с  Уэрфем  его
не заполучит. - Мне пора. У меня там на улице велосипед.
   - Я знаю. Так не забудешь про ветчину?
   - Нет, мэм.
   Велосипед был в целости и сохранности. Налегая на педали, он покатил  к
почте. Он испытывал к себе отвращение. Ветчина. Она считает, что его можно
купить за какой-то кусок ветчины. Это было унизительно. Он чувствовал, что
наступил решительный момент, когда все должно пойти по-другому. Больше  он
не польстится на то, что ему предлагают. В Америке полно славных  девушек.
Хотя бы та приятная и застенчивая девушка  из  "Тайма",  пусть  она  и  не
первой  молодости.  Хватит  довольствоваться  всякой  дрянью.  Где-то   за
пределами  Индианаполиса  должна  же  быть  девушка,   с   которой   можно
поговорить, посмеяться, которой можно восхищаться, рассказать об отце и  о
себе, - девушка, которую можно любить, которой можно гордиться  и  которая
не заставит его чувствовать себя свиньей, когда он встанет из ее  постели.
А пока он будет просто ждать.
   На почте его ждало два письма: одно - от  Кролика,  другое  -  от  дяди
Рудольфа. Теперь,  когда  по  совету  дяди  ему  писали  не  домой,  а  до
востребования и он сам стал ходить на почту, он регулярно  получал  письма
от Кролика и Кейт. Их  письма  делали  его  жизнь  в  Индианаполисе  почти
сносной. Не читая, он запихнул письма в  карман,  потому  что  управляющий
магазином мистер Сайтрон всегда подозрительно на него  поглядывал,  стоило
ему задержаться хотя бы на пять минут, а миссис Уэрфем и  так  уже  слегка
выбила его из графика. У мистера Сайтрона, думал Уэсли,  невинно  улыбаясь
управляющему,  наверное,  в  голове  секундомер.  "Нет  ничего  хуже,  чем
вкалывать на другого", - говорил ему отец.
   В складском помещении за магазином он вынул письма из  кармана.  Первым
он распечатал письмо Кролика. Твердый, четкий почерк создавал впечатление,
что писал его человек, весивший не меньше двухсот фунтов.

   "Дорогой Уэсли!
   Хочу сообщить, что "Клотильду" продали за сто  десять  тысяч  долларов.
Прибавится деньжат и тебе, и Кейт с малышом. Так что поздравляю. Теперь  я
наконец могу тебе сказать, что настоящим ее владельцем был не Джонни  Хит,
как записано в бумагах, а твой дядя Рудольф. Наверное, у  него  были  свои
причины это скрывать. А я уже боялся, что мы никогда  ее  не  продадим.  Я
уговаривал твоего дядю поменять ее название, но он  ничего  и  слышать  не
хотел. У него все принципы - может, даже слишком много  принципов.  Купили
ее немцы, очень приятные люди; они знают о том, что произошло, но  это  их
как будто не беспокоит. Наверно, немцы народ не суеверный.  Новая  хозяйка
сказала, что она влюбилась в "Клотильду" с первого  взгляда.  Они  хотели,
чтобы я остался на ней капитаном, но я не согласился. На  это  есть  много
причин, и мне незачем их тебе перечислять.
   В Сен-Тропезе я познакомился с одной американской семьей - муж, жена  и
двое мальчиков, одиннадцати и девяти лет. У них яхта длиной в 43  фута,  и
они предложили мне ею заняться. Вся команда - один я,  но  ребята  обещают
помогать в уборке, а их мать говорит,  что  согласна  готовить  еду.  Отец
вроде умеет читать карту и может стоять за штурвалом. Посмотрим. Так что я
остаюсь на добром старом Средиземном  "море.  Надеюсь,  что  все  будет  в
порядке. Хорошо, когда на борту двое ребятишек.
   Недавно получил весточку от Кейт. Она устроилась  барменшей  в  кабачке
недалеко от дома и все свободное время проводит с ребенком.  Ты,  наверно,
знаешь, что она назвала его Томасом. Томас Джордах.
   Жаль, что ты попал в такую передрягу в  Индианаполисе.  Но  когда  тебе
стукнет восемнадцать,  ты  можешь  от  них  уйти.  До  восемнадцати  ждать
осталось не так уж долго, а время бежит  быстро,  так  что  потерпи  и  не
выкидывай никаких фокусов.
   Мое новое судно называется "Долорес" - в честь хозяйки - и приписано  к
Сен-Тропезу, поэтому пиши, как и  прежде,  на  имя  начальника  порта  для
передачи мне.
   Вот какие у меня новости, дружок. Если вдруг окажешься в наших  местах,
загляни повидать меня.
   Кролик".

   Уэсли аккуратно сложил письмо и сунул его обратно  в  конверт.  Он  уже
дважды спрашивал у Кролика, не слышал ли тот чего-нибудь  о  Дановиче,  но
Кролик ни разу и словом о нем не обмолвился. Он  пишет,  что  время  бежит
быстро. Может, на Средиземном море оно и так, но не здесь. В Индианаполисе
ему мало что нравилось. Разве  что  пропитанное  запахом  свежеиспеченного
хлеба большое здание старого рынка с его высокими потолками и  прилавками,
заваленными фруктами и овощами. Оно напоминало портовый рынок в Антибе,  и
он ходил туда, как только выдавалась возможность.
   Когда он вскрыл письмо от дяди,  из  конверта  выпали  две  бумажки  по
двадцать долларов. Он поднял их и положил в карман. Он не просил  денег  -
ни разу, - но был благодарен, когда они приходили. У дяди была привычка  в
самое неожиданное время оказывать всем помощь. Хорошо,  когда  можешь  это
себе позволить. А дядя Рудольф, видимо, мог. Так что нечего переживать  по
этому поводу. Он развернул письмо и прочел:

   "Дорогой Уэсли!
   Обрати внимание на адрес  в  верхней  части  страницы  -  я  наконец-то
расстался с Нью-Йорком. После того как на меня напали, город  утратил  для
меня значительную часть своей привлекательности и я начал  беспокоиться  -
наверное, чересчур - по поводу безопасности Инид. Здесь, в  Бриджгемптоне,
на  Лонг-Айленде,  я  арендовал  дом  сроком  пока  на  год.  Это   тихое,
очаровательное место, за исключением летних месяцев, когда сюда  приезжает
множество народу, в  основном  писатели,  художники  и  артисты.  Мой  дом
недалеко от пляжа и минутах в пятнадцати езды от дома  моей  бывшей  жены.
Инид всю неделю живет у нее, а субботу и воскресенье проводит  у  меня,  и
при таком распорядке ей больше не нужна няня.  Девочке  нравится  жить  за
городом, и ради нее стоило сюда переехать.
   Я полностью оправился после двух пластических операций и,  хотя,  когда
бегаю по  пляжу,  из-за  повреждений  в  носоглотке  хриплю,  как  старая,
заигранная пластинка, в основном чувствую себя прекрасно. Врачи предлагали
сделать мне еще одну операцию "для красоты", но  я  решил,  что  от  добра
добра не ищут. Гретхен говорит, что с расплющенным  носом  я  стал  больше
похож на твоего отца.
   Гретхен, кстати, избрала себе новое  поле  деятельности.  На  следующей
неделе она заканчивает монтаж картины Кинселлы и собирается сама  заняться
режиссурой: она приобрела один очень  понравившийся  ей  сценарий.  Я  его
прочитал, и мне он тоже понравился. Дело  в  том,  что  мне  надо  куда-то
вложить свои деньги, и я решил финансировать  картину  Гретхен,  а  теперь
деликатно даю  ей  советы  по  деловой  стороне  этого  предприятия.  Будь
осмотрителен, когда в следующий раз ее увидишь. Она считает, что ты мог бы
с успехом сыграть одну из главных ролей в ее картине. В нашей  семье  были
люди почти всех профессий, за исключением кинозвезд, и я не уверен, что их
появление хорошо скажется на репутации Джордахов.
   К сожалению, из-за сумятицы, сопутствовавшей нападению на меня, я забыл
выполнить свое  обещание  и  послать  тебе  список  людей,  которые  могут
рассказать о твоем отце. Это,  во-первых,  конечно,  Джонни  Хит,  который
вместе с женой плавал на "Клотильде". Я не помню, был ли ты уже в то время
на яхте. Потом Гудхарты, которые тоже фрахтовали  яхту  несколько  сезонов
подряд. Я прилагаю их адреса на отдельном листке. В  те  далекие  времена,
когда твоему отцу было столько лет, сколько тебе сейчас, в Порт-Филипе был
юноша - теперь уже, естественно, взрослый человек, - которого  звали  Клод
Тинкер. Он был  соучастником  некоторых  приключений  твоего  отца.  Семья
Тинкеров, я слышал,  по-прежнему  живет  в  Порт-Филипе.  Потом  есть  еще
человек по имени Теодор Бойлан - сейчас, должно быть, уже глубокий старик,
- который был тесно связан с нашей семьей.
   Как профессионального боксера я видел твоего отца всего один раз  -  он
выступал  против  цветного  парня  по  имени  Вирджил  Уолтерс,  которому,
вероятно, тоже есть о чем вспомнить. У твоего отца был менеджер  по  имени
Шульц, и однажды, когда  мне  понадобилось  связаться  с  твоим  отцом,  я
разыскал этого Шульца через журнал "Ринг".
   Если я вспомню еще какие-то фамилии, то сразу  же  тебе  напишу.  Очень
жаль, что летом ты не смог навестить меня, но я надеюсь, что тебе это  еще
удастся сделать.
   Прилагаю к письму маленький  подарок  в  связи  с  наступлением  нового
учебного года. Если вдруг тебе понадобятся деньги, сразу же дай мне знать.
   Обнимаю тебя, Рудольф".

   Уэсли сложил письмо и сунул его обратно в конверт, точно  так  же,  как
сделал это с письмом Кролика. Пишет, будто у него в заднице якорь, подумал
Уэсли. Ведь на Самом-то деле он совсем не такой, просто между  тем,  какой
он есть и каким кажется, лежит пропасть. Уэсли  хотелось  бы,  чтобы  дядя
вызывал у него больше симпатии.
   Оба письма Уэсли отдал Джимми, чернокожему пареньку, работавшему вместе
с ним на доставке продуктов. У Джимми  хранилась  фотография  его  отца  в
боксерских  трусах,  которую  дала  ему  та  женщина  из  "Тайма",  и  все
полученные им письма, так как мать, по крайней мере  два  раза  в  неделю,
перерывала все его вещи в поисках следов греха и всего прочего, что  могло
ей попасться. Письма от дяди, от Кейт и  от  Кролика  явились  бы  в  этом
случае уликами грандиозного заговора с целью отнять  у  нее  привязанность
сына, о которой  она  так  любила  распространяться.  А  ему  трудно  было
выносить периодические  вспышки  ее  материнской  любви.  Она  принималась
целовать и обнимать его, называла его "малышом", говорила, что если бы  он
подстригся, то стал бы очень красивым мальчиком, а уж если бы вошел в лоно
церкви, то осчастливил бы ее по гроб жизни, и что  нет  ничего  на  свете,
чего бы они с мистером Крейлером  для  него  тогда  не  сделали.  Мать  не
притворялась - Уэсли знал, что она на самом деле его любит и хочет,  чтобы
он был  счастлив,  только  счастье  они  понимали  по-разному.  Ее  бурные
проявления любви вызывали у него неловкость и  смущение,  и  он  с  тоской
вспоминал Кейт.
   Он никогда не рассказывал Джимми  ни  о  своей  матери,  ни  о  мистере
Крейлере, хотя Джимми в этом городе был его единственным другом.
   Ему не хотелось идти домой обедать - во-первых,  потому,  что  еда,  он
знал, будет отвратительной, а во-вторых, дом, и  так  достаточно  мрачный,
теперь, после того как мистер Крейлер получил извещение, что его сын  Макс
убит во Вьетнаме, стал вообще похож на  могилу.  Тело  Макса  должны  были
вот-вот  привезти,  и  время,  проходившее  в  ожидании   этого   момента,
напоминало затянувшиеся похороны.
   Уэсли пригласил Джимми пообедать вместе.
   - Сегодня я могу кутнуть, - сообщил он Джимми. -  Мой  богатый  дядюшка
кое-что мне подкинул.
   Они поели в  маленьком  ресторане  недалеко  от  супермаркета,  где  за
полтора доллара давали кусок жареного мяса и не спрашивали свидетельства о
рождении, когда заказываешь пиво.
   Джимми увлекался рок-музыкой, он иногда приглашал Уэсли в гости и играл
для него на кларнете под аккомпанемент пианино, за которым сидела одна  из
его сестер, в то время как другая угощала их пивом. Тесный дом Джимми, где
царила  дружеская  атмосфера,  оживляемая  присутствием  двух  хорошеньких
смеющихся девушек, был еще одним местом  в  Индианаполисе,  которое  Уэсли
любил. В Индианаполисе, с его заводами  и  толпами  рабочих  на  улицах  в
утренние и вечерние часы, с его как две капли воды похожими друг на  друга
рядами одинаковых домов  и  грязными  тротуарами,  Антиб  вспоминался  как
райское местечко.
   Уэсли не рассказывал матери про Джимми. Она была вежлива с черными,  но
считала, что они должны соблюдать  дистанцию,  как  она  выражалась.  Так,
по-видимому, полагалось у мормонов.
   После ужина Уэсли попросил Джимми с завтрашнего дня  доставлять  миссис
Уэрфем ее покупки, но почему - не объяснил, а Джимми и не стал спрашивать.
Еще одна черта, говорившая в пользу Джимми: он не задавал глупых вопросов.


   Домой Уэсли шел медленно. В доме  царило  негласное  правило:  если  он
возвращается домой к девяти часам, то никто не  устраивает  никаких  сцен,
сопровождаемых истерическими воплями по поводу того,  что  он  шляется  по
городу и позорит семью, как в свое время его отец. Обстановка в доме и так
была гнетущей, а всякие сцены, особенно  поздним  вечером,  настолько  его
изматывали, что он потом долго не мог заснуть. Он  все  чаще  подумывал  о
побеге, но ему хотелось дать матери еще один шанс. Должно же  в  ней  хоть
что-то быть. Ведь когда-то отец любил ее.


   Когда он добрался домой, мистер Крейлер рыдал в гостиной, держа в руках
фотографию сына. На фотографии Макс Крейлер был снят в солдатской форме. У
него было худое лицо и такие печальные глаза,  словно  он  знал,  что  его
убьют прежде, чем ему исполнится двадцать один год. Мать встретила Уэсли в
коридоре. Мистеру  Крейлеру  сообщили,  прошептала  она,  что  тело  Макса
привезут  через  два  дня,  и  он  всю  вторую  половину  дня  был   занят
приготовлениями к похоронам.
   - Не обижай его, пожалуйста, - сказала она. - Он очень любил  сына.  Он
хочет, чтобы ты завтра подстригся и сходил со мной в магазин - надо купить
тебе темный костюм на похороны.
   - Мои волосы и так в порядке, - возразил  Уэсли.  -  И  стричься  я  не
собираюсь.
   - В такой час, - шепотом продолжала мать, - ты мог бы проявить уважение
хотя бы к умершему.
   - Я могу проявить уважение к умершему и с длинными волосами.
   -  Неужели  тебе  трудно  сделать   такой   пустяк,   чтобы   доставить
удовольствие матери? - И она тоже начала плакать.
   - Мне мои волосы и так нравятся. И никто, кроме тебя и его, - он сделал
жест в направлении гостиной, - никогда ко мне по этому поводу не пристает.
   - Ты просто упрямый и жестокий мальчишка, -  сказала  она,  давая  волю
слезам. - Неужели ты никогда и ни в чем не можешь уступить?
   - Могу, когда в этом есть какой-то смысл.
   - Если ты не подстрижешься, мистер Крейлер не разрешит мне купить  тебе
новый костюм.
   - Пойду в старом. Максу это безразлично.
   - Так не шутят. - Она снова заплакала.
   - Я и не думал ни над кем шутить.
   - Этот старый костюм и волосы как у дикого индейца - мы же в церкви все
сгорим от стыда.
   - Пожалуйста, могу не ходить в церковь. И на кладбище не пойду. Я Макса
сроду не видел. Какой во всем этом смысл?
   - Мамочка, - позвал из гостиной мистер Крейлер, - поди сюда на минутку.
   - Иду, дорогой, - откликнулась Тереза. Она бросила разгневанный  взгляд
на Уэсли и, размахнувшись, дала ему пощечину.
   Уэсли ничего не  сказал,  он  просто  замер  на  месте.  Мать  вышла  в
гостиную, а он медленно поднялся к себе в комнату.
   На этом дело  и  закончилось.  Когда  Макса  Крейлера  хоронили,  Уэсли
развозил по домам заказы.


   Капрал Хили, который тоже служил во Вьетнаме, но сына мистера  Крейлера
не знал, сопровождал тело в  Индианаполис.  Мистер  Крейлер,  сам  ветеран
войны в Корее, предложил капралу, как товарищу по оружию,  остановиться  у
него, и Уэсли пришлось спать с ним на одной кровати, потому что в  комнате
для гостей расположилась замужняя дочь мистера  Крейлера,  Дорис,  которая
приехала из Чикаго. Дорис, маленькая  тихая  молодая  женщина,  по  мнению
Уэсли, была очень похожа на мистера Крейлера.
   Хили был невысокий, довольно приятный на вид парень лет двадцати  трех;
на рубашке у него висела медаль "Пурпурное  сердце"  с  двумя  ленточками,
свидетельствовавшими о том, что он был награжден  медалью  дважды.  Мистер
Крейлер,   который   во   время   корейской   войны   был    всего    лишь
делопроизводителем  квартирмейстерской  службы   в   Токио,   целый   день
рассказывал Хили о том, как он воевал. Хили  вежливо  слушал,  однако  дал
понять Уэсли, что хотел бы куда-нибудь сбежать. Воспользовавшись одной  из
пауз мистера Крейлера, Хили сказал, что ему хотелось бы немного  пройтись,
и спросил, не будут ли они против, если Уэсли пойдет с ним, на тот случай,
чтобы ему не заблудиться. Мистер Крейлер тоном бывалого  солдата  ответил:
"Разумеется, нет, капрал", и Тереза тоже кивнула. После сцены  в  коридоре
она не сказала Уэсли ни слова, и Уэсли был благодарен Хили за то,  что  он
дал ему возможность уйти из дому.


   - Ну и ну! - сказал Хили, когда они шли по улице. - В этом доме  служба
не из легких. А что из себя представляет эта сестрица, как ее, Дорис?
   - Не знаю, - ответил Уэсли. - Я  сам  только  вчера  в  первый  раз  ее
увидел.
   - Она все время мне подмигивает. Как ты  думаешь,  просто  так  или  со
смыслом?
   - Откуда мне знать?
   - Иногда эти простенькие на вид маленькие  куколки,  когда  доходит  до
дела, оказываются очень привлекательными. Ты не будешь возражать,  если  я
займусь ею, а?
   - А чего мне возражать? Только будь осторожен. Мать охраняет  дом,  как
хорошая сторожевая собака.
   - Ладно, посмотрим, как сложится ситуация, - сказал Хили. Он был  родом
из Виргинии, говорил мягко и нараспев.  -  А  ваш  мистер  Крейлер  -  это
что-то! Послушать  его,  так  подумаешь,  что  в  Токио  каждый  день  шли
рукопашные бои. А как он развесил уши, когда я рассказывал о том, как меня
ранило! Одно, во всяком случае,  я  знаю  твердо:  в  члены  Американского
легиона я вступать не намерен. Я свое отвоевал и не желаю  ничего  слышать
ни об этой, ни о какой другой войне. Где нам  с  тобой  тут  можно  выпить
пивка?
   - Тут неподалеку есть одно местечко. Я так и думал, что тебе  захочется
выпить.
   - Когда сопровождаешь тело, - жаловался Хили, -  то  обычно  выставляют
угощение, чтобы все хоть немного взбодрились. А тут, прости господи,  даже
чашки кофе и той не дали.
   - Они ведь мормоны.
   - Скучная, видать, у них вера, - отозвался Хили. - Я тоже,  если  могу,
каждое воскресенье хожу в церковь, но я ведь не плюю в лицо людям. В конце
концов, бог создал виски, пиво, вино. Даже кофе и чай и  то  он  сотворил.
Для чего, по-ихнему, все это создано?
   - Спроси у мистера Крейлера.
   - Да-а, - печально протянул Хили.
   Они сидели за столиком в ресторане, где Уэсли обедал с Джимми,  и  пили
пиво. Уэсли  объяснил  Хили,  что  это  единственное  место,  где  его  не
спрашивают, исполнилось ли ему восемнадцать лет.
   - Рослый ты малый, - заметил Хили.  -  Приятно,  наверное,  быть  таким
рослым - никто к тебе особенно не привяжется. Не то что к  человеку  моего
роста. Нам порядком достается.
   - Привязываться можно по-разному, - отозвался Уэсли, - и от  роста  это
не зависит.
   - Это верно, - согласился Хили. - Я сразу заметил, что мистер Крейлер и
твоя мать не пылают к тебе особой любовью и нежностью.
   - А мне-то что? - пожал плечами Уэсли. - Я посмеиваюсь и терплю.
   - Между прочим, сколько тебе лет?
   - Шестнадцать.
   - А по виду все двадцать один.
   - Я этим и пользуюсь.
   - Что же ты думаешь делать, когда тебе исполнится восемнадцать  и  тебя
призовут?
   - Еще не решил.
   - Хочешь послушать совет  человека,  который  там  побывал  и  чуть  не
остался навсегда? - спросил Хили. - Делай  что  хочешь,  но  на  призывной
пункт не ходи. Война - не развлечение, Уэсли.
   - А что же тогда делать?
   - Все что угодно.  Только  не  дай  им  забрать  тебя  в  армию.  Ты  и
представить себе не можешь, сколько там потерявших надежду и веру людей. В
них стреляют, они подрываются на минах, умирают от всевозможных  болезней,
заживо  гниют  в  джунглях,  и  никто  из  них  не  знает,  зачем  он  там
находится... Хочешь верь, хочешь нет, Уэсли, а я пошел добровольцем.  Черт
побери, понимаешь - _добровольцем_!
   - Отец когда-то говорил мне, - сказал Уэсли, - что ни на какие войны не
надо идти добровольцем.
   -  Твой  отец  знал,  что  говорил.  Армия  умеет  выбить  из  человека
патриотизм, и я, парень,  тоже  его  лишился  не  по  милости  противн