стей. Он не стал говорить Гретхен о выданном в Индианаполисе  ордере  на
арест Уэсли, так как был уверен, что Уэсли рано или поздно объявится  сам,
а Гретхен сейчас это сообщение ни к чему.  Да  и  потом,  Рудольф  не  был
уверен, что из Уэсли получится  актер.  Если  он  чем-то  и  отличался  от
других,  так  это  сдержанностью  в  проявлении  чувств,  что  отнюдь   не
предвещает блистательной карьеры кинозвезды. Вообще Рудольф по отношению к
актерской братии был неисправимым снобом, хотя никак этого не проявлял.  В
глубине души он считал актеров самовлюбленными людьми,  которые  за  очень
большие деньги играют в детские игры.
   Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и
медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно
балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.
   - Сейчас это в самом деле очень серьезно. - Каждый раз она говорила  то
же самое, но Рудольф не стал  ей  об  этом  напоминать.  -  Сегодня  утром
позвонил Эванс Кинселла - он вчера  вечером  прилетел  из  Калифорнии.  Он
передумал и теперь хочет сам ставить "Комедию  реставрации".  Он  говорит,
что у него есть два миллиона  на  постановку,  преимущественные  права  на
прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он  готов  возместить  нам
все  расходы,  а  тем,  кто  финансирует  картину,  выплатить  еще  десять
процентов.
   - Сукин сын, - сказал Рудольф. - И что ты ему ответила?
   - Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.
   - Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу  отказаться,
но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной.  -  Он  повесил
трубку. Десять процентов прибыли  всего  через  два  месяца,  подумал  он.
Совсем неплохо. Однако  эта  мысль  его  не  обрадовала.  Элен  продолжала
упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее  сесть  за  обед,
который восстанавливает силы и возбуждает.


   Гретхен тщательно  подкрасилась,  взбила  волосы,  выбрала  свой  самый
красивый костюм и надушилась духами "Фам", которые,  как  когда-то  сказал
Эванс, ей очень подходят. Ида  Коэн  наверняка  осудила  бы  меня  за  эти
старания, подумала Гретхен, ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и
к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, думала Гретхен,  глядя  на
себя в большое  зеркало,  все  труднее  и  труднее  быть  привлекательной.
Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное,  и
это было заметно. Пошел он к черту, этот Кинселла. И она еще раз  брызнула
на себя духами.
   Чисто выбритый Эванс ждал ее в  своем  номере  в  отеле  "Ридженси"  на
Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто  в
рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все
свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер  -  сначала  в  одну
щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она
сейчас ненавидела свое тело.
   В вычурно обставленной гостиной вместе  с  ним  сидел  Ричард  Сэнфорд,
молодой автор "Комедии реставрации", - как всегда, в шерстяной  рубашке  с
расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких  нечищеных  сапогах.  Он
словно  выставлял  напоказ  свою  бедность  и  равнодушие  к  условностям.
Интересно, подумала Гретхен, как он  будет  одеваться  в  Голливуде  после
своей третьей картины? Сэнфорд был  приятный  молодой  человек  с  широкой
улыбкой;  в  общении  с  Гретхен  он  неизменно  проявлял   дружелюбие   и
почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу  и  словом
не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. Заговор, пронеслось у Гретхен  в
голове.
   Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа - это она
почувствовала сразу. Да,  он  в  Калифорнии  далеко  пойдет,  этот  Ричард
Сэнфорд.
   Держись подальше от молодых мужчин, думала Гретхен, глядя на них.  Хотя
Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому  научился,
столько из чужих фильмов позаимствовал  и  просто  украл,  вряд  ли  можно
назвать молодым человеком. Для равновесия надо  было  взять  с  собой  Иду
Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же  она
не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.
   - Хочешь выпить? -  Кинселла  указал  на  столик,  где  аккуратно  были
расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса,  должно  быть,
есть специальный официант, эксперт в своей области,  который,  как  только
приходит  телекс,  извещающий  о  прибытии  очередного  магната  из  новой
аристократии, бежит в номер расставлять бутылки,  численность  и  качество
которых строго соответствуют тому, какое место  на  этот  момент  занимает
данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства  Гретхен
мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина
провалилась, и администратор отеля в  своем  тайном  "Almanach  de  Gotha"
["Готский альманах" - периодически выпускаемый в Германии  сборник  данных
обо всех королевских и титулованных семействах  Европы]  не  преминул  это
зафиксировать. - Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили,  -  сказал
Кинселла. - По-скромному.  Чтобы  к  твоему  приходу  быть  в  праздничном
настроении. Что даме угодно?
   - Спасибо, ничего, - ответила Гретхен. -  Для  работающей  женщины  еще
немного рано. - Она собиралась сохранять  этот  легкий  и  спокойный  тон,
пусть внутри у нее все кипит от возмущения. -  Значит,  молодой  гений,  -
улыбнулась она Сэнфорду, - Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.
   - Просто я перечитал сценарий, - торопливо сказал Кинселла. - В  первый
раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.
   - Насколько я помню, - сказала Гретхен медовым  голоском,  -  ты  тогда
назвал этот сценарий кучей дерьма. - Она с удовлетворением  отметила,  что
Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.
   - Людям искусства свойственно ошибаться. Дик, - сказал  Кинселла.  (Ах,
вот что, уже Дик, подумала Гретхен.) - Нас ведь буквально рвут  на  части.
Извини меня. - Он повернулся к  Гретхен  и  заставил  себя  улыбнуться.  -
Помимо всех прочих причин, наше маленькое совещание объясняется еще и тем,
что  мы  с  Диком,  обсудив  сценарий,  решили  внести  в  него  некоторые
изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?
   - Да, - сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.
   - Два дня назад, - обратилась к нему Гретхен, - вы  говорили  мне,  что
можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.
   - Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, -  пояснил
Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство.
Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.
   - Давай  говорить  прямо,  Гретхен,  -  сказал  Кинселла.  -  При  двух
миллионах на постановку Сэнфорд получит в три  раза  больше,  чем  ты  ему
предлагаешь. Он небогатый человек,  как  тебе  известно.  У  него  жена  и
ребенок...
   - Маэстро, - перебила его Гретхен,  -  тут  скрипке  полагается  играть
tremolo.
   Кинселла бросил на нее злой взгляд.
   - Ты забыла, что значит  быть  бедным  и  выбиваться  из  сил,  добывая
деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при
богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.
   - А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый  или
бедный. Что же до вас, Ричард... - она сделала  ударение  на  имени,  -  я
просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.
   - Об этом я и хотел поговорить, - сказал Кинселла. Он уже взял  себя  в
руки. - Я никоим образом не намерен отстранять от участия в  картине  тебя
или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я  с  самого  начала
собирался предложить тебе быть директором картины,  со  всеми  вытекающими
финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по  монтажу.
Ну что может быть справедливее? - И лицо его расплылось в улыбке.
   - Я полагаю, Ричард, - сказала Гретхен, - что вы полностью  согласны  с
Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы  вы  сами  об  этом  сказали.  Вам  также,
безусловно, приятно слышать, что Иду  Коэн,  которая  день  и  ночь  гнула
спину, чтобы довести ваш сценарий до  экрана,  называют  еврейской  Жанной
д'Арк?
   - Нет, с этим я не согласен, - снова вспыхнул Сэнфорд. - Но с тем, что,
имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят
тысяч, - с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с  вами  работать,
скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может
поставить женщина...
   - А теперь?
   - Ну-у... - Он был в растерянности. - Я знаю, вы умная женщина и у  вас
большой опыт... но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина,
Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла,  с
его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы...
   - От его репутации несет дерьмом, - обрезала его Гретхен.  -  Для  тех,
кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же
духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.
   - Видишь, Дик, - вмешался Кинселла, - я говорил тебе, она  будет  вести
себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем  за  режиссером,
которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не
видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет  получить
свое с кем угодно, с каждым режиссером, и  превратилась  в  самую  большую
шлюху двадцатого века. А старушка  Ида,  которая  не  может  заставить  ни
одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает  ей  в
голову, что она  призвана  проложить  женщинам-режиссерам  путь  к  высшей
награде Академии искусств.
   - Мерзавец, интриган! - обрушилась на него Гретхен. - Ради одного того,
чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в  ту  самую  кучу  дерьма,  с
которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.
   -  Когда  я  ее  нанял,  -  продолжал  Кинселла,  потеряв  уже   всякое
самообладание, - один приятель сказал мне:  никогда  не  нанимай  богатых.
Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она  тебе  никогда
не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука,
- завизжал он. - Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.
   - Гретхен... - жалобно начал Сэнфорд. У него был  испуганный  вид,  он,
наверно,  жалел,  что  вообще  когда-то  сел   за   пишущую   машинку.   -
Пожалуйста...
   -  Ричард,  -  спокойно  сказала  Гретхен,  чувствуя  себя  удивительно
очистившейся и свободной до головокружения,  -  когда  мы  начнем  съемки,
можете поступать как вам захочется: хотите - приходите,  не  хотите  -  не
надо. Всего хорошего,  джентльмены.  -  И  она  с  достоинством  вышла  из
заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.
   В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших  рядом
людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! - думала она.
   А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и
впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее,  будет
испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности  от  нее.  Она,
правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.


   Они сидели за столом и ели  приготовленный  Элен  обед  -  суп-пюре  из
моллюсков и горячие сдобные булочки.
   - Приятно готовить для человека, которому  не  надо  следить  за  своим
весом, - сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.
   Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение
пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней  встрече  с  Кинселлой.
Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее  действия.  Однако  вопреки  ее
ожиданиям он особого восторга не проявил.
   А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и  пошел  открывать.
Перед ним залитый лучами сентябрьского  солнца,  отражавшегося  в  океане,
стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и  спортивном  пиджаке,
подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами  и,
как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.
   - Здравствуй, Уэсли, - сказал Рудольф. - Я знал, что ты рано или поздно
появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.



4

   Билли с интересом наблюдал, как  Джордж  осторожно  собирает  на  столе
часовой механизм для бомбы. На самом деле Джорджа звали вовсе не Джордж, и
Билли это было хорошо известно.  Моника,  которую  Джордж  называл  Хейди,
стояла по другую сторону стола. Лицо ее над ярким клином света от  рабочей
лампы было в тени.
   - Ты внимательно следишь, Джон? - спросил Джордж по-английски с сильным
испанским акцентом, бросив взгляд на Билли.
   Джон - это имя ему дали в группе, и Моника в присутствии членов  группы
тоже так его называла. Все это напоминало ему игры в  тайные  общества,  в
которые он мальчишкой играл во дворе своей школы в Гринич-Виллидж.  Только
сейчас он имел дело не с детьми. Одна  улыбка,  подумал  он,  и  они  меня
убьют.
   Из других приятелей Джорджа и Моники-Хейди он встречал только двоих, но
в этот полдень в маленькой комнатке трущобного района Брюсселя, где Джордж
собирал бомбу, их не было. Билли никогда не видел Джорджа в одном и том же
месте дважды. Из отдельных слов в разговоре он сделал вывод,  что  группы,
аналогичные этой, членом которой он теперь являлся, существуют и в  других
городах Европы, но о том, где они находятся  и  чем  занимаются,  он  пока
никакого представления не имел. Несмотря на то что в интересах собственной
безопасности он не особенно стремился узнать больше, чем ему сообщали, его
возмущало, что к нему все еще относятся как к не  проверенному  в  деле  и
почти не пользующемуся доверием постороннему, хотя он уже дважды давал  им
из гаража машину, а в ту ночь, когда Джордж подкладывал бомбу в  испанское
туристическое агентство в Амстердаме, даже сам сидел за рулем. Он не знал,
в каких еще операциях принимали участие Джордж  и  Моника,  но  в  газетах
прочитал о взрыве в отделении  Американского  банка  в  Брюсселе  и  около
здания компании "Олимпик эйруэйз". И если эти взрывы были делом рук Моники
и Джорджа, то Моника сдержала свое обещание: ни один человек  в  Брюсселе,
ни в Амстердаме не пострадал.
   - Ну как, сможешь, если понадобится, сам это  собрать?  -  спросил  его
Джордж.
   - Наверно, смогу.
   - Вот и хорошо, - сказал Джордж. Это  был  чернявый,  невысокого  роста
парень с ласковыми печальными глазами и размеренными  движениями.  Говорил
он всегда тихо и казался совершенно безобидным. Глядя на себя  в  зеркало,
Билли думал, можно ли и его причислить к разряду опасных людей.
   Вот Моника - совсем другое дело. Волосы  у  нее  всегда  растрепаны,  а
глаза сверкают, особенно когда она сердится. Но он жил с  Моникой,  боялся
ее и любил больше прежнего. Моника велела ему остаться в армии еще на один
срок. А когда он сказал, что сыт армией по горло, она в ярости набросилась
на него и заявила, что это приказ, а не предложение и  что  она  уйдет  от
него, если он не будет ее слушаться.
   - В следующий раз, - продолжал Джордж,  -  я  дам  тебе  попробовать  -
просто для практики.
   Джордж снова приступил к работе, его тонкие  маленькие  руки  осторожно
двигались над проводами. Ни он, ни Моника не сказали Билли, где, когда и с
какой целью предполагается использовать эту бомбу, а он теперь  уже  знал,
что спрашивать бессмысленно.
   - Ну вот, - сказал Джордж. - Вот  и  готово.  -  Маленькая  пластиковая
бомба  с  часовым  механизмом  и  детонатором  невинно  лежала  на  столе,
освещенная резким светом лампы. - На  сегодня  урок  закончен.  Ты  теперь
уходи, Джон, а Хейди еще побудет  со  мной.  Иди  к  автобусу  и  езжай  в
противоположном  от  твоего  дома  направлении.  Когда   проедешь   восемь
остановок, выйди из автобуса, пройди еще три квартала пешком,  затем  бери
такси. Дай водителю адрес отеля "Амиго". Войди в отель. Выпей  в  баре.  А
после этого иди пешком домой.
   - Хорошо, Джордж, - сказал Билли. Этим и ограничивалось его  участие  в
разговоре с Джорджем. - Ты придешь ужинать? - спросил он у Моники.
   - Это зависит от Джорджа.
   - От Джорджа?
   - Не забудь, - напомнил Джордж, - по крайней мере десять минут в  отеле
"Амиго".
   - Хорошо, Джордж, - сказал Билли.


   Сидя в автобусе, который шел в противоположном от его дома направлении,
в окружении женщин, спешивших с покупками домой, чтобы  приготовить  ужин,
детей, возвращавшихся из школы, стариков, погруженных в  вечерние  газеты,
он мысленно усмехался. Знали бы они, чем занимался на одной  из  маленьких
улочек их города этот невысокий приятный молодой американец  в  аккуратном
скромном костюме... Хотя он и старался  казаться  спокойным,  наблюдая  за
работой Джорджа, собиравшего  бомбу,  пульс  его  участился  от  волнения.
Теперь же, придя в себя и  холодно  глядя  на  окружавшую  его  в  тряском
автобусе повседневную жизнь, он, пожалуй, назвал бы  это  ощущение  другим
словом - удовольствие. Он уже испытал это странное чувство  в  Амстердаме,
когда, оставив позади туристическое агентство, мчался куда глаза глядят  и
в шести кварталах позади себя услышал отдаленный взрыв.
   В отличие от Моники он не верил в непрочность существующей системы и не
считал, что взрыв случайной бомбы то в одном, то в другом месте покончит с
ней, но зато теперь он по крайней мере уже не чувствовал себя  всего  лишь
незначительным,   легкозаменимым   винтиком   в    этой    отвратительной,
бесчеловечной машине. Его  действия  подвергались  изучению,  важные  лица
пытались определить, кто он такой, какова его цель и где он нанесет удар в
следующий раз. Он теперь с иронией  относился  к  презрению  товарищей  по
оружию, считавших его любимчиком полковника, - эта ирония  доставляла  ему
тем большее удовольствие, что они не могли даже и предположить, чем он  на
самом деле занимается. Монике тоже пришлось признать, что  она  ошибалась,
когда говорила, что он ничего не стоит. В конечном счете они вложат ему  в
руки оружие и прикажут убивать. И он будет убивать. А на  следующий  день,
прочитав утренние газеты и  втайне  гордясь,  будет  скромно  являться  на
службу. Он не  верил,  что  Моника,  и  Джордж,  и  их  сообщники-призраки
когда-либо достигнут своих призрачных целей. Но это и не  важно.  Зато  он
теперь  уже  не  плыл  по  течению,  не  зависел  от  мелких  повседневных
случайностей жизни солдата,  вынужденного,  чтобы  заработать  свой  хлеб,
покорно твердить: "Да, сэр", "Слушаюсь, сэр". Теперь он сам  был  судьбой,
готовым  воспламениться  бикфордовым  шнуром,  человеком,  который  что-то
значит.
   Автобус тащился все дальше, и Билли считал  остановки.  На  восьмой  он
вышел. Под моросящим дождем он быстро прошел еще три квартала,  как  велел
ему Джордж, приветливо улыбаясь попадавшимся навстречу прохожим.  На  углу
третьего  квартала  стояло  такси,  словно  заранее  специально  для  него
заказанное. Он удобно устроился на заднем сиденье и с удовольствием доехал
до отеля "Амиго".


   Когда вошла Моника, он сидел в полутемном баре,  где  не  было  никого,
кроме двух блондинов за угловым столиком, разговаривавших, по-видимому, на
иврите, и допивал свое пиво.
   Она забралась на соседний табурет и заказала водку со льдом.
   - Тебе Джордж велел сюда прийти? - спросил Билли.
   - У меня сейчас потребность пообщаться с людьми.
   - Ты Моника или Хейди?
   - Заткнись.
   - Ты сказала, что хочешь пообщаться с людьми.  Но  ты  же  врешь.  Тебя
послали проверить, выполнил ли я инструкции.
   - Здесь все понимают по-английски, - прошептала она. - Говори о погоде.
   - О погоде, - повторил он. - Сегодня днем было довольно тепло,  как  ты
считаешь?
   - Довольно тепло. - Бармен поставил перед ней