф, - продолжал он. - Мне никогда  не  нравилось  мое
имя. Мальчишкой я считал, что оно звучит не  по-американски,  хотя  трудно
сказать, что звучит по-американски и что нет. И какое кому до этого  дело.
Но в школе ты начинен книгами, где героев зовут  Гекльберри  Финн,  Дэниел
Бун, Стаде Лониган... Имя Рудольф напоминало мне какое-то тяжелое немецкое
блюдо. Особенно во время войны. - Он никогда никому  не  говорил  о  своем
отношении к собственному имени, даже сам для себя никогда не  формулировал
его так четко и теперь удивился тому, что рассказывает об  этом  красивой,
чужой  или  почти  чужой  женщине,  -  рассказывает   легко   и   даже   с
удовольствием. Он сидел в полумраке на  кровати,  и  ему  хотелось  побыть
подольше с  этой  женщиной,  под  каким-нибудь  предлогом  отложить  уход,
сказать, что до зари еще далеко, хотя уйти все равно придется.
   - Рудольф, - повторила Жанна. - Имя как имя, не очень красивое, но и не
плохое. А если называть тебя Родольфо? Пожалуй, лучше, а?
   - Гораздо лучше.
   - Отлично, - засмеялась она. - Отныне я буду называть тебя Родольфо.
   - Родольфо Джордах, - повторил он. Это имя придало  ему  в  собственных
глазах какую-то лихость. - Моя фамилия Джордах. Я остановился в отеле  "Дю
Кап". - Мосты сожжены. Имя и адрес известны. Теперь  они  во  власти  друг
друга. - И еще одно. Я женат.
   - Я так и думала, - сказала Жанна. - Но это твое личное дело. Как и мой
брак - мое личное дело.
   - Моя жена со мной в Антибе. - Ему не хотелось признаваться, что они  с
Джин тоже в натянутых отношениях. - Дай мне твой телефон.
   Она встала, подошла к столику, где лежали ручка и  бумага,  и,  написав
номер телефона, протянула ему листок; он аккуратно сложил его и спрятал  в
карман.
   - В следующий раз, - сказала она, - тебе придется снять номер в  отеле.
Дети будут дома.
   В следующий раз...
   - А теперь я вызову такси, - сказала она. Они перешли в  гостиную,  она
набрала номер, что-то  быстро  сказала,  подождала  немного,  согласилась:
"Tres bien" [очень хорошо (франц.)] - и положила трубку. -  Такси  приедет
через пять  минут,  -  сказала  она.  У  двери  они  поцеловались  долгим,
благодарным, целительным поцелуем. - Спокойной ночи, Родольфо,  -  сказала
она и улыбнулась. Он понял, что долго будет помнить ее улыбку.


   Такси уже стояло у подъезда, когда он вышел на улицу.
   - В отель "Негреско", - сказал Рудольф, садясь в машину.
   Когда такси тронулось, он оглянулся на дом. Надо запомнить  его,  чтобы
найти снова, чтобы вспоминать во сне. Они доехали  до  "Негреско",  и  он,
поглядев налево и направо, перешел улицу  в  том  месте,  где  стояла  его
машина. Усевшись за руль,  он  медленно  и  осторожно  поехал  по  пустому
приморскому шоссе к Антибу.


   Поравнявшись с портом, он поехал еще медленнее, затем круто свернул  на
стоянку, вылез и пошел по  набережной  туда,  где  у  безмолвного  причала
покачивалась "Клотильда". На  "Клотильде"  было  темно.  Ему  не  хотелось
будить Уэсли и Кролика. Сняв туфли, он спрыгнул с палубы в стоявшую  рядом
плоскодонку, отвязал канат, сел и бесшумно вложил весла  в  уключины.  Без
единого звука он отплыл от яхты, выгреб на середину гавани, налег на весла
и направил лодку в море. От воды сильно пахло дегтем, с  берега  доносился
аромат цветов.
   Он действовал почти автоматически,  не  думая,  зачем  он  это  делает.
Каждый взмах  веслами  доставлял  ему  физическое  удовольствие,  а  плеск
срезаемой носом волны  о  борта  плоскодонки  казался  музыкой,  достойной
завершить эту ночь.
   Лодка приближалась к красным и  зеленым  огням,  обозначавшим  выход  в
море, и неясные тени Антиба с редкими огоньками медленно уходили вдаль. Он
греб, наслаждаясь радостным ритмом своих движений. Сколько раз  эти  самые
весла были в руках его брата! Рудольф с трудом удерживал  гладкое  дерево,
отполированное сильными руками Тома.  Утром  ладони,  наверное,  покроются
волдырями. Это приятно.
   "Томас,  Томас!"  -  прошептал  он.  Лодка  вышла  в  открытое  море  и
закачалась на тихой волне. Он греб  и  вспоминал  те  случаи,  когда  они,
родные братья, не оправдывали ожиданий друг  друга,  и  конец,  когда  они
позабыли свои распри или по крайней мере простили их друг другу.
   Он подумал о своем отце, обезумевшем и жалком старике, который тоже шел
на веслах во тьме, выбрав  для  своего  последнего  путешествия  штормовую
ночь. У отца хватило сил на самоубийство,  и  в  смерти  он  обрел  покой,
который не мог обрести в жизни. Он же на это не способен. Он совсем другой
человек,  у  него  другие  обязанности.  Он  глубоко  вздохнул,   повернул
плоскодонку назад и поплыл обратно к "Клотильде". Руки у него горели.
   Бесшумно привязав лодку к корме "Клотильды", он поднялся по веревочному
трапу на палубу, спустился на берег. Надел туфли - обряд совершен,  служба
окончена, - сел в машину и включил зажигание.


   Он  подъехал  к  отелю  в  четвертом  часу.  Кроме  ночного  портье  за
конторкой, зевавшего во весь рот, в вестибюле не было никого. Он взял свой
ключ и уже направился к лифту, когда портье окликнул его:
   - Мистер Джордах! Миссис Берк просила сразу же позвонить ей, как только
вы придете. Она сказала, что это очень важно.
   - Спасибо, - устало отозвался  Рудольф.  Ничего,  Гретхен  подождет  до
утра.
   - Миссис Берк просила и меня позвонить ей, когда вы появитесь. В  любой
час.
   Догадалась, что он постарается уклониться от встречи,  и  приняла  меры
предосторожности.
   - Понятно, - вздохнул Рудольф. - Позвоните ей, пожалуйста,  и  скажите,
что я зайду, как только повидаюсь с женой. - Нужно было  остаться  на  всю
ночь в Ницце. Или сидеть до утра в лодке. Чтобы встретиться с тем, что его
ждет, при дневном свете.
   - И еще, - добавил портье, -  вас  тут  искал  один  джентльмен.  Некий
мистер Хаббел. Из журнала "Тайм". Он пользовался нашим телексом.
   - Если он придет снова и будет меня спрашивать, скажите, что меня нет.
   - Ясно. Bonne nuit, monsieur [спокойной ночи, мсье (франц.)].
   Рудольф нажал кнопку лифта. Он собирался позвонить Жанне,  пожелать  ей
спокойной ночи, попытаться объяснить, как она помогла ему, вслушаться в ее
низкий, хрипловатый чувственный голос и заснуть,  вспоминая  о  прошедшем,
чтобы увидеть во сне что-нибудь приятное. Теперь об  этом  нечего  было  и
думать. Тяжело ступая и чувствуя себя старым, он  вошел  в  кабину  лифта,
поднялся на свой этаж и почти бесшумно отворил дверь в номер. Свет горел и
в гостиной, и в комнате Джин. После убийства  Тома  она  боялась  спать  в
темноте.
   - Рудольф? - окликнула она его, когда он проходил мимо ее двери.
   - Да, дорогая, - вздохнул Рудольф. Он так надеялся, что  она  спит.  Он
вошел в комнату. Джин сидела в постели и смотрела на  него.  Автоматически
он перевел взгляд на стол в поисках стакана или бутылки.  Ни  стакана,  ни
бутылки, и по лицу видно, что она не пила. Старой  она  выглядит,  подумал
он, старой. Изможденное лицо, погасшие глаза и кружевная ночная сорочка  -
такой она должна бы стать через добрых сорок лет.
   - Сколько сейчас времени? - резко спросила она.
   - Четвертый час. Тебе пора спать.
   - Четвертый час? Не кажется ли тебе, что  рабочий  день  консульства  в
Ницце несколько растянут?
   - Я решил сегодня вечером отдохнуть, - сказал он.
   - От чего?
   - От всего, - ответил он.
   - От меня, - с горечью констатировала она. - Это уже вошло в  привычку,
правда? Стало образом жизни?
   - Может, мы отложим обсуждение до утра? - спросил он.
   Она потянула носом.
   - От тебя пахнет духами. Это мы тоже обсудим утром?
   - Если угодно, - ответил он и направился к выходу. - Спокойной ночи.
   - Не закрывай дверь! - крикнула она. - Пусть все пути к  бегству  будут
открыты.
   Он не закрыл дверь. Плохо, что он не чувствует к ней жалости.
   Через гостиную он прошел к себе и закрыл за собой дверь. Потом  отворил
дверь, ведущую из  его  комнаты  в  коридор,  и  вышел.  Ему  не  хотелось
объяснять Джин, что он должен повидаться с Гретхен по  делу,  которое  его
сестра считает неотложным.
   Номер  Гретхен  был  дальше  по  коридору.  Рудольф  шел  мимо  туфель,
выставленных для чистки. Европа, того и гляди, станет коммунистической,  а
бедняки по-прежнему каждую ночь с двенадцати до шести чистят чужую обувь.
   Не  успел  он  постучать,  как  Гретхен  тотчас  открыла.  На  ней  был
светло-голубой махровый халат, почти такого же цвета,  как  платье  Жанны.
Маленькое бледное лицо, темные волосы и сильное стройное  тело  делали  ее
удивительно похожей на Жанну. Как все в мире одинаково. Эта  мысль  пришла
ему в голову впервые.
   - Входи, - сказала она. - Если бы ты знал, как я беспокоилась!  Где  ты
был?
   - Долго рассказывать, - ответил он. - Может, подождем до утра?
   - Нет, не подождем, - ответила  она  и,  закрыв  дверь,  тоже  потянула
носом. - От тебя божественно пахнет, братец, - усмехнулась она. - И вид  у
тебя такой, будто ты только что переспал с женщиной.
   - Я джентльмен, - сказал Рудольф, стараясь обратить ее слова в шутку. -
А джентльмены подобные вещи не обсуждают.
   - А дамы обсуждают, - сказала  она.  Есть  в  Гретхен  все-таки  что-то
вульгарное.
   - Хватит об этом, - сказал он. - Я хочу спать. Что у тебя такое важное?
   Гретхен упала в большое  кресло,  словно  ноги  у  нее  подкосились  от
усталости.
   - Час назад мне звонил Дуайер, - ровным тоном объявила она. - И сказал,
что Уэсли в тюрьме.
   - Что?
   - Уэсли в тюрьме в Канне. Он затеял  драку  и  чуть  не  убил  человека
пивной бутылкой. А потом  ударил  полицейского,  и  полиции  пришлось  его
утихомирить. Ну как, достаточно это для тебя важно, братец?



4

   Из записной книжки Билли Эббота (1968):
   "Сегодня в Брюсселе были волнения и рвались бомбы. И  все  из-за  того,
что, по мнению фламандцев, их дети должны обучаться на родном языке, а  не
на французском и что названия улиц должны быть написаны на обоих языках. В
наших армейских  подразделениях  негры  тоже  поговаривают  о  том,  чтобы
устроить мятеж,  если  им  не  разрешат  носить  традиционную  африканскую
прическу. Люди готовы ПО ЛЮБОМУ ПОВОДУ  растерзать  друг  друга.  По  этой
причине, как ни грустно такое констатировать, я и ношу военную форму, хотя
не имею ни малейшего желания причинить кому-либо вред, и, на  мой  взгляд,
люди  могут  говорить  на   любом   языке:   на   фламандском,   баскском,
сербскохорватском или на санскрите. Я только скажу "превосходно".
   Может, у меня не хватает характера?
   Наверное. Если ты человек сильной воли, то тебе хочется подчинить все и
всех вокруг себя. А тех, кто не говорит на твоем языке, подчинить  трудно,
и человек с характером начинает  сердиться,  как,  например,  американские
туристы в Европе, которые принимаются кричать, когда официант не понимает,
чего от него требуют. В политике же вместо крика  используются  полиция  и
слезоточивый газ.
   Моника  знает  немецкий,   английский,   французский,   фламандский   и
испанский. Говорит, что  умеет  читать  и  по-гэльски.  Насколько  я  могу
судить, в душе она такая же пацифистка, как и я, но ведь она - переводчица
в НАТО, и по долгу службы ей приходится  изрыгать  страшные  угрозы  одних
воинственно настроенных деятелей в адрес  других  воинственно  настроенных
деятелей.
   Мы провели целый день в постели.
   Время от времени мы это делаем".


   Когда Рудольф подъехал на такси к зданию  каннской  префектуры,  Дуайер
уже ждал его. Лучше приехать на такси, решил Рудольф, чем  на  собственной
машине. Он боялся,  что,  если  явится  в  полицейский  участок  и  начнет
требовать освобождения племянника, у него могут взять пробу  на  алкоголь.
Дуайер стоял, прислонившись к стене, и, несмотря на свой  толстый  свитер,
дрожал, а лицо у него было  зеленовато-бледным  в  жидком  свете  горевших
перед входом в префектуру фонарей. Рудольф вылез из такси и  посмотрел  на
часы. Пятый час. Улицы Канна были пусты - все, кроме него, либо  закончили
свои дела, либо отложили их до утра.
   - Слава богу, вы здесь, - сказал Дуайер. -  Ну  и  ночка,  черт  бы  ее
побрал!
   - Где он? - сдержанно  спросил  Рудольф,  стараясь  успокоить  Дуайера,
который, судя по его лицу и по тому, как он  тер  костяшки  пальцев  одной
руки о ладонь другой, мог в любой момент впасть в истерику.
   - Там у них. В камере, наверное. Они не дали мне с  ним  повидаться.  Я
туда войти не могу. Они предупредили, что, если я  еще  раз  туда  сунусь,
меня тоже посадят. Говорить с французской  полицией  -  все  равно  что  с
Гитлером, - горько заключил Дуайер.
   - Как он? - спросил Рудольф. Глядя на съежившегося от  холода  Дуайера,
он тоже почувствовал озноб. Он был в том же костюме, что и днем, и,  уходя
из отеля, позабыл захватить с собой пальто.
   - Как сейчас - не знаю, - ответил Дуайер. - Когда его притащили, он был
почти в порядке, но ведь он ударил полицейского, и, что они  потом  с  ним
сделали, одному богу известно.
   Нет ли тут поблизости кафе, подумал Рудольф. Просто чтоб было светло  и
можно было погреться. Но на узкой улице он  увидел  только  неяркие  пятна
фонарей.
   - Не беспокойтесь. Кролик, - мягко сказал он. - Я сейчас  попробую  все
уладить. Но сперва расскажите мне, что произошло.
   - Мы решили поужинать в городе, -  начал  Дуайер  таким  тоном,  словно
Рудольф его обвинял и требовал доказательств  его  невиновности.  -  Разве
можно было в такой вечер оставить парня одного, как по-вашему?
   - Конечно, нет.
   - Мы выпили. Уэсли обычно пил вино с нами, с  отцом  и  со  мной.  Отец
наливал ему как взрослому, мы забывали, что он еще  мальчишка...  Вы  ведь
знаете, во Франции... - Он замолк, словно из-за этой бутылки вина, выпитой
вместе с Уэсли в антибском ресторане, его опять принялись обвинять во всех
смертных грехах.
   - Знаю, - сказал Рудольф, стараясь не выказывать раздражения. -  И  что
потом?
   - Потом парень попросил коньяку. Двойную порцию. А  почему  бы  и  нет,
решил я. В день похорон отца... Даже если он напьется, мы рядом с  портом,
дотащить его до яхты труда не составит. Только он не захотел возвращаться.
Он вдруг встал из-за стола и говорит: "Я еду в  Канн".  Я  его  спрашиваю:
"Зачем, черт побери, тебе в Канн в  такую  поздноту?"  Он  говорит:  "Хочу
побывать в ночном баре". Точные его слова. Побывать.  Я  хочу  побывать  в
"Розовой двери". Одному богу известно, что у него с головой  сделалось  от
коньяка и от всего вместе. Я уж его и так и эдак упрашивал. Чего только не
говорил. А он меня послал подальше. Первый раз в жизни. Тут я понял: его и
бульдозером с места не сдвинешь. Он говорит: "Я тебя  не  прошу  ехать  со
мно