давай
договоримся. Ты права: нет такого закона, который требует, чтобы я  ползал
как червяк. Ты меня убедила, я - с вами. А теперь сядь, держи свои руки  и
угрозы при себе и, не трепыхаясь, объясни все по порядку. И только так,  а
не иначе. Ясно?!
   - Пусти руку, - угрюмо сказала она.
   Он отпустил ее. Она смотрела на него с ненавистью. И вдруг рассмеялась.
   - Знаешь, Билли, а ведь ты, честно говоря, рассуждаешь здраво.  Кто  бы
мог подумать? По-моему, нам надо сварить еще  кофе.  И  ты  замерз.  Пойди
оденься, натяни свитер, и за завтраком мы потолкуем о том, как  чудесно  в
двадцатом веке быть живым.
   В спальне, пока он одевался, его снова начало знобить. Но, даже  дрожа,
он  чувствовал  необыкновенный  подъем.  Впервые  он   не   отступил,   не
ускользнул, не уклонился. А речь шла о жизни или  смерти  -  это  ясно.  С
Моникой шутки плохи. В газетах каждый день пишут  об  угоне  самолетов,  о
взрывах   бомб,   об   убийствах   политических   деятелей,   о   массовых
кровопролитиях, и все это замышляют и осуществляют люди, которые сидят  за
соседним письменным столом, едут с тобой в одном автобусе, ложатся в  твою
постель, обедают вместе  с  тобой.  Уж  так  ему  повезло,  что  и  Моника
оказалась из их числа, а он и вправду ни о чем  даже  не  подозревал.  Она
причинила ему жестокую боль, нанесла оскорбление. Одно дело -  знать,  что
ты человек никчемный, но совсем другое - услышать это от женщины,  которой
ты восхищался, более того, которую ты любил и верил в ее любовь!
   Ее смех в конце беседы был данью уважения,  и  он  принял  эту  дань  с
благодарностью. Теперь в глазах Моники он стал  достойным  противником,  с
которым следовало и обращаться соответственно. До сих пор он  не  старался
переделать мир и был доволен тем, что занял в нем теплый  военный  уголок.
Теперь его оттуда вытащили, и ему придется на это  реагировать.  Хочет  он
или нет, а во что-то его уже втянули. И он сразу же понял, что  вся  жизнь
его коренным образом изменилась.
   Черт бы ее побрал!


   Когда он снова вошел в кухню, кофе был уже готов. Моника сбросила туфли
и ходила по кухне в одних чулках, растрепанная - ни дать ни взять домашняя
хозяйка, только  что  вставшая  с  супружеского  ложа,  чтобы  приготовить
завтрак  мужу.  Странно  говорить  в  кухне  о   терроре,   рассуждать   о
кровопролитии возле горящей плиты, выбирать жертву  под  стук  кастрюль  и
сковородок! Он сел за исцарапанный деревянный стол,  добытый  на  какой-то
бельгийской ферме, и Моника налила ему кофе. Кофе она варит  отлично,  как
всякая немецкая Hausfrau [домашняя хозяйка  (нем.)].  Он  с  удовольствием
сделал первый глоток. Она налила кофе себе, ласково  улыбнулась.  Женщина,
объяснившая ему, что его выбрали ей в  любовники  только  потому,  что  он
распоряжается гаражом, где можно брать грузовики  для  выполнения  опасных
заданий, исчезла. На некоторое время. На десять  минут  этого  прохладного
утра, думал он, глотая обжигающий кофе.
   - Ну, с чего мы начнем? - спросил он  и  посмотрел  на  часы.  -  Давай
побыстрее. Мне пора на работу.
   - Начнем с начала, - ответила она. - С того, что творится в мире.  А  в
мире все вверх дном. Кругом фашисты...
   - И в Америке?.. - спросил он. - Брось, Моника.
   - В Америке они пока действуют тайно, - раздраженно ответила Моника.  -
Не вылезают на поверхность. А кто снабжает их оружием, деньгами,  помогает
скрываться? Богачи из Вашингтона,  Нью-Йорка,  Техаса.  Впрочем,  если  ты
бережешь невинность, то нам не о чем разговаривать.
   - Ты как будто цитируешь книгу.
   - Ну и что? - удивилась она. - Чем это плохо? Вообще читать книги очень
полезно, и тебе тоже не помешало  бы  кое-что  почитать.  А  если  ты  так
печешься о своей любимой родине, то могу тебя  обрадовать:  в  Америке  мы
сейчас не действуем - наша группа,  во  всяком  случае.  За  других  я  не
отвечаю. Бомбы рвутся везде, и в Америке тоже,  а  будет  их  еще  больше,
обещаю тебе. Америка - это основание пирамиды, и потому именно она главная
наша мишень. Ты глазам своим не поверишь, когда  увидишь,  как  легко  она
рухнет, ведь построена-то  она  на  песке  -  на  лжи,  безнравственности,
ворованном богатстве, порабощении, а под этим ничего нет, пустота!
   - Опять  цитата?  -  усмехнулся  он.  -  Может,  проще  взять  книгу  в
библиотеке и дать ее мне почитать?
   - И наша задача, -  продолжала  Моника,  не  обращая  внимания  на  его
насмешку, - показать это всему миру.
   -  И  как  же  вы  собираетесь  действовать!  Силами  спятивших  с  ума
гангстеров?
   - Я запрещаю тебе употреблять это слово, - прошипела она.
   - Называй их как хочешь. Бандиты. Наемные убийцы.
   - Мы будем атаковать  все  чаще  и  чаще.  Власти  начнут  тревожиться,
почувствуют неуверенность и в конце концов испугаются. А страх заставит их
делать одну ошибку за другой, и последствия с каждым разом будут все более
роковыми. Примутся закручивать гайки, потом пойдут на губительные уступки,
и люди, поняв, что их правители близки к поражению,  поднимутся  на  новые
схватки, пробьют новые бреши в стене.
   - Может, сменишь пластинку, а? - сказал он.
   - Сначала убьют президента правления банка, - вещала она в  экстазе,  -
потом похитят посла, страну парализует забастовка,  наступит  девальвация.
Откуда последует очередной удар, никто знать не будет, но будут знать, что
он непременно последует. И тогда начнется такое закручивание гаек, что все
взлетит на воздух. Тут не нужны армии...  Требуется  лишь  горстка  людей,
безоговорочно верящих в идею...
   - Вроде тебя? - спросил он.
   - Да, а что? - вызывающе ответила она.
   - А что потом, после вашей  победы?  -  спросил  он.  -  Восторжествует
Россия? Этого вы добиваетесь?
   - Дойдет очередь и до России, - ответила она.  -  Неужели  ты  считаешь
меня такой дурой?
   - Тогда чего же ты добиваешься?
   - Чтобы земной шар перестали отравлять, чтобы мы не  были  обречены  на
вымирание,  чтобы  не  существовало  ни  солдат,  ни  шпионов,  чтобы   не
поднимались в воздух бомбардировщики с атомными бомбами на борту, чтобы не
было продажных политиканов и убийств ради  денег...  Люди  страдают,  и  я
хочу, чтобы они узнали, кто заставляет их страдать и  какой  это  приносит
доход.
   - Понятно, - сказал он. - Все это прекрасно, а теперь поговорим о деле.
Предположим, я достану вам грузовик,  предположим,  вы  добудете  гранаты,
бомбы, автоматы. Что вы конкретно собираетесь с ними делать?
   - Конкретно, - ответила она, - мы намерены высадить все стекла в  одном
здешнем банке, подложить бомбу в  испанское  посольство  и  разделаться  с
одним немецким судьей - самой большой свиньей  в  Европе.  Больше  я  тебе
ничего не могу сказать. Ради твоей же собственной безопасности.
   - Я вижу, ты готова на многое  ради  моей  безопасности,  -  иронически
поклонился  он.  -  Выражаю  тебе  благодарность  от  имени  моей  матери,
полковника и от себя лично.
   - Хватит болтать, - осадила его она. - И брось этот тон.
   - А у тебя такой тон, будто  ты  вот-вот  меня  прикончишь,  милая  моя
террористочка, - ответил он, поддразнивая ее, чтобы обрести смелость.
   - Я еще никого не убила, - сказала она. - И не собираюсь. У меня другие
обязанности. А чтобы тебя не  мучила  совесть,  могу  тебе  сообщить,  что
здесь, в Бельгии, мы решили обходиться  без  жертв.  Наши  действия  носят
чисто символический характер.  Мы  просто  хотим  лишить  их  спокойствия,
напугать.
   - Это в Бельгии, - отозвался он. - А в других местах?
   - Не твое дело, - ответила она. - Тебе незачем об этом знать. Позже ты,
если разделишь наши взгляды и захочешь принять более  активное  участие  в
наших действиях,  пройдешь  курс  обучения  и  будешь  присутствовать  при
обсуждениях. А сейчас от тебя требуется сходить в банк, получить деньги по
чеку твоего дяди и в один прекрасный вечер дать  нам  на  несколько  часов
грузовик. Черт возьми, - вдруг разозлилась она, - что тут для тебя нового?
Ты же сам берешь взятки! Думаешь, я не знаю, откуда у тебя  столько  денег
при твоем-то сержантском жалованье? И бензином ты торгуешь...
   - Боже мой, Моника, - удивился он, - неужели ты не видишь разницы между
мелким жульничеством и тем, о чем ты меня просишь?
   - Вижу, - ответила она. - Первое -  занятие  вульгарное  и  дешевое,  а
второе - благородное. Ты живешь в каком-то трансе. Ты сам себе не по душе,
и, судя по тому, что ты рассказывал мне про свою семью - про  мать,  отца,
дядю, - про тех, с кем ты работаешь, ты презираешь и всех  окружающих.  Не
отрицай, пожалуйста. - Она подняла руку, не давая  ему  заговорить.  -  На
тебе словно шоры надеты. Никто еще ни разу не потребовал от тебя, чтобы ты
посмотрел самому себе в лицо, распрямился,  увидел,  что  происходит.  Так
вот, сейчас я этого требую.
   - Одновременно намекая, что, если я не пойду вам навстречу,  меня  ждут
большие неприятности? - сказал он.
   - Именно так, дружок, - ответила  она.  -  И  пока  будешь  на  работе,
поразмысли над всем этим.
   - Обязательно. - Он встал. - Мне пора.
   - К обеду я зайду за тобой, - пообещала она.
   - Я так и понял, - усмехнулся он и вышел.
   Первая половина дня  прошла  как  в  тумане.  Проверяя  путевые  листы,
предписания, накладные, ордера, Билли принимал  одно  решение  за  другим,
всесторонне их обдумывал, отвергал, принимал новые и их тоже  отвергал  по
зрелом  размышлении.  Трижды  он  брался  за  телефон,   чтобы   позвонить
полковнику, рассказать ему обо всем, попросить совета, помощи, но  тут  же
опускал трубку на рычаг. Он просмотрел расписание самолетов, решил сходить
в банк получить деньги по дядиному  чеку  и  ночным  самолетом  улететь  в
Нью-Йорк. В Вашингтоне он пойдет в ЦРУ, объяснит, в какой попал  переплет,
и,  провожаемый  восхищенными  взглядами,  засадит  Монику   за   решетку.
Восхищенными ли? А  может,  сотрудники  ЦРУ,  поднаторевшие  в  убийствах,
организации подпольной борьбы, свержении правительств, поздравят его, а  в
душе будут презирать за трусость? Или еще  хуже  -  превратят  в  двойного
агента, прикажут  вернуться  в  Брюссель,  вступить  в  банду,  к  которой
принадлежит Моника, и еженедельно докладывать о ее действиях? И он  правда
хочет засадить Монику за решетку? Даже сегодня утром он, честно говоря, не
мог бы утверждать,  что  не  любит  ее.  Любит?  А  что  такое  любовь?  С
большинством женщин  ему  было  скучно.  Как  правило,  после  близости  с
женщиной он спешил встать и уйти домой. С Моникой же все было  по-другому.
Такого наслаждения он никогда еще не испытывал, и, какими  бы  жаркими  ни
были их объятия ночью, он с вожделением ждал  возможности  лечь  с  ней  в
постель и днем.
   Он не хочет умирать.  Он  знал  это,  как  знал  и  то,  что  не  хочет
расставаться с Моникой. И было нечто  возбуждающее,  глубоко  волнующее  в
мысли о том, что у него хватит смелости ночью спать с  женщиной,  которая,
как ему известно, способна отдать приказ о его казни в полдень.
   Во что превратится его жизнь, если он скажет ей: "Я с  вами"?  Придется
вести двойное существование? Играть с  полковником  в  теннис  и,  услышав
поблизости шум взрыва, думать, что ты  сам  его  подготовил?  Пройти  мимо
банка дяди  Рудольфа  и  тайком  положить  на  его  порог  бомбу,  которая
взорвется утром перед открытием? Познакомиться с мечущимися  из  страны  в
страну фанатиками - в учебниках по истории о них, быть может, напишут  как
о героях, а пока что они убивают людей с помощью яда и голыми руками;  они
посвятят его в свои тайны и помогут забыть, что он  всего  сто  шестьдесят
восемь сантиметров ростом.
   Он так и  не  позвонил  полковнику,  не  получил  деньги  по  чеку,  не
договорился насчет грузовика и не поехал в аэропорт.
   Все утро он провел в каком-то оцепенении, и, когда  полковник  позвонил
ему и пригласил в пять тридцать на игру,  он  сказал:  "Есть,  сэр,  приду
непременно", хотя отчетливо понимал, что к тому времени его уже  может  не
быть в живых.


   Выйдя из гаража, он обнаружил, что она ждет его у ворот. На сей раз она
была причесана, и это его обрадовало, потому что все  поглядывали  на  них
понимающе - хотя и скрывали усмешку из уважения к начальству, - а ему было
бы неприятно, если бы его подчиненные решили, что он связался  с  какой-то
неряхой.
   - Ну? - спросила она.
   - Пошли обедать, - вместо ответа сказал он.
   Он повел ее в дорогой ресторан, куда, как он знал, вряд ли  пойдут  его
сослуживцы,  даже  если  им  надоела  еда  в  американской  столовой.   Он
чувствовал себя более уверенно там, где кругом хрустящие  скатерти,  цветы
на столиках, внимательные официанты, где нет и намека на крушение мира, на
помешанных заговорщиков, на рушащиеся пирамиды. Он сделал  заказ  для  них
обоих. А она прикинулась, будто ее вовсе  не  интересует,  что  она  будет
есть, даже не взяла меню в руки.  Он  злобно  усмехнулся  про  себя,  зная
причину ее нежелания посмотреть меню. Чтобы прочитать  названия  блюд,  ей
пришлось бы надеть очки с толстыми линзами, а она стеснялась  показываться
в общественном месте с такими очками на носу. Но когда еду  принесли,  она
ела с гораздо большим аппетитом, нежели  он.  Интересно,  как  ей  удается
сохранять фигуру?
   За обедом они негромко и спокойно беседовали о погоде, об открывающейся
на следующий день конференции,  в  которой  ей  предстояло  участвовать  в
качестве переводчицы,  о  его  встрече  с  полковником  на  корте  в  пять
тридцать, о приезжающем в Брюссель театре, спектакли которого ей  хотелось
посмотреть. Об их утреннем разговоре не было сказано ни слова,  и,  только
когда принесли кофе, она спросила:
   - Так что же ты решил?
   - Ничего, - ответил он. В уютном ресторане  было  не  просто  тепло,  а
жарко, но его снова затрясло. - Утром я отправил чек обратно дяде.
   - Разве это не решение? - холодно улыбнулась она.
   - В известной мере, - согласился он.  Он  лгал.  Чек  лежал  у  него  в
бумажнике. Он не собирался ничего такого говорить.  Слова  вырвались  сами
собой, словно у него в голове нажали кнопку. Но теперь, произнеся  их,  он
понял, что в самом деле отправит чек назад, поблагодарит дядю и  объяснит,
что его финансовые дела неожиданно улучшились и  в  данный  момент  он  не
нуждается в помощи. Зато удобнее будет обратиться к Рудольфу в другой раз,
когда действительно они ему позарез понадобятся.
   - Ладно, - спокойно сказала она. - Если ты  боишься,  что  твои  деньги
могут засечь, я тебя понимаю. - Она пожала плечами. - Не так уж это важно.
Добудем деньги в другом месте. А как насчет грузовика?
   - Я пока этим не занимался.
   - У тебя еще есть вся вторая половина дня.
   - Я ничего не решил.
   - Не беда, - сказала она. - Притворись, что ничего не видишь, и все.
   - Этого я тоже не собираюсь делать, - сказал он. - Я должен как следует
подумать, прежде чем на что-то решиться. Если твои  друзья  задумают  меня
убить, - добавил он со злостью, но не повышая голоса,  потому  что  к  ним
подходил официант с кофейником в руках, - передай им, что я буду вооружен.
- Ему довелось однажды поупражняться с пистолетом. Он  научился  разбирать
его  и  собирать,  но  в  стрельбе  по  мишени  выбил  очень  мало  очков.
Перестрелка в коррале, только в брюссельском! - подумал он. Кто там играл?
Джон Уэйн? Интересно,  как  бы  поступил  на  моем  месте  Джон  Уэйн?  Он
засмеялся.
   - Чего ты смеешься? - рассердилась она.
   - Вспомнил один старый фильм, - ответил он.
   - Да,  пожалуйста,  -  сказала  она  по-французски  официанту,  который
выжидающе стоял над ней с серебряным кофейником в руках. Официант наполнил
их чашки.
   - Можешь  оставить  пистолет  дома,  -  криво  усмехнулась  она,  когда
официант ушел. - Никто в тебя стрелять  не  собирается.  Ты  не  стоишь  и
одного патрона.
   - Приятно слышать, - поклонился он.
   - Интересно, тебя что-нибудь трогает? Производит на тебя впечатление?
   - К следующей нашей встрече я приготовлю целый список и  передам  тебе.
Если встреча состоится.
   - Состоится, - сказала она.
   - Когда ты съезжаешь с квартиры? - спросил он.
   Она подняла на него удивленные глаза. Он не мог понять,  в  самом  деле
она удивлена или притворяется.
   - Я не собиралась съезжать. А ты хочешь, чтобы я съехала?
   - Не знаю, - ответил он. - Но после сегодняшнего разговора...
   - Давай на некоторое время забудем наш разговор, - сказала она.  -  Мне
нравится жить с тобой. Я пришла к выводу, что  политику  и  секс  не  надо
смешивать. Кое-кто, возможно, считает иначе, но я в этом убеждена.  Мне  с
тобой хорошо. С другими  мужчинами  у  меня  так  не  получается,  даже  с
единомышленниками, а мы давно уже знаем, что в постели удовольствие должен
получать не только мужчина, но и женщина. Ты, мой милый,  послан  господом
богом бедной девушке в ответ на ее молитвы - уж извини  за  откровенность.
Кроме того, мне нравится, как кормят в ресторанах,  куда  ты  так  любезно
меня водишь. Поэтому... - Она закурила сигарету. Она курила одну  сигарету
за другой, и все пепельницы в квартире вечно были полны окурков.  Его  это
раздражало, потому что сам он не курил и с полной серьезностью относился к
статистике о росте смертности среди курящих. Но не станет же  террористка,
постоянно живущая в ожидании ареста, беспокоиться о том, что может умереть
от рака легких в шестьдесят лет. - Поэтому, - продолжала она, выпустив дым
через нос, - я разграничу свою жизнь. Для секса, омаров  и  pate  de  foie
gras [печеночного паштета (франц.)] будешь ты, для  менее  серьезных  дел,
вроде убийства немецкого судьи, - другие. Ну, скажи, разве я не умница?
   Она режет меня на куски, думал он, на крошечные кусочки.
   - Отстань, - пробурчал он.
   - Не смотри так мрачно, дружок, - сказала она. - Помни, от  каждого  по
способностям. Между прочим, у меня вся вторая половина  дня  свободна.  Ты
можешь улизнуть на часок-другой?
   - Могу. - Он уже давно довел систему  уходов,  приходов  и  отлучек  до
совершенства.
   - Вот и хорошо. - Она погладила его по руке. - Пойдем домой и заберемся
в постель.
   Кляня себя за неспособность устоять, швырнуть на стол деньги и уйти  из
ресторана с гордо поднятой головой, он сказал:
   - Мне нужно вернуться в гараж минут на десять. Встретимся дома.
   - Жду не дождусь, - улыбнулась она, и на  ее  баварско-ирландском  лице
засияли огромные голубые глаза.



2

   Из записной книжки Билли Эббота (1969):
   "В ближайшее время я ничего писать не буду.
   О Монике лучше помолчать.
   Кругом  ищейки.  В  любой  момент  могут   нагрянуть   так   называемые
"грабители". В Брюсселе это обычное дело.
   Моника злая как ведьма.
   Я ее люблю. Но она мне не верит".


   Сидни Олтшелер стоял у окна в своем кабинете на одном из верхних этажей
небоскреба  "Тайм"  -  "Лайф"  и  смотрел  на  огни  в  соседних  зданиях.
Настроение у него было мрачное, потому что ему предстояло  трудиться  и  в
субботу и в воскресенье.
   В дверь тихо постучали, вошла его секретарша.
   - Вас хочет видеть некий Уэсли Джордах.
   - Джордах? - нахмурился Олтшелер. - Не знаю никакого Джордаха. Скажите,
что я занят, пусть напишет мне письмо.
   Секретарша уже собралась выйти, но тут он вспомнил.
   - Подождите минуту, - сказал он. - Пять  или  шесть  месяцев  назад  мы
напечатали заметку об убийстве. Убили человека по фамилии  Джордах.  Пусть
войдет. У меня есть пятнадцать минут свободных, пока не  пришел  Тэтчер  с
переделанной статьей. Вдруг у этой истории про Джордаха есть  какое-нибудь
продолжение, которое можно использовать? - Он отвернулся к окну  и,  глядя
на  огни,  которые  завтра  гореть  не  будут,  потому   что   в   субботу
вице-президенты, клерки, бухгалтеры, курьеры - словом, все-все имеют право
наслаждаться отдыхом,  снова  принялся  мрачно  размышлять  о  предстоящем
трудовом уик-энде.
   В дверь опять постучали, и секретарша  впустила  юношу  в  костюме,  из
которого он явно вырос.