У  ног
Дуайера стоял отделанный искусственной кожей рюкзак Уэсли, а  в  руках  он
держал большой желтый конверт.
   - Твоя мать и ее  муж,  -  сказал  Рудольф,  -  уже  прошли  паспортный
контроль и ждут тебя. Они летят тем же самолетом.
   Уэсли кивнул. Он боялся расплакаться.
   - Все будет в порядке, мсье Джордах, - почтительно обратился к Рудольфу
ажан. - Я пройду вместе с ним и посажу его в самолет.
   - Мерси, - поблагодарил Рудольф.
   - Вот твои вещи, - показал на рюкзак Дуайер. - Тебе придется  поставить
его на весы. - По случаю проводов Дуайер надел костюм. Уэсли  ни  разу  не
видел Дуайера в костюме,  даже  на  свадьбе  он  был  без  пиджака.  Уэсли
показалось, что Дуайер стал меньше ростом и  сильно  постарел;  на  лбу  и
вокруг рта у него все было  иссечено  тонкими  морщинками.  -  А  здесь  -
фотографии, - добавил Дуайер, протягивая ему конверт,  -  ты  их  сохрани.
Вдруг когда-нибудь  захочется  на  них  взглянуть.  -  Он  говорил  как-то
рассеянно, словно издалека.
   - Спасибо, Кролик, - Уэсли взял конверт.
   Рудольф протянул ему листок бумаги.
   - Тут два адреса: мой домашний и на всякий случай - вдруг я куда-нибудь
уеду - адрес конторы моего приятеля  Джонни  Хита.  Если  тебе  что-нибудь
будет нужно... - Его голос тоже звучал неуверенно.
   Не привык видеть, чтобы члена его семьи  провожал  из  одной  страны  в
другую полицейский, подумал Уэсли, сложил листок и сунул в карман.
   - Береги себя, - сказал Дуайер,  пока  Рудольф  предъявлял  девушке  за
стойкой билет Уэсли и следил, как взвешивают его багаж.
   - Не беспокойся за меня, старина, - ответил  Уэсли,  стараясь  говорить
бодро.
   - А чего беспокоиться-то? - улыбнулся Дуайер, но улыбка вышла  какая-то
кривая. - Еще увидимся, а?
   - Конечно. - Улыбнуться Уэсли не сумел.
   - Пора, - по-французски сказал полицейский.
   Уэсли пожал руку дяде, у которого был такой вид, будто через час-другой
они снова увидятся, и Дуайеру, который, наоборот,  смотрел  на  него  так,
словно они прощаются навсегда.
   Не оглянувшись, Уэсли прошел в  сопровождении  ажана  через  паспортный
контроль. Ажан предъявил чиновнику свое удостоверение и подмигнул.
   Мать и ее муж, которого Уэсли прежде никогда  не  видел,  ждали  его  у
выхода на поле, словно боялись, что он может убежать.
   - Ты что-то побледнел, - заметила мать. Волосы у нее растрепались.  Она
выглядела так, словно попала в десятибалльный шторм.
   - Я чувствую себя нормально, - отозвался  Уэсли.  -  Это  мой  друг,  -
показал он на ажана. - Он из полиции и по-английски не говорит.
   Ажан чуть поклонился. Пока все шло хорошо, и он мог позволить себе быть
галантным.
   - Объясни им, что я  обязан  посадить  тебя  в  самолет,  -  сказал  он
по-французски.
   Уэсли  объяснил.  Мать  отпрянула,  словно  ажан  был  болен   заразной
болезнью.
   - Познакомься с твоим  новым  отцом,  -  сказала  мать.  -  Это  мистер
Крейлер.
   - Приветствую вас, - провозгласил мистер Крейлер  тоном  телевизионного
ведущего и протянул Уэсли руку.
   - Уберите руки, - спокойно заметил Уэсли.
   - Не обращай внимания, Эдди, - заспешила мать. - Он сегодня взволнован.
Что вполне естественно. Со временем он научится держать  себя.  Может,  ты
хочешь попить, малыш? Кока-колы или апельсинового сока?
   - Виски, - сказал Уэсли.
   - Послушайте, молодой человек, - начал мистер Крейлер.
   - Он шутит, - поспешно вмешалась мать. - Правда, Уэсли?
   - Нет.
   Женский голос из громкоговорителей объявил о начале посадки на самолет.
Ажан взял Уэсли за руку.
   - Мне приказано посадить тебя на самолет, - сказал он по-французски.
   Эх, надо было рискнуть, когда мы проезжали  мимо  порта,  думал  Уэсли,
направляясь к выходу. Мать с мужем шли за ними по пятам.


   Рудольф подвез Дуайера в Антиб. За  всю  дорогу  они  не  проронили  ни
слова. Перед въездом в порт Дуайер сказал:
   - Я выйду здесь. Мне надо кое с кем повидаться. -  Оба  знали,  что  он
пойдет в кафе и напьется и что ему хочется остаться одному. -  Вы  еще  не
уезжаете?
   - Пока нет, - ответил Рудольф. -  Неделя,  наверное,  уйдет  на  всякие
дела.
   - Тогда,  значит,  увидимся,  -  сказал  Дуайер  и  вошел  в  кафе.  Он
расстегнул воротничок рубашки, сорвал с себя галстук и, скомкав,  сунул  в
карман.
   Рудольф включил зажигание. В кармане у него лежало письмо от Жанны. Она
приедет в "Коломб д'Ор" к обеду и может встречаться с ним на  этой  неделе
ежедневно. В Париже снова заняты войной, писала она.


   Когда  погасло  табло  "Пристегните  ремни"  и  самолет,  пролетая  над
Монте-Карло, взял курс на запад, Уэсли достал  из  конверта  фотографии  и
принялся их рассматривать. Он не заметил, как мать перешла через проход  и
склонилась над ним.  Увидев  в  его  руках  фотографии,  она  нагнулась  и
выхватила их.
   - Тебе они больше не понадобятся, - заявила она. -  Бедный  малыш,  как
много тебе предстоит забыть.
   Он не хотел ссориться с ней - еще слишком  рано,  -  потому  ничего  не
ответил и только смотрел, как она рвет фотографии, роняя  клочки  на  пол.
Она, видно, любительница поскандалить. Значит, в Индианаполисе скучать  не
придется.
   Он взглянул в иллюминатор и увидел, как  внизу  медленно  отодвигается,
уходя в синее море, его любимый зеленый Антибский мыс.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Из записной книжки Билли Эббота (1969):
   "В НАТО много говорят  о  перемещенных  лицах:  о  польских  немцах,  о
восточных и западных немцах,  о  палестинцах,  об  армянах,  о  евреях  из
арабских стран, об итальянцах из Туниса и Ливии, о французах из Алжира.  А
будут говорить, несомненно, еще больше. О чем беседовать военным,  которые
спят и видят, как бы развязать войну?
   Мне пришло в  голову,  что  я  принадлежу  к  перемещенным  лицам,  ибо
нахожусь  далеко  от  дома,  начинен   сентиментальными   и,   несомненно,
приукрашенными  временем  и  расстоянием  воспоминаниями  о  счастливой  и
радостной жизни на родине, не испытываю лояльности к обществу (то  есть  к
армии Соединенных Штатов), в котором проходят годы моей ссылки,  хотя  оно
кормит и одевает меня, а также платит мне куда  больше,  чем  я  при  моих
весьма скромных способностях  и  полном  отсутствии  честолюбия  сумел  бы
заработать в своей родной стране.
   У меня нет привязанностей, а это  значит,  что  я  вполне  способен  на
подлость. Моя привязанность к Монике - чувство в лучшем случае  временное.
Случись перемена места службы - полковника, к примеру, переводят в  часть,
расквартированную в Греции или на Гуаме, а  ему  желательно  и  там  иметь
хорошего партнера по теннису; либо по приказу из Вашингтона, где и понятия
не  имеют  о  моем  существовании,  происходит   передислокация   воинских
подразделений, либо, наконец, Монике предлагают  более  высокооплачиваемую
работу в другой стране, - и все будет кончено.
   Кстати, наши отношения могут прекратиться и сами по себе.  В  последнее
время Моника стала раздражительной. Все чаще и чаще приглядывается ко мне,
что ничего  хорошего  не  сулит.  Только  абсолютно  слепой  эгоист  может
надеяться, что это  пристальное  внимание  вызвано  грустью  при  мысли  о
возможности меня потерять.
   Если мы с Моникой расстанемся, я заберусь в постель к жене полковника".


   Билли Эббот, в штатском костюме, вышел под руку с Моникой из  ресторана
на Гранд-плас в центре Брюсселя, где они только что превосходно поужинали.
Настроение у него было отличное. Правда, заплатить пришлось порядочно - во
всех путеводителях ресторан этот значился как один  из  лучших,  -  но  на
такой ужин не жалко потратиться. К тому же днем в паре  с  полковником  он
выиграл на корте шестьдесят долларов. Полковник  обожал  теннис,  старался
играть каждый день не меньше часа и, как подобает выпускнику  Уэст-Пойнта,
проигрывать не любил.
   Полковник видел игру Билли, когда Билли был всего лишь капралом, и  ему
пришлась  по  душе  его  манера.  Билли  действовал  так  хладнокровно   и
хитроумно, что побеждал противников, обладающих куда более сильным ударом.
Кроме того, подвижный Билли в парной игре мог контролировать три  четверти
площадки,  а  именно  такой   партнер   и   требовался   сорокасемилетнему
полковнику. Поэтому теперь Билли был уже не капралом, а старшим  сержантом
и заведовал гаражом,  что  давало  ему  немалую  прибавку  к  сержантскому
жалованью,  которая  складывалась  из   чаевых,   получаемых   иногда   от
благодарных офицеров за предоставление машин для  неслужебных  дел,  и  из
более регулярных доходов от тайной продажи армейского  бензина  по  ценам,
благоразумно умеренным. Полковник часто приглашал Билли ужинать.  Ему,  по
его словам, хотелось знать,  о  чем  думают  солдаты,  а  жена  полковника
считала Билли очаровательным молодым человеком, ничуть  не  хуже  офицера,
особенно когда он был в штатском. Жена полковника  тоже  любила  теннис  и
жила в надежде  на  то,  что  в  один  прекрасный  день  полковника  ушлют
куда-нибудь на месяц-другой и Билли останется при ней.
   Армия, конечно, стала совсем не та,  порой  признавался  полковник,  но
надо шагать в ногу со временем. Пока в командирах у Билли  был  полковник,
отправка во Вьетнам ему не угрожала.
   Билли знал, что от удручающего грохота вражеской канонады он  с  самого
начала был избавлен стараниями дяди Рудольфа  в  Вашингтоне,  и  дал  себе
обещание когда-нибудь выказать ему свою благодарность. Как  раз  сейчас  у
него в кармане лежало письмо от дяди вместе с чеком на тысячу долларов. Из
матери Билли уже выжал все, что можно, поэтому  Моника,  узнав  о  богатом
дядюшке, заставила Билли попросить у него денег. Объясняя, зачем ей  нужны
деньги, она явно чего-то недоговаривала, но Билли уже давно привык к  этой
недоговоренности. Он ничего не знал ни о ее семье в  Мюнхене,  ни  о  том,
почему в восемнадцатилетнем возрасте она  вбила  себе  в  голову,  что  ей
необходимо учиться в Тринити-колледже в  Дублине.  Она  часто  уходила  на
какие-то таинственные встречи, но все остальное время была очень уживчивой
и покладистой. При переезде в его уютную квартирку  в  центре  города  она
поставила условие, что он не будет задавать ей никаких вопросов, даже если
она исчезнет не только на целый вечер, но и  на  целую  неделю.  У  членов
делегаций в НАТО  бывали  такие  совещания  и  переговоры,  о  которых  не
полагалось рассказывать. Но он и не отличался любопытством, когда дело  не
касалось его лично.
   Моника была темноволосой, всегда растрепанной, носила туфли  на  низком
каблуке и плотные чулки - словно нарочно старалась выглядеть похуже;  зато
когда она улыбалась, ее большие голубые глаза освещали все  лицо.  Но  эти
плюсы и минусы ничего не стоили  рядом  с  ее  чудесной  фигуркой.  Именно
фигуркой, а не фигурой - для Билли это имело значение, потому что при  его
росте в сто шестьдесят восемь сантиметров и хрупком  телосложении  высокие
женщины вызывали у него комплекс неполноценности.
   Если бы его сегодня спросили, чем он собирается заняться  после  армии,
он бы, вполне возможно, ответил, что  останется  на  сверхсрочной  службе.
Моника довольно  часто  его  ругала  за  отсутствие  честолюбия.  А  он  с
обаятельной улыбкой слушал и соглашался: чего нет, того нет. Ценность этой
улыбки неимоверно возрастала в сочетании  с  его  печальными  глазами  под
густыми черными ресницами, ибо  всякий  видел,  что  человек,  чьей  душой
владеет грусть, все же самоотверженно старается если  не  развеселить,  то
хотя бы немного развлечь собеседника. Но Билли ею не  злоупотреблял  -  он
знал себя достаточно хорошо.
   Сегодня Монике как раз предстояла одна из ее таинственных встреч.
   Выйдя из ресторана, они остановились полюбоваться площадью, где в лучах
прожекторов поблескивали позолотой фасады и оконные переплеты домов.
   - Ложись спать, меня не жди, - сказала она. - Я приду поздно, а  может,
и вовсе не приду до утра.
   - Так я скоро стану импотентом, - пожаловался он.
   - Ладно, не прибедняйся! -  возразила  она.  После  Тринити-колледжа  и
нескольких лет в НАТО она говорила по-английски так,  что  и  англичане  и
американцы принимали ее за соотечественницу.
   Он нежно поцеловал ее в губы и стал смотреть, как она садится в  такси.
Она вскочила в машину, словно была не на улице, а в секторе для прыжков  в
длину. Он снова восхитился брызжущей из нее энергией. И снова не расслышал
адреса, который она назвала шоферу. Когда бы он ни сажал ее  в  такси,  ни
разу ему не довелось услышать, куда она едет.
   Пожав плечами, он направился в кафе. Домой еще рано, а  больше  в  этот
вечер ему никого не хотелось видеть.
   В кафе он заказал пива и вынул из кармана конверт с дядиным  письмом  и
чеком. После того как на глаза Билли попался журнал "Тайм"  с  заметкой  о
смерти Тома Джордаха и с жуткой фотографией  голой  жены  Рудольфа,  между
ними произошел обмен  довольно  теплыми  письмами.  Разумеется,  Билли  ни
словом  не  обмолвился  об  этой  фотографии  и  выразил  Рудольфу  вполне
искренние соболезнования.  Дядя  Рудольф  подробно  изложил  все  семейные
новости. Чувствовалось, что он одинок и  не  знает,  чем  заняться;  он  с
грустью, но сдержанно писал о своем разводе и  о  том,  что  кузена  Уэсли
забрала его мамаша из Индианаполиса. Рудольф умолчал о том, что мать Уэсли
значится в полицейских досье как уличная проститутка, но зато  Гретхен  не
поскупилась на детали. Письма ее были суровыми и наставительными.  Она  не
простила сыну, что он попал в армию, она бы  предпочла,  чтобы  он  сел  в
тюрьму - тогда ей досталась бы почетная роль мученицы. Кому что  нравится,
обиженно думал он. Вот ему, например, - играть в теннис с сорокасемилетним
полковником и жить в относительной роскоши  в  цивилизованном  Брюсселе  с
умной, стройной, владеющей несколькими языками и, честно  говоря,  любимой
им Fraulein [девушкой (нем.)].
   Письмо  к  дяде  с  просьбой  о  деньгах  было  составлено  в  изящных,
неназойливых и печальных выражениях. Билли намекал на карточный  проигрыш,
сообщал о том, что разбил машину и теперь должен купить новую...  Судя  по
ответу, полученному сегодня утром, дядя Рудольф отнесся к бедам племянника
с полным пониманием, хотя и не скрывал, что дает деньги в долг.
   Моника просила приготовить ей  наличные  на  следующее  утро,  так  что
предстояло еще сходить в банк. Интересно, зачем они ей!  А  черт  с  ними,
плюнул он, это всего лишь деньги, да и то чужие. И заказал еще пива.


   Утром он узнал, зачем ей деньги. Явившись на заре домой, она  разбудила
его, подняла, сварила ему кофе  и  объяснила,  что  деньги  пойдут  одному
сержанту со склада оружия и боеприпасов, чтобы он пропустил туда людей,  с
которыми она связана - она их не назвала и ничего о них не  рассказала,  -
на американском армейском грузовике (грузовик даст он.  Билли,  из  своего
гаража) и позволит им вывезти сколько сумеют автоматов, гранат и патронов.
Сам Билли в этом деле участвовать не  будет.  Ему  только  придется  ночью
вывести из гаража грузовик с заполненным по всем правилам путевым листом и
проехать с полмили  по  дороге,  где  его  будет  ждать  человек  в  форме
лейтенанта военной полиции США. Грузовик вернется в гараж до рассвета. Все
это она говорила спокойно, а он молча пил кофе и думал, не спятила ли  она
окончательно от наркотиков. Тем же ровным тоном, точно в  Тринити-колледже
на   семинаре,   посвященном   творчеству   какого-нибудь   малоизвестного
ирландского поэта, она сообщила Билли, что он был выбран  ею  в  любовники
из-за своей должности  начальника  гаража,  хотя  с  тех  пор,  призналась
Моника, она очень, очень к нему привязалась.
   - А для чего  вам  оружие?  -  помолчав,  спросил  он  слегка  дрожащим
голосом.
   - Этого я не  имею  права  сказать,  милый,  -  ответила  она,  ласково
поглаживая его по руке. - Да тебе и самому лучше об этом не знать.
   - Ты террористка, - догадался он.
   - Что ж, это определение не хуже других, -  пожала  она  плечами.  -  Я
лично предпочитаю называться идеалисткой, борцом за справедливость, врагом
тирании  или  просто  защитником  самого  обычного,  истерзанного  жизнью,
подвергнутого идеологической обработке человека. Выбирай по вкусу.
   - А если я сейчас пойду в НАТО  и  расскажу  там  про  тебя?  Про  вашу
идиотскую затею? - До чего глупо сидеть  в  маленькой  кухоньке,  в  одном
халате на голое тело, дрожа от холода, и рассуждать о взрывах и убийствах.
   - Я бы не стала делать этого, милый, -  улыбнулась  она.  -  Во-первых,
тебе никогда не поверят. Я скажу, что объявила тебе о  своем  уходе  и  ты
решил мне отомстить таким странным способом. Кроме того, некоторые из моих
приятелей отличаются весьма скверным характером...
   - Ты мне угрожаешь, - сказал он.
   - Называй это как хочешь.
   По ее взгляду он видел, что она  не  шутит.  Он  похолодел  от  страха.
Впрочем, он никогда и не считал себя храбрецом и в жизни не  участвовал  в
драке.
   - Если я пойду на это, то  только  один  раз,  -  сказал  он,  стараясь
говорить спокойно, - и больше мы с тобой никогда не увидимся.
   - Как угодно, - тем же ровным тоном отозвалась она.
   - В полдень я скажу  тебе,  что  я  решил,  -  сказал  он,  лихорадочно
обдумывая, как в течение этих шести часов удрать от нее и ее  приятелей  с
их бредовыми планами, улететь в Америку, спрятаться в Париже или Лондоне.
   - Что ж, банки открыты и после обеда, - согласилась Моника. - Времени у
нас хватит. Но ради твоей же безопасности  предупреждаю:  за  тобой  будут
следить.
   - Что ты за человек! - вскричал он срывающимся голосом.
   - Если бы ты не был таким легкомысленным, беспечным и самоуверенным,  -
ответила она, по-прежнему не повышая тона, - то, прожив  со  мной  столько
времени, ты мог бы об этом и не спрашивать.
   - Не понимаю, что легкомысленного и самоуверенного в нежелании  убивать
людей, - парировал он, уязвленный ее характеристикой.  -  Нечего  задирать
нос!
   - Каждое утро ты надеваешь солдатскую форму, - сказала она.  -  А  ведь
тысячи парней твоего возраста, одетые в такую же форму, ежедневно  убивают
сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Вот что я считаю  легкомыслием.  -
Глаза у нее потемнели от гнева.
   - И ты решила этому помешать? - возвысил он голос. - Ты и горстка твоих
приятелей-террористов?
   - Мы пытаемся. Мы много чего пытаемся сделать, в том числе  и  это.  По
крайней мере будем утешаться тем, что пытались.  А  чем  утешишься  ты?  -
усмехнулась она. - Тем, что играл в теннис, пока это все происходило?  Что
на свете не осталось ни одного  человека,  который  испытывал  бы  к  тебе
уважение? Что ты сидел сложа руки, пока люди, чьи сапоги ты лижешь с  утра
и до вечера, договаривались взорвать земной шар? Когда весь мир взлетит на
воздух, ты,  умирая,  будешь  гордиться  тем,  что  жрал,  пил  и  спал  с
женщинами, пока все это готовилось? Проснись! Нет такого  закона,  который
требует, чтобы ты ползал как червяк!
   - Все это слова,  -  огрызнулся  он.  -  А  что  вы  делаете?  Угоняете
израильский самолет, бьете стекла в посольстве, стреляете  в  полицейского
регулировщика? Так, по-вашему, можно спасти мир?
   - При чем тут израильтяне? У нас, в нашей группе, на этот  счет  разные
мнения, потому можешь не беспокоиться за своих  приятелей-евреев...  да  и
моих тоже.
   - Спасибо, - насмешливо поклонился  он,  -  за  твою  типично  немецкую
снисходительность к евреям.
   - Негодяй! - Она  попыталась  было  дать  ему  пощечину,  но  он  успел
схватить ее за руку.
   -  Ты  это  брось!  -  пригрозил  он.  -  С  автоматом  ты,  может,   и
справляешься, но боксера из тебя не выйдет. Бить себя я не позволю. Ты тут
орала и угрожала, требуя от меня того, за что я могу получить пулю  в  лоб
либо сесть в тюрьму на весь остаток жизни, но так и не удосужилась  ничего
объяснить. - Позабыв о страхе, он перешел в наступление: - Если я и решусь
помочь  вам,  то  вовсе  не  из  боязни  и  не  за  деньги.  Ладно,