Что за трагедия привела ее к этой дурной, затхлой могиле, где головы ее сотоварищей медленно обгорали под воздействием терпеливого и равнодушного света?
     Я обернулся к ним. Свой меч я опустил вниз, он покоился у меня на боку.
     - Одному, я позволил лишь одному из них остаться в живых! - объявил я.
     Рамиэль прикрыл лицо руками и повернулся ко мне спиной. Сетий продолжал смотреть на меня, но тряс головой. Мои личные хранители лишь пристально вглядывались в меня с обычным беспристрастием, как всегда, Мастема пристально глядел на меня, безмолвно, скрывая все, что бы он ни думал обо мне, под непроницаемым выражением на лице.
     - Нет, Витторио, - сказал он. - Как ты думаешь, для того ли эта скромная стайка ангелов Господа помогла тебе преодолеть все эти препятствия, чтобы позволить жить хоть одному такому созданию?
     - Мастема, она любила меня. И я люблю ее. Мастема, она вернула мне жизнь. Мастема, умоляю тебя во имя любви. Я прошу тебя во имя любви. Все остальное здесь выполнено во имя справедливости. Но что я смогу сказать Господу, если убью и ее, которая любит меня и которую люблю я сам?
     Ничто не изменилось в выражении его лица. Он продолжал смотреть на меня с неколебимым спокойствием. И тут я услышал ужасающий звук. Это рыдали Рамиэль и Сетий. Мои хранители обернулись к ним в некотором удивлении, а затем их мечтательные, нежные глаза снова с обычным выражением устремились на меня.
     - Безжалостные ангелы,- горько промолвил я.- Ох, но это несправедливо, и я сам знаю это. Я лгу. Я солгал. Простите меня.
     - Мы прощаем тебя,- произнес Мастема.- Но ты должен выполнить то, что обещал мне сделать.
     - Мастема, можно ли ее спасти? Если она отречется... может ли она... остается ли ее душа по-прежнему человеческой?
     Ни единого слова не услышал я в ответ. Никакого отклика не последовало.
     - Мастема, пожалуйста, ответь мне. Разве ты не понимаешь? Если ее можно будет спасти, если я смогу остаться здесь с нею, может быть, мне удастся заставить ее отказаться от подобного поведения, я смогу спасти ее - ведь у нее доброе сердце. Она молода и доброжелательна. Мастема, ответь мне. Можно ли спасти такое создание?
     Без ответа. Рамиэль склонил голову на плечо Сетия.
     - О, пожалуйста, Сетий,- умолял я.- Ответь мне. Может ли она быть спасена? Должна ли она погибнуть от моей руки? Что станется, если я останусь здесь с ней и вырву все дурное из нее с корнем, ее признание, ее окончательное отречение от всего, что она вообще когда-либо совершила? Разве между вами нет священника, который смог бы дать ей отпущение всех грехов? О Господи
     - Витторио,- послышался шепот Рамиэля.- Ты что же, залил свои уши воском? Разве ты не слышишь стенания узников, голодных, жаждущих? Ты даже до сих пор не освободил их из неволи! Или ты собираешься сделать это ночью?
     - Я могу выполнить это. Я все еще могу сделать это. Но как смогу я оставить ее здесь в одиночестве, когда она осознает, что все остальные погибли, что все обещания Флориана и Годрика оказались на деле лживыми, что не существует ни одного способа вручить свою душу Господу?
     Мастема, без малейшего изменения в выражении спокойного хладнокровного взгляда, медленно повернулся ко мне спиной.
     - Нет! Не делай этого, не отворачивайся! - крикнул я. Я ухватил его за шелковый рукав, под которым скрывалась мощная рука, и ощутил непреодолимую силу под этой тканью, под странной, сверхъестественной материей. Он взглянул на меня сверху.
     - Почему ты не отвечаешь на мой вопрос?
     - Ради любви к Господу нашему, Витторио! - неожиданно взревел он, и его голос заполнил весь объем склепа- Неужели ты до сих пор ничего не понял? Мы не знаем!
     Он вырвался от меня, насупив брови, во взгляде промелькнул гнев, а рука схватилась за эфес меча.
     - Мы отнюдь не происходим из той породы, которой свойственно что-то когда-либо прощать вообще! - прокричал он.- Мы не созданы из плоти и крови, и, если в нашем понятии есть Свет, они называют его Тьмой, и это все, что нам о них известно!
     В ярости, он развернулся и прошагал к ней. Я ринулся за ним следом, оттаскивал его за руки, но не смог удержать от задуманного.
     Он круто рванул руку вниз, между ее сложенными ладонями, вцепился пальцами в ее тонкую шею. Ее глаза, ослепленные, уставились на него в неописуемом ужасе.
     - В ней есть душа человеческая,- шепотом произнес он. А потом отдернул руку, словно не хотел прикасаться к ней, не мог вынести подобного прикосновения, и отпрянул от нее, откинув меня в сторону, заставляя отступиться от нее, как и он сам.
     Я разразился рыданиями. Солнце сдвинулось, и тени в склепе начали сгущаться. Наконец, я отвернулся от нее. Полоса света над нами тускнела Это все erne было роскошное, сияющее золото, но уже несколько побледневшее.
     Мои ангелы все еще стояли в ожидании, собравшись вместе, терпеливо наблюдая.
     - Я остаюсь здесь, с нею,- решительно произнес я.- Она скоро очнется. И я сообщу ей об этом, чтобы она смогла помолиться о Божьей милости.
     Я понял сказанное уже после того, как вымолвил эти слова. Я понял сущность произнесенного, только пояснив его:
     - Я останусь с ней. Если она отречется от всех своих грехов во имя любви к Господу, то сможет быть рядом со мной, и смерть придет, и мы не пошевелим пальцем, чтобы ее ускорить, и Господь примет нас обоих.
     - Ты полагаешь, у тебя хватит сил, чтобы так поступить? - спросил Мастема- А подумал ли ты о ней самой?
     - Хотя бы столь малое я обязан сделать для нее,- отвечал я.- Я обязан. Я никогда не лгал вам, никому из вас. Никогда не лгал и себе самому. Она умертвила моего брата и мою сестру. Я сам тому свидетель. Несомненно, она убила и многих из моих родственников. Но она спасла меня самого. Она спасала меня дважды. Ведь убить просто, а спасти - сложнее!
     - Ах,- вздохнул Мастема, словно я ударил его.- Это правда.
     - И поэтому я останусь. Отныне я больше ничего не жду от вас. Я знаю, что никогда не смогу выбраться отсюда А быть может, и ей самой такое не под силу.
     - Не сомневайся, уж ей-то такое под силу,- сказал Мастема.
     - Не бросай его,- сказал Сетий.- Забери его отсюда, даже против его воли.
     - Никто из нас не может так поступить, и ты знаешь об этом,- ответил Мастема
     - Хотя бы выведи его из этого склепа,- умолял Рамиэль,- как если бы из пропасти, в которую он свалился.
     - Но это вовсе не так, и я не могу.
     - Тогда останемся с ним,- предложил Рамиэль.
     - Да, давайте останемся с ним,- сказали оба моих хранителя, более или менее одновременно и в одинаковой приглушенной манере.
     - Пусть она встретится с нами.
     - А откуда мы знаем, что она сможет? - спросил Мастема.- Как мы узнаем, что она пожелает с нами встретиться? Много ли раз случалось, чтобы человеческое существо могло увидеть нас?
     Впервые он столь явно выказывал гнев. Он глядел прямо на меня.
     - Господь сыграл с тобой недобрую шутку, Витторио,- горестно произнес он.- Он дал тебе таких врагов и таких союзников!
     - Да, я понимаю это и буду просить его от всего сердца и ценой всех моих страданий о спасении ее души.
     Я вовсе не намеревался закрывать глаза.
     Я точно знаю об этом.
     Но вся сцена событий совершенно переменилась. Груда голов лежала как прежде, а некоторые еще сморщивались, усыхали; едкий дым поднимался над ними, а свет над этой отвратительной грудой уже меркнул, хотя и по-прежнему оставался золотым - за сломанными ступенями, за зазубренными копьями...
     И мои ангелы скрылись.

И не введи меня во искушение

     При всей моей юности, тело мое уже не существовало более. Но как я мог оставаться в этом склепе в ожидании, когда она очнется, не пытаясь найти способ выйти оттуда?
     Я уже не помышлял просить об этом своих хранителей. Я заслужил такую участь, но был убежден в своей правоте, в том, что должен предоставить ей эту единственную возможность, которую предназначил для нее, что она должна отдаться на милость Господа, и мы выйдем из этого склепа и, если будет необходимо, найдем священника, который смог бы дать ее человеческой душе отпущение всех грехов. Ибо, если она не сможет признаться в любви только к одному Господу, ну что же, тогда, несомненно, ее спасло бы отпущение грехов.
     Я полюбопытствовал, пошарил на ощупь по всем углам склепа, осторожно обходя высыхающие трупы. Какой сильный свет, должно быть, сверкал на запекшихся пятнах крови, ручьями стекавшей по краям каменных гробниц!
     Наконец, я нашел то, что надеялся найти,- огромную лестницу, которую можно было приподнять и упереть в потолок. Только как бы я смог совладать с такой махиной?
     Я подтащил ее к середине склепа, отшвырнув но- гой с пути практически полностью разложившиеся головы, и, встав в центре, между двумя ступенями, попытался ее поднять.
     Немыслимо. У меня попросту не оказалось достаточно действенного рычага для этой цели. Несмотря на внешнюю хрупкость, лестница была безмерно тяжелой, так как была чересчур длинной. Трое или четверо здоровых, крепких мужчин смогли бы поднять ее на такой уровень, чтобы она зацепилась верхними ступенями за сломанные копья, но для меня одного такая задача оказалась непосильной.
     Увы! Но была и другая возможность. Можно было бы действовать с помощью цепи или веревки, которую удалось бы набросить на сломанные копья. В полной тьме я попытался отыскать что-нибудь подобное, но не нашел ничего.
     Неужели здесь не было каких-то цепей? Ни кольца, ни веревки?
     Неужели никогда не появлялось здесь какое-нибудь молодое, бойкое существо, способное перескочить через эту брешь между полом и сломанной лестницей?
     В отчаянии, я стал продвигаться вдоль стен, надеясь наткнуться на какой-нибудь выступ, или на крюк, или на нечто необычное, что свидетельствовало бы о наличии какой-либо кладовой или, Боже упаси, еще одного склепа для этих тварей.
     Но мне не удавалось найти ничего.
     Наконец, уже пошатываясь от усталости, я снова направился к середине помещения. Я собрал в одну груду все головы, даже ненавистную лысую голову Годрика, которая походила теперь на выделанную кожу с желтыми щелями вместо глазниц, и сложил их туда, где ничто не препятствовало свету в его разрушительной работе.
     Затем, споткнувшись о лестницу, я упал на колени у изножия гробницы Урсулы.
     Я словно утонул. Я мог бы поспать немного. Нет, не спать, конечно, но передохнуть.
     Разумеется, не желая этого на самом деле, опасаясь и порицая подобное поведение, я ощутил, как вдруг утратил всякую власть над своим телом, и улегся на каменный пол; глаза мои закрылись в блаженном, восстановительном сне.
     Как странно было все это!
     Я думал, что ее крик разбудит меня, что, словно испуганный ребенок, она с воплем проснется в темноте на своем погребальном ложе, обнаружив себя в полном одиночестве среди всех этих мертвецов.
     Я думал, что вид этой груды голов ужаснет ее.
     Но ничего подобного не случилось.
     Сумерки наполнили пространство наверху, фиолетовые, словно цветы на той луговине, и она склонилась надо мной. Она надела четки на шею, что само по себе весьма необычно, и носила их как прекрасное ювелирное украшение с золотым распятием, вращающимся на весу, как сверкающую частичку золота, по цвету напоминающую пятнышки света в ее глазах. Она улыбалась.
     - Мой храбрец, мой герой, вставай, надо спасаться из этого царства смерти. Ты выполнил обещанное, ты отомстил им.
     - Шевелила ли ты губами?
     - Разве мне необходимо делать это в беседе с тобой?
     Я почувствовал, как меня охватило нервное возбуждение, когда она поставила меня на ноги. Она стояла, вглядываясь в мое лицо, а ее руки уверенно лежали у меня на плечах.
     - Благословенный Витторио,- сказала она. Затем, обхватив меня за талию, она поднялась в воздух, и мы пронеслись мимо сломанных копий, даже не прикоснувшись к их расщепленным древкам, и оказались в сумраке самой церкви. За окнами стемнело, и тени в затейливом, но благосклонном танце скользили вокруг отдаленного алтаря.
     - Ох, моя дорогая, моя дорогая,- лепетал я.- Ты знаешь, как поступили ангелы? Ты знаешь, что они сказали?
     - Поспешим, освободим узников, если хочешь.
     Я почувствовал себя столь освеженным, столь исполненным необыкновенной бодрости! Словно я вовсе не пережил всех страданий от этой немыслимой, истощающей последние силы работы, как если бы эта война не изнурила мои руки и полностью не надорвала мои силы, как если бы битва и затраченные усилия вообще не выпали мне на долю за эти последние несколько дней.
     Я устремился с ней вместе в замок. Одни за другими мы распахивали все двери, за которыми томились жалкие узники голубятни. Впереди с кошачьей грацией спешила она, легко скользя по дорожкам под сенью апельсиновых рощиц, мимо вольеров с птицами; она опрокидывала котлы с супом, она взывала к несчастным, искалеченным и отчаявшимся, объясняя, что теперь никто более не удерживает их в неволе.
     В мгновение ока мы оказались на высоком балконе. Внизу в полутьме я видел их жалкое шествие - длинную, извивающуюся линию, спускающуюся вниз с горы под пурпурным небом с восходящей вечерней звездой. Слабые помогали сильным; старики несли молодых.
     - Куда они направляются, обратно в этот кошмарный город? Снова к тем чудовищам, отдавшим их на пожертвование? - Внезапно меня обуяла ярость.- Покарать - вот что следует сделать с ними.
     - Позже, Витторио, еще есть время. Твои несчастные, унылые жертвы теперь свободны. Настал наш с тобой час. Пойдем.
     Юбки темным вихрем обвивали ее ноги, пока мы летели, спускаясь все ниже и ниже, мимо окон, мимо стен... И вот, наконец, моим ногам удалось коснуться мягкой земли.
     - О Господи Боже, ведь это та луговина, взгляни! - воскликнул я.- Я вижу ее так ясно в свете восходящей луны, такой она является мне в сновидениях.
     Внезапная неясность охватила меня целиком. Я обнял ее обеими руками, мои пальцы погрузились в ее волнистые волосы. Казалось, весь мир раскачивается вокруг меня, а сам я остановился навеки в этом танце с нею и легкий ароматный ветерок из рощи поет для нас, как если бы мы были связаны друг с другом навечно.
     - Ничто никогда не разлучит нас, Витторио,- проговорила она. Она оторвалась от меня. Она побежала впереди меня.
     - Нет, подожди, Урсула, постой! - кричал я. Я бросился за ней, но трава и ирисы превратились здесь в слишком высокие густые заросли. Это уже не столь походило на мои сновидения, но вдруг все вокруг словно ожило, до меня донесся запах зелени дикой природы, а деревья в лесных чащах нежно шелестели ветвями на душистом ветру.
     Я упал наземь, опустошенный, и цветы подняли головки по обе стороны от меня. Я позволил красным ирисам смотреть сверху на свое устремленное в небо лицо.
     Она опустилась на колени передо мной.- Он простит меня, Витторио,- сказала она.- Он простит все в своем бесконечном милосердии.
     - О да, любовь моя, мое счастье, моя прекрасная любовь, моя спасительница, Он простит.
     Крошечное распятие крутилось возле моей шеи.
     - Но ты должен сделать это ради меня, ты, позволивший мне жить, ты, спасший меня и заснувший, полностью доверившись мне, у изножия моей могилы, ты должен сделать это...
     - Что именно, моя любимая? - спросил я.- Только скажи, и я все исполню.
     - Помолившись сначала, чтобы Бог придал тебе силы, а затем, воззвав к своему человеческому телу, к своему чистому, здоровому и крещеному телу, ты должен забрать из меня столько дьявольской крови, сколько сможешь, ты должен вытянуть ее из меня, и так ты сможешь освободить мою душу от этого заклятия; она извергается из тебя рвотными массами, как то снадобье, которым поили в монастыре, которое не принесло тебе никакого вреда. Сделаешь ли ты это ради меня?
     Я вспомнил о тошноте, о рвоте, струями вырывавшейся у меня изо рта в монастыре. Я вспомнил свою ужасающую невнятную речь и нахлынувшее безрассудство.
     - Ради меня, сделай это,- умоляла она. Она легла лицом ко мне, и я услышал, как сердце билось у нее в груди, словно птица в силке, и мне слышно было, как сильно стучит и мое собственное сердце,- никогда еще в жизни я не испытывал столь упоительной слабости. Я ощутил, как сгибаются мои пальцы. На мгновение мне почудилось, будто они покоились на твердых камнях на этой луговине, будто тыльные стороны обеих рук отыскали твердые камешки, но тут я снова ощутил, что прикасаюсь к сломленным стеблям красных и белых ирисов.
     Она приподняла голову.
     - Во имя Господа,- сказал я,- ради твоего спасения я должен принять от тебя любой яд; я высосу эту кровь, словно из пагубной раны, как если бы тебя разъедала проказа. Дай мне ее, позволь вытянуть из тебя дьявольские соки.
     Ее лицо, склонившееся надо мной, было совершенно спокойно, такое маленькое, изящное, такое бледное.
     - Будь смелым, любовь моя, будь смелым, ибо сначала мне нужно освободить место для нее.
     Она примостилась у моей шеи, и в мою плоть впились ее острые зубки.
     - Крепись, осталось совсем немного.
     - Еще немного? - прошептал я.- Еще немного. Ах, Урсула, взгляни вверх, взгляни на небеса и на ад в этом небе, ибо и сияющие звезды, и раскаленные котлы с кипящей смолой - все это подвешивают там ангелы.
     Но язык мой напрягся, и лишь бессвязные звуки эхом отдавались в ушах. Я погрузился в кромешную темноту, а когда поднял руку, мне показалось, что золотая сетка накрыла ее, и я смог увидеть где-то далеко-далеко запутавшиеся в ней пальцы.
     Луговина вдруг осветилась солнечными лучами. Мне захотелось вырваться, сесть, рассказать ей:
     - Взгляни, вышло солнце, а ты не почувствовала ни малейшего вреда, моя драгоценная девочка.
     Но нескончаемыми волнами меня пронизывала божественная, потрясающая радость, она разрывала меня, вздымалась из моих чресл, эта улещивающая, великолепная радость.
     Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло ощущение, будто ее душа овладела всеми членами моего тела, воцарилась во всех моих органах, которые одновременно принадлежали и взрослому мужчине, и ребенку, а теперь еще и человеку.
     - Ох, любовь моя, мой дорогой, не останавливайся.- Солнце отплясывало, словно сбившись с толку, в ветвях каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй.- Прими ее от меня, Витторио.
     - Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя,- сказал я.- О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема...
     Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье - вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре,- это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым неясным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня непреодолимой струей.
     Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые пряди. Дыхание мое стало прерывистым.
     Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуловимую, словно кошачью, тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои.
     Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынной луговине, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен!
     Луговина пропала, а быть может, ее никог