пьяны, что лишь чудом удерживают ношу и не вываливают своего хозяина на дорогу, а сам он крепко спит. Я хочу погулять в одиночестве, там, в темном городе, пройтись по мрачным, опасным закоулкам, по местам, куда даже... даже бог не может зайти".
     "Это твоя месть,- сказал он. Я направилась к воротам, он пошел за мной.- Пандора, не уходи одна".
     "Мариус, любовь моя,- сказала я, повернулась и взяла его за руку.- Это не месть. Слова, что ты произнес "девушка", "женщина" - они ограничивали всю мою жизнь. Сейчас же я только хочу, ничего не боясь, зайти с голыми руками, с распущенными по спине волосами в любой очаг опасности, куда захочу. Я все еще пьяна ее кровью, твоей кровью! То, что должно сиять, лишь мерцает и подрагивает. Я должна побыть одна, обдумать твои слова".
     "Но ты должна вернуться до рассвета, задолго до рассвета. Ты должна остаться со мной внизу, в склепе. Нельзя просто лечь где-нибудь в комнате. Туда проникнет смертоносный свет..."
     Какой он заботливый, какой великолепный в своей ярости!
     "Вернусь,- сказала я,- задолго до рассвета, а пока что у меня разорвется сердце, если мы с этой самой минуты не скрепим наши узы".
     "Скрепим, - сказал он. - Пандора, ты сведешь меня с ума".
     Он остановился у ворот.
     "Дальше - ни шагу",- сказала я, уходя.
     Я пошла вниз, к Антиохии. Ноги мои стали до того сильными, что я не замечала ни камешков, ни дорожной пыли; моим глазам, пронзавшим ночь, во всей своей полноте открылся тайный сговор сов и грызунов, вертевшихся среди деревьев,- они наблюдали за мной, а потом бежали прочь, как будто инстинкты предостерегали их против меня.
     Вскоре я вошла в собственно город. Думаю, решительности, с которой я передвигалась от улочки к улочке, хватило бы, чтобы отпугнуть всякого, кто намеревался меня побеспокоить. От темноты веяло трусостью, и она была наполнена эротическими ругательствами - отвратительными путаными ругательствами, какими мужчины забрасывают женщину, если вожделеют ее, некой странной смесью угроз и пренебрежения.
     Я чувствовала, как крепко спят в домах люди, слышала болтовню стражников в бараках за Форумом.
     Я делала все, что обычно делают те, кого только что превратили в пьющего кровь. Я прикасалась к поверхности стен и завороженно глазела на обычный факел и мошек, сдававшихся на его милость. К моим голым рукам и тонкой тунике льнули мечты и грезы всей Антиохии.
     По канавам и улицам сновали крысы. Река издавала свой собственный звук, и даже самое слабое волнение воды пустым эхом отдавалось от стоящих на якоре кораблей.
     Форум, блистательный при свете негаснущих огней, ловил свет луны, словно был для нее противоположностью земного кратера - большой, сотворенной человеческими руками западней, замеченной и благословленной непреклонными Небесами.
     Дойдя до своего дома, я обнаружила, что запросто могу забраться на крышу. Там я и уселась - спокойная, расслабившаяся, свободная, заглядывая во двор, в перистиль, где в одиночестве в течение трех ночей постигала истины, подготовившие меня к принятию крови Акаши.
     Я все обдумала еще раз, спокойно, без боли, как будто обязана была сделать это ради той женщины, какой была прежде - посвященной, женщины, что искала прибежища в храме. Мариус был прав. В царя и царицу вселился демон, распространяющийся через кровь, питающийся ею и разрастающийся,- что сейчас и происходило внутри меня.
     Не царь с царицей изобрели понятие справедливости! Законы и правосудие родились не от царицы, разломавшей на куски маленького фараона!
     А римские суды, с трудом принимающие каждое решение, взвешивающие его со всех сторон, отказываясь от любого вмешательства магии и религии,- даже в эти ужасные времена они борются за справедливость. Эта система основана не на божественном откровении, но на разуме.
     Однако я не жалела о моменте опьянения, когда пила ее кровь и верила в нее, когда видела сыпавшиеся на нас цветы. Я не могла сожалеть, что разум способен вообразить нечто столь совершенное.
     В тот момент она была моей матерью, моей царицей, моей богиней, она была для меня всем. Я познала то, что следовало познать, когда мы выпили зелье в храме, когда пели и раскачивались в исступленном танце. И я познала это в ее объятиях. И в объятиях Мариуса тоже, причем на более безопасном уровне, и теперь мне хотелось только оказаться рядом с ним.
     Культ ее показался мне отвратительным. Порождение пороков и невежества, вознесенных на такую высоту! Внезапно я испытала облегчение, что в корне загадок лежат столь примитивные объяснения. Кровь, пролитая на ее золотое платье!
     Все образы и мимолетные впечатления годны только на то, чтобы научить восприятию более глубоких понятий, вновь решила я, как тогда, в храме, когда искала утешения у базальтовой статуи.
     Только я, и я одна, могу превратить свою новую жизнь в героическое сказание.
     Я очень порадовалась за Мариуса, сумевшего обрести поддержу в разуме. Но разум - вещь выдуманная, навязанная миру верой, а звезды никому ничего не обещают.
     В те темные ночи, когда я скрывалась в этом доме, в Антиохии, оплакивая своего отца, я увидела кое-что более значительное, увидела, что в самом сердце Сотворения вполне может крыться нечто сродни бушующему вулкану, не поддающееся контролю и пониманию. Его лава уничтожит как деревья, так и поэтов. "Так что прими этот дар, Пандора,- велела я себе.- Иди домой и будь благодарна, что ты снова замужем, ибо никогда еще ты не встречала более подходящую пару и не стояла на пороге столь многообещающего будущего".
     По возвращении - что произошло очень скоро благодаря обретенной мною способности быстро перепрыгивать с крыши на крышу, едва касаясь их поверхности, и передвигаться по стенам - по возвращении я нашла его в том же состоянии, в каком и оставила, только намного более печальным. Он сидел в саду, совсем как в видении, показанном мне Акашей.
     Должно быть, он любил эту скамью позади виллы, обращенную к зарослям и природному ручью, журчащему над камнями и стремительным потоком разливающемуся в высокой траве. Он моментально встал. Я обняла его.
     "Мариус, прости меня",- сказала я.
     "Не говори так, это я во всем виноват. И я не сумел тебя защитить".
     Мы обнимали друг друга. Мне захотелось впиться в него зубами и пить его кровь, что я и сделала - и почувствовала, как он забирает кровь у меня. Никогда на брачном ложе не испытывала я столь полного единения с мужчиной, и я отдалась этому чувству, как никогда и никому не отдавалась при жизни.
     Внезапно силы оставили меня. Я оборвала свой поцелуй и разжала зубы.
     "Идем же,- сказал он.- Твой раб уснул. А днем, когда спать будем мы, он перенесет сюда все твои вещи и приведет твоих девушек, если ты захочешь оставить их при себе".
     Мы спустились по лестнице и вошли в новую комнату. Для того чтобы отворить дверь, понадобились все силы Мариуса - а значит, никакой смертный на это не способен.
     Там стоял саркофаг, гранитный, без украшений.
     "Ты сможешь поднять крышку?" - спросил Мариус.
     "Я чувствую какую-то странную слабость".
     "Это потому, что встает солнце. Попробуй поднять крышку. Столкни ее в сторону".
     Я так и сделала. И внутри нашла ложе из лилий и розовых лепестков, шелковых подушек и засушенных цветов, которые хранят из-за их аромата".
     Я ступила внутрь каменной темницы и сначала села в ней, а потом вытянулась в полный рост. Он не замедлил занять свое место в гробнице рядом со мной и толкнул крышку на место. Свет для нас - как и для всех мертвецов - померк.
     "Я засыпаю. Я едва могу говорить".
     "Какое счастье!" - откликнулся он.
     "Никакой необходимости в таком оскорблении нет,- пробормотала я.- Но я тебя прощаю".
     "Пандора, я тебя люблю",- в голосе его слышалась беспомощность.
     "Войди в меня,- попросила я, протягивая руку к его ногам.- Заключи меня в свои объятия".
     "Это все глупость и предрассудки".
     "Это не то и не другое,- сказала я.- Это символично и приятно".
     Он подчинился. Наши тела слились воедино, объединенные тем стерильным органом, который значил для него теперь не больше, чем рука,- а как же я любила руку, которой он обнимал меня, и губы, прижавшиеся к моему лбу!
     "Я люблю тебя, Мариус, мой странный, высокий, прекрасный Мариус".
     "Я тебе не верю",- произнес он едва слышным шепотом.
     "В каком смысле?"
     "Очень скоро ты возненавидишь меня за то, что я тебе сделал".
     "Вряд ли, мой разумник. Я не так уж стремлюсь состариться, увянуть и умереть, как тебе кажется. Я рада появившемуся у меня шансу увидеть и узнать гораздо больше..."
     Я почувствовала, что он целует меня в лоб.
     "Ты и правда намеревался жениться на мне, когда мне было пятнадцать лет?"
     "Это мучительные воспоминания! У меня до сих пор уши горят от оскорблений твоего отца! Он практически выгнал меня из своего дома!"
     "Я люблю тебя всем сердцем,- прошептала я.- Ты все-таки победил. Ты получил меня в жены".
     "Получил, но мне кажется, слово "жена" здесь не вполне уместно. Интересно, ты что, уже забыла, как еще совсем недавно возражала против этого термина?"
     "Мы вместе,- сказала я, с трудом выговаривая слова из-за его поцелуев; я теряла силы и одновременно наслаждалась прикосновением его губ, их неожиданным стремлением к целомудренной любви.- И мы придумаем другое слово, более возвышенное,чем жена ".
     Внезапно я отодвинулась. В темноте я его не видела".
     "Ты что, целуешь меня, чтобы я не могла разговаривать?"
     "Да, именно этим я и занимаюсь",- ответил он.
     Я отвернулась.
     "Повернись, пожалуйста",- попросил он.
     "Нет",- ответила я.
     Я неподвижно лежала и смутно ощущала, что его тело теперь кажется мне вполне нормальным на ощупь, потому что мое тело не мягче и, может быть, не слабее. Грандиозное преимущество! Да, но я его любила! Любила! Так что пусть целует меня сзади, в шею. Повернуться к нему лицом он меня не заставит!
     Должно быть, встало солнце.
     Потому что на меня опустилась завеса тишины, как будто вселенная, все ее вулканы, бушующие приливы, все ее императоры, судьи, сенаторы, философы и жрецы стерлись из жизни.

Глава 11

     Вот, Дэвид, собственно, и все.
     Я могла бы еще на протяжении многих страниц развивать комедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской "Много шума из ничего".
     Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленной версией событий, данной в "Вампире Лестате" и облаченной в свою окончательную тривиальную форму Мариусом - или Лестатом, кто их знает.
     Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о тех воспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердпе, как бы ни пренебрегала ими другая сторона.
     И повесть о нашем расставании не просто история о разладе - она может послужить уроком другим.
     Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убивать без боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ей возможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я не смею - я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. По силе мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостный и амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию - поначалу это довольно редко, но все же случалось,- мы вместе казнили непрошенного гостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, они искали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.
     Мы никогда не спорили относительно их участи.
     Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над "Сатириконом" Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатир Ювенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима и Александрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла, но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скрепляли нашу связь, что чрезвычайно опасно.
     Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, как дева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженные чувства, он был тут как тут - хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, что эта нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!
     Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасное землетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественном благословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт, что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, в это время пребывавшего в городе. Как я это объясню?
     Кстати сказать, Антиохия быстро восстановилась, ее рынки расцвели вновь, появилось множество новых рабов, ничто не остановило караваны, направлявшиеся к кораблям.
     Но задолго до землетрясения мы едва ли не дрались практически каждую ночь.
     Если я проводила несколько часов в комнате Матери и Отца, Мариус неизменно приходил за мной и стремился привести в чувство. Он не может читать, когда я в таком состоянии, заявлял он. Он не может думать, зная, что я сижу внизу и намеренно призываю к себе безумие.
     Почему, требовала я ответа, его господство должно распространяться на каждый угол нашего дома и сада? А как же тот факт, что, когда какой-нибудь древний обгоревший кровопийца добирается до Антиохии, мы договариваемся о его убийстве и разделываемся с ним на равных?
     "Мы не подходим друг другу по умственным способностям?" - спрашивала я.
     "Только ты могла задать такой вопрос!" - следовал ответ.
     Конечно, ни Мать, ни Отец больше не двигались и не говорили. До меня не долетали ни кровавые сны, ни божественные указания. Мариус напоминал мне об этом только изредка. И через довольно долгое время он позволил мне вместе с ним присматривать за святилищем и до конца убедиться, какой степени достигает их молчаливое и внешне бездумное подчинение. Они выглядели совершенно недоступными, и наблюдать за ними иногда было просто страшно.
     Когда Флавий на сороковом году жизни заболел, между мной и Мариусом разразилась одна из наиболее чудовищных ссор. Это случилось в самом начале нашего совместного существования, задолго до землетрясения.
     Кстати говоря, это было чудесное время, так как зловредный старый Тиберий заполнял Антиохию новыми замечательными зданиями. Она могла посоперничать с Римом. Но Флавий заболел.
     Мариус тяжело переживал это. Он больше чем привязался к Флавию - они без конца обсуждали Аристотеля, а Флавий оказался одним из тех людей, которые одинаково хорошо умеют делать все - как управлять домом, так и с идеальной точностью копировать самый эзотеричный, рассыпающийся на куски текст.
     Флавий ни разу не задал нам вопроса о том, кто мы такие. Я обнаружила, что его преданность и любовь намного превосходили любопытство или страх.
     Мы надеялись, что болезнь Флавия не очень серьезна. Но когда наступило ухудшение, Флавий стал отворачиваться от Мариуса всякий раз, когда тот к нему заходил. Однако если протягивала руку я, он всегда принимал ее. Я часто часами лежала рядом с ним, как он когда-то лежал со мной.
     Как-то ночью Мариус отвел меня к воротам и сказал:
     "Когда я вернусь, он уже умрет. Ты справишься одна?"
     "Ты бежишь от этого?" - спросила я.
     "Нет,- ответил он.- Но он не хочет, чтобы я видел, как он умирает; он не хочет, чтобы я видел, как он стонет от боли".
     Я кивнула. Мариус ушел. Давным-давно Мариус установил правило: никогда больше не создавать тех, кто пьет кровь. Спорить с ним об этом смысла не было.
     Как только он ушел, я превратила Флавия в вампира. Точно так же, как со мной это сделали обгоревший, Мариус и Акаша, ведь мы с Мариусом уже давно обсудили метод - вытяни столько крови, сколько можешь, потом отдай ее обратно, пока не окажешься на грани обморока.
     Я действительно упала в обморок, а очнувшись, увидела, что надо мной стоит этот потрясающий грек - с едва заметной улыбкой и без единого следа болезни. Он наклонился, взял меня за руку и помог мне встать.
     Вошедший Мариус в изумлении уставился на переродившегося Флавия.
     "Вон отсюда, вон из этого дома, вон из этой провинции, вон из Империи!" - наконец вскричал он.
     Вот последние слова Флавия:
     "Благодарю вас за этот Темный Дар".
     Тогда я впервые услышала это выражение, так часто встречающееся в книгах Лестата. Как же все понимал этот ученый афинянин!
     Часами я избегала встречи с Мариусом! Войдя в конце концов в сад, я обнаружила, что Мариус погружен в глубокое горе, а когда он поднял глаза, я поняла - он был абсолютно уверен, что я намеревалась убежать с Флавием. Увидев это, я заключила его в объятия. Я видела, что он испытывает безмолвное облегчение и любовь; он моментально простил меня за мою "крайнюю опрометчивость".
     "Разве ты не видишь,- сказала я, обнимая его,- что я тебя обожаю? Но управлять мной ты не в силах! Разве ты своим здравым умом не понимаешь, что от тебя ускользает величайшая сторона нашего дара - свобода от ограниченности женского и мужского начал!"
     "Ты ни на минуту не сможешь меня убедить,- сказал он,- что чувствуешь, рассуждаешь и действуешь не как женщина. Мы оба любили Флавия. Но зачем создавать тех, кто пьет кровь?"
     "Ну, не знаю; просто Флавию этого хотелось, Флавий знал все наши тайны, мы... мы с ним понимали друг друга! Он был верен мне в самые мрачные часы моей смертной жизни. Нет, не могу объяснить".
     "Вот именно, женские сантименты. И ты отправила это создание в вечность".
     "Он присоединился к нашим поискам",- ответила я.
     Где-то в середине века, когда город богател, а в Империи была на удивление мирная обстановка, равной которой не будет еще два столетия, в Антиохии появился христианин Павел.
     Однажды ночью я пошла послушать его речи, а вернувшись домой, небрежно бросила, что этот человек обратит в свою веру и камень - столь сильна его личность.
     "Да как ты можешь тратить на это время? - спросил Мариус.- Христиане! Это даже не культ. Кто-то боготворит Иоанна, кто-то - Иисуса. Они друг с другом ссорятся. Ты что, не видишь, что натворил этот Павел?"
     "Нет, а что? - спросила я.- Я же не сказала, что собираюсь вступить в их секту. Я просто сказала, что остановилась послушать. Кому от этого хуже?"
     "Тебе, твоему рассудку, твоему душевному равновесию, твоему здравому смыслу. Интересуясь глупостями, ты компрометируешь себя, и, откровенно говоря, хуже стало самому принципу истины!"
     И это было только началом.
     "Давай-ка я рассажу тебе об этом Павле,- сказал Мариус.- Он никогда не был знаком ни с Иоанном Крестителем, ни с Иисусом из Галилеи. Евреи вышвырнули его из своей компании. А Иисус и Иоанн - оба евреи! Таким образом, Павел теперь обращается ко всем подряд. Как к евреям, так и к христианам, как к римлянам, так и к грекам; он говорит: "Не обязательно следовать еврейским обрядам. Забудьте о празднествах в Иерусалиме. Забудьте об обрезании. Становитесь христианами"".
     "Да, ты прав",- вздохнула я.
     "Очень просто следовать этой религии,- сказал он.- Она вообще ни в чем не заключается. Надо только поверить, что этот человек восстал из мертвых. Кстати, я тщательно изучил все документы, которые наводняют рынки. А ты?"
     "Нет. Удивительно, что ты счел эти поиски достойными затрат твоего драгоценного времени".
     "Ни один человек, лично знавший Иоанна или Иисуса, нигде не приводит их высказываний о том, что кто-то из них восстанет из мертвых или что поверившие в них обретут жизнь после смерти. Это выдумки Павла. Какое соблазнительное обещание! Ты бы послушала, что говорит твой друг Павел по поводу ада! Какое жестокое зрелище - небезупречные смертные могут нагрешить при жизни столько, что оставшуюся вечность будут гореть в огне".
     "Он мне не друг. Ты делаешь столь далеко идущие выводы из всего лишь одного беглого замечания. Почему тебя так это волнует?"
     "Я же объяснил, меня заботят истина и разум!"
     "Значит, ты кое-чего не понимаешь относительно этой группы христиан: их объединяет доходящая до эйфории любовь, они верят в ве