очень красивы: у вас свежая кожа, и двигаетесь вы, как юная девушка".
     Я вздохнула и поблагодарила Иакова. Пора ему уходить, пока на нас не разгневался его отец. Я смотрела на бурлящие синие волны. Я втайне порадовалась, что наша семья отошла от приемов и банкетов во дворце императора, но тут же, сознавая, что затворничество вымостило нам путь к гибели, укорила себя за эту радость.
     Я видела Германика во время его триумфального шествия по Риму - потрясающий молодой человек, в чем-то очень похожий на Александра; от отца и братьев я знала, что Тиберий, опасаясь популярности своего наследника, отослал его на Восток, подальше от римской толпы.
     Легат Пизон? Я его в жизни не видела. Ходили сплетни, что его послали на Восток, чтобы насолить Германику. Сколько талантов и мыслей потрачено впустую!
     Иаков вернулся ко мне.
     "Итак, вы окажетесь в этом большом городе 6езымянной незнакомкой,- сказал он.- У вас будут влиятельные защитники, обласканные Германиком. Он молод и задает в городе тон энергии и веселья".
     "А Пизон?" - спросила я.
     "Его все ненавидят. Особенно солдаты. А вам прекрасно известно, что это означает в римской провинции".
     С палубы можно целую вечность любоваться волнующимся, холмистым морем.
     В ту ночь мне приснился второй кровавый сон. Он очень походил на первый. Я испытывала жажду, мне необходима была кровь. Меня преследовали враги, враги, которые знали, что я - демон, что меня нужно уничтожить. Я бежала. Свои отреклись от меня, выгнали, беззащитную, к этим суеверным людям. Потом я увидела пустыню и поняла, что умру; я с криком проснулась и села, но тут же зажала рукой рот, чтобы меня никто не услышал.
     Меня отчаянно беспокоила жажда крови. Бодрствуя, я себе такого не представляла, но во сне я становилась чудовищем, известным в Риме как Ламия. Или кем-то в этом роде. Кровь была прекрасна, кровь была всем. Неужели старый грек Пифагор прав? Значит, души переходят из тела в тело? Но в той, прошлой, жизни моя душа была душой монстра.
     В течение дня мне случалось задремать, и я оказывалась в непосредственной опасной близости от сна, как будто он затаился в моих мыслях, как ловушка, и ждал, когда же удастся завладеть моим сознанием. Но самое страшное начиналось ночью: "Ты уже служила мне! - Что это может значить? - Иди ко мне".
     Жажда крови. Я закрывала глаза, съеживалась в постели и молилась:
     "Мать Изида, очисти мои мысли от кровавого безумия".
     Потом я обратилась к старому проверенному средству - к эротике. Затащить в постель Иакова! Безуспешно. Тогда я еще не знала, что соблазнить евреев всегда было и будет сложнее, чем всех прочих мужчин! Мне дали это понять с великим тактом и вежливостью.
     Я оценивающе оглядела всех рабов. И речи быть не может. Во-первых, все они - рабы с галер, среди них нет ни одного "Бен Гура" в оковах, ожидающего, когда я приду к нему на помощь. Обычные отбросы, бедные преступники, прикованные к своим местам по-римски - так, чтобы в случае кораблекрушения они затонули вместе с судном. Как и все рабы на галерах, они умирали от монотонности существования и хлыста. Не слишком приятно было спускаться в трюм галеры и видеть их согбенные спины. Однако я смотрела на них с той же холодностью, что и американец, лицезреющий на экране цветного телевизора голодающих в Африке детей - маленькие черные скелетики с непомерно большими головами, умоляющие о глотке воды. Потом - новости, реклама, музыкальная вставка, далее - репортаж корреспондента Си-Эн-Эн из Палестины: летящие камни, резиновые пули... Телевизионная кровь.
     Остальными путешественниками были матросы-зануды и два старых благочестивых еврея, видевшие во мне лишь шлюху, если не хуже, и отворачивавшиеся всякий раз, когда я выходила на палубу в длинной тунике и с распущенными волосами.
     Должно быть, я казалась им воплощением непристойности. Но я, глупая, жила в оцепенении, наслаждаясь приятным путешествием,- и все потому, что подлинное горе и ярость пока что не проникли в мою душу. Все произошло слишком быстро.
     Я злорадствовала, вспоминая, как в последние минуты своей жизни отец расправился с солдатами Тиберия, дешевыми наемниками, посланцами трусливого, нерешительного императора. А об остальном и думать себе запретила, изо всех сил стараясь изображать из себя закаленную духом римлянку.
     Эту официальную римскую позицию по отношению к неудачам, к трагедии прекрасно отобразил современный ирландский поэт Йейтс:

     Брось на жизнь и смерть холодный взгляд.
     Проезжай, всадник!

     Не родился еще на свет римлянин, который не согласился бы с его словами.
     Такой я и стала - единственный оставшийся в живых член большой семьи, которому отец приказал "жить". Я не осмеливалась размышлять о судьбе моих братьев, их милых жен и детишек. Я не могла представлять себе избиение детей - маленьких мальчиков, рассеченных широкими мечами, младенцев, пригвожденных к стене. О Рим! Рим и его кровавая старая мудрость! Непременно истребить отпрысков. Убить всю семью!
     Лежа по ночам в одиночестве, я оказывалась во власти жутких кровавых снов. Они напоминали фрагменты забытой жизни на забытой земле. Сны развивались на фоне гулкой вибрирующей музыки, как будто кто-то бьет в гонг, а рядом торжественно и глухо звучат барабаны. Как в тумане, я видела на стенах скупые и плоские рисунки, изображающие чужие мне миры. На меня отовсюду глядели нарисованные глаза. Я пила кровь! Пила из маленького дрожащего человека, стоявшего передо мной на коленях, как перед Матерью Изидой.
     Я просыпалась, хватала большой кувшин воды, стоявший у кровати, и выпивала его до дна. Я пила воду, чтобы утолить жажду, испытанную во сне, чтобы бросить ей вызов. Меня едва не тошнило от воды.
     Я ломала голову. Снились ли мне такие сны в детстве?
     Нет. А сны эти вызывали во мне какие-то воспоминания! О посвящении в обреченном храме Изиды, когда такие обряды еще были в моде. Я была пьяна, меня окунали в бычью кровь, мы вставали в круг и исполняли какой-то дикий танец. В голове звучали песнопения в честь Изиды. Нам обещали перерождение!
     "Никогда не рассказывай, никогда не рассказывай, никогда не рассказывай..."
     Но что могла рассказать опьяневшая новопосвященная, едва помнившая саму церемонию?
     Изида вызывала во мне воспоминания о приятной музыке лир, флейт, бубнов, о высоком волшебном звуке металлических струн систра, который Мать держала в руке. Мимолетные воспоминания о том, как мы танцевали обнаженные, все в крови, как поднимались ночью к звездам, как видели по циклам всю жизнь, как ненадолго прекрасно понимали, что луна всегда будет меняться, а солнце всегда будет всходить. Объятия других женщин. Мягкие щеки, поцелуи и покачивающиеся в унисон тела.
     "Жизнь, смерть, перерождение - никакая не совокупность чудес,- сказала жрица.- Чудо - понять и принять. Вершите чудеса в своей собственной душе".
     Конечно, мы не пили кровь! А бык... Такая жертва требовалась только для посвящения. Мы не приносили на ее украшенные цветами алтари беспомощных животных, нет, наша Святая Мать такого у нас не просила.
     Теперь, оставшись в одиночестве посреди моря, я старалась не спать, чтобы не видеть снов.
     Но едва усталость брала верх, начинался сон, как будто он только и ждал, пока я закрою глаза.
     Я лежала в золотых покоях. Такое впечатление, что я пила кровь, кровь из горла бога, вокруг распевали хоры - унылый повторяющийся звук, не заслуживающий названия "музыка"; а когда я насытилась кровью, этот бог - не знаю, кем он был на самом деле,- поднял меня и положил на алтарь.
     Я чувствовала под собой холодный мрамор. Я осознала, что на мне нет одежды. Неловкости я не испытывала.
     Где-то вдалеке, в глубине этих величественных залов, эхо разнесло плач женщины. Меня переполняла кровь. Поющие приблизились ко мне, держа в руках глиняные масляные лампы. Меня окружали темные липа, темные, как из далекой Эфиопии или Индии. Или из Египта. Смотри! Подведенные глаза! Я посмотрела на свои руки и ладони. Тоже темные. Но тем, кто лежал на алтаре, была я, я говорю "тем", потому что во сне я, без сомнения, ощущала себя мужчиной. Меня прорезала боль. Бог сказал:
     "Это просто переход. Теперь испей понемногу от каждого из нас".
     Только после пробуждения меня озадачило перевоплощение в мужчину, как, впрочем, озадачивало и все остальное. Я тонула в ощущении египетского искусства, египетской тайны - я сталкивалась с ней, увидев золотую статую на рынке или танцоров-египтян на банкете, живые скульптуры с подведенными черными глазами, в черных, заплетенных в косы париках, они перешептывались на таинственном языке. Что они думали о нашей Изиде в римском платье?
     Меня мучила загадка; что-то не давало покоя моему рассудку. То, что заставляло римских императоров так бояться египетских и восточных культов, нахлынуло и на меня: тайна и эмоции, выходящие за пределы здравого смысла и закона.
     Моя Изида на самом деле была римской богиней, универсальной богиней. Матерью для каждого из нас; ее культ распространился в греческом и римском мире задолго до того, как пришел в собственно Рим. Наши бедные жрецы были греками и римлянами. Паства состояла из греков и римлян.
     Нечто, возникшее в моем разуме, произнесло:
     "Вспоминай!"
     Едва слышный отчаянный голос у меня в голове, подстрекавший меня "вспомнить" ради самой себя.
     Но воспоминания только привели к путанице и неразберихе. Между реальностью - моей каютой и рокотом волн - и неким смутным пугающим миром, миром храмов, окутанных словами, творящими волшебство, падала завеса! Удлиненные прекрасные бронзовые лица. Шепот:
     "Бойся жрецов Ра! Они лгут!"
     Я вздрогнула и закрыла глаза. Царица-Мать прикована к трону цепями! Она плачет! Это был ее плач! Невыразимо.
     "Понимаешь, она забыла, как нужно править. Делай что мы говорим".
     Я вздрогнула и проснулась. Я и хотела понять, и не хотела. Царица в чудовищных оковах плакала. Я ее не разглядела. Все шло в развитии. Все виделось в деталях.
     "Пойми, царь уже рядом с Озирисом. Смотри, какой у него взгляд; тех, чью кровь ты пьешь, ты отдаешь Озирису; каждый становится Озирисом". "Но почему же кричала царица?" Нет, это безумие. Нельзя позволять этой путанице брать над собой верх. Я не смогла бы намеренно ускользать в эти фантазии или воспоминания, если предположить, что они действительно имеют под собой основание. Должно быть, это чепуха, искаженные картины, вызванные горем и чувством вины - чувством вины за то, что я не побежала к очагу и не вонзила себе в грудь кинжал.
     Я попыталась вспомнить успокаивающий голос отца, объяснявшего, что кровь гладиаторов насыщает жажду мертвых, Manes.
     "Кое-кто считает, что Мертвые пьют кровь,- давным-давно говорил мой отец за обедом.- Поэтому мы так боимся несчастливых дней, когда считается, что Мертвые могут ходить по земле. Лично я думаю, что это ерунда. Мы должны почитать своих предков..."
     "А где Мертвые, отец?" - спросил мой брат Люций.
     И. кто же поднялся на другом конце стола, чтобы процитировать Лукреция грустным девичьим голосом, заставившим, однако, замолчать всех мужчин? Лидия!

     Надо добавить еще на тела основные природа
     Все разлагает опять и в ничто ничего не приводит.
     Ибо, коль вещи во всех частях своих были бы
     смертны,
     То и внезапно из глаз исчезали б они, погибая,
     Не было б вовсе нужды и в какой-нибудь силе,
     могущей
     Их по частям разорвать и все связи меж ними
     расторгнуть.

     "Нет,- довольно мягко ответил мне отец.- Лучше процитируй Овидия: "Призраки малого просят: превыше даров дорогих ценят они почитание".- Он выпил вина.- Призраки - в подземном мире, они не причинят нам вреда".
     "Мертвых нигде нет, их вообще нет",- отозвался мой старший брат Антоний.
     Отец поднял кубок.
     "За Рим, - сказал он, и наступил его черед цитировать Лукреция: - "Эта природа вещей: столь много в ней всяких пороков...""
     Сплошные пожатия плечами и вздохи. Римский подход. Даже жрецы и жрицы Изиды присоединились бы к словам Лукреция:

     Значит, изгнать этот страх из души и потемки рассеять
     Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного,
     Но природа сама своим видом и внутренним строем.
     (Перевод Ф. Петровского.)

     Пьяна? Одурманена? Бычья кровь? Внутренний строй? Все сводится к одному. Знать! Верти стихи, как хочешь. А фаллос Озириса навеки останется в Ниле, и воды Нила всегда будут оплодотворять Мать Египет - смерть порождает жизнь с благословения Матери Изиды. Конкретная схема, своего рода "внутренний строй" природы.
     Галера все плыла.
     В этих мучениях я изнывала еще дней восемь, часто лежа по ночам без сна, а засыпая только днем, чтобы не видеть снов.
     Неожиданно ранним утром в мою дверь постучался Иаков.
     Мы уже прошли половину пути по Оронту. До Антиохии - двадцать миль. Я, как могла, убрала волосы в шиньон на затылке (раньше я никогда этого не делала без рабыни), прикрыла римский наряд большим черным плащом и приготовилась к высадке - женщина Востока, скрывающая лицо, под защитой евреев.
     Когда на горизонте показался город, когда нас приветствовала и приняла к себе гавань - мачты, шум, запахи, крики,- я выбежала на палубу посмотреть. Город оказался великолепным.
     "Вот видите",- сказал Иаков.
     Меня усадили в носилки и быстро понесли через широкие рынки на набережной, через большую открытую площадь, забитую людьми. Повсюду я видела храмы, галереи, книготорговцев, даже высокие стены амфитеатра - то же, что и в Риме. Нет, это далеко не маленький город.
     Молодые люди толпились у брадобреев, готовясь побриться, как велел обычай, и закрутить на лбу завитки - прическа, введенная в моду Тиберием по собственному примеру. Везде винные лавки. Переполненные рынки рабов. Я обратила внимание на то, что целые улицы отданы определенным ремесленникам - улицы палаточников, улицы серебряных дел мастеров.
     А в самом центре Антиохии во всей своей красе высился храм Изиды!
     Моя богиня! Изида! Входят и выходят ее последователи, причем в больших количествах, и никто их не беспокоит. В дверях - облаченная в лен жрица! Храм был до отказа заполнен людьми.
     Я подумала, что в таком месте я сбегу от любого мужа!
     Постепенно я поняла, что на форуме, в центре города, возникло какое-то волнение. Я услышала, как Иаков приказал людям побыстрее убираться с широкой торговой улицы в переулки. Носильщики побежали. Рука Иакова задернула занавески, и город исчез из вида.
     По-латыни, по-гречески, по-халдейски выкрикивались новости: убийство, убийство, отравление, предательство. Я выглянула из-под занавески. Люди плакали, проклиная римлянина Гнея Кальпурния Пизона, они проклинали как его, так и его жену Плацину. Почему? Мне они не особенно нравились - но что же все-таки случилось? Иаков вновь приказал моим носильщикам поторопиться. Мы промчались в ворота и оказались в вестибюле просторного дома, по стилю и цвету схожего с моим римским домом, только намного меньше. Я видела те же самые украшения, перистиль вдалеке, группки рыдающих рабов.
     Вскоре носилки поставили, и я вышла, очень озабоченная тем, что меня не остановили в дверях, чтобы, по обычаю, вымыть ноги. А волосы у меня расплелись и падали волнами.
     Но меня никто не замечал. Я оглядывалась по сторонам, изумляясь восточным коврам, кистям в дверных проемах, птицам, распевающим в клетках - своих маленьких тюрьмах. Весь пол устилали ковры, наброшенные один на другой. Ко мне направились две дамы - судя по виду, хозяйки дома.
     "В чем дело?" - спросила я.
     Они были одеты по моде, которой придерживались богатые римлянки,- расшитые золотом платья, множество браслетов...
     "УМОЛЯЮ вас,- обратилась ко мне одна из них,- ради вашего же блага, уходите! Идите обратно в носилки!"
     Они попытались запихнуть меня в занавешенные носилки, но я, рассерженная таким приемом, сопротивлялась.
     "Я понятия не имею, где нахожусь,- заявила я.- И не знаю, кто вы такие! Прекратите толкаться!"
     Хозяин дома, во всяком случае человек, внешне определенно таковым являющийся, стрелой подбежал ко мне, по его щекам катились слезы, короткие седые волосы были взъерошены - похоже, он рвал их на себе от горя. Он разодрал свою длинную тунику и размазал по лицу грязь. Старик с согбенной спиной и массивной головой, с отвислой морщинистой кожей.
     "Ваш отец был моим младшим коллегой,- сказал он мне по-латыни. Он схватил меня за руки.- Я обедал в вашем доме, когда вы были ребенком. Я видел, как вы передвигались на четвереньках".
     "Нежный возраст",- быстро ответила я.
     "Мы с вашим отцом учились вместе в Афинах, спали под одной крышей".
     Женщины, охваченные паникой, зажимали рукам рты.
     "Мы с вашим отцом сражались вместе с Тиберием во время его первой кампании. Мы бились со злобными бледнокожими варварами".
     "Вы проявили чудеса храбрости",- сказала я.
     Мой черный верхний плащ упал, открыв всем неприбранные длинные волосы и простое платье. Никто не обратил на это внимания.
     "Германик обедал в этом доме, потому что ваш отец упоминал обо мне!"
     "Вот как? Понимаю",- ответила я.
     Одна из женщин сделала мне знак забираться в носилки. Где же Иаков? Старик меня не отпускал.
     "Мы были вместе с вашим отцом и Августом, когда поступили новости о гибели наших войск в Тевтобургском лесу, о том, что полководец Вар и все его люди убиты. Мои сыновья сражались бок о бок с вашими братьями в легионах Германика, когда он наказывал северные племена! О боги!"
     "Да, действительно, потрясающе",- на этот раз вполне серьезно сказала я.
     "Залезайте в носилки и убирайтесь!",- крикнула одна из женщин.
     Старик схватил меня еще крепче.
     "Мы сражались с безумным королем Арминием! Мы могли бы победить! Твой брат Антоний ведь не хотел сдаваться и уходить?!"
     "Я... Не..."
     "Выведите ее отсюда!" - закричал молодой патриций. Он тоже плакал. Потом вышел вперед и толкнул меня к носилкам.
     "Убери руки, слабоумный!" - рявкнула я и дала ему пощечину.
     Все это время Иаков беседовал с рабами, вникая в суть дела.
     Пока седовласый грек всхлипывал и целовал меня в щеки, Иаков подошел и отвел меня к носилкам.
     "Германика только что убили,- сказал он мне на ухо.- Все, кто был ему предан, убеждены, что убийство подстроил Тиберий через легата Пизона. Его отравили. Слухи разносятся по городу, как пожар".
     "Тиберий, ну ты и идиот! - прошептала я, закатывая глаза.- Один трусливый шаг за другим!"
     Я погрузилась в темноту. Носилки подняли.
     Иаков продолжал:
     "У Гнея Кальпурния Пизона здесь, естественно, есть союзники. Все передрались. Сводят счеты. Калечат друг друга. Эта греческая семья ездила с Германиком в Египет. Уже начались беспорядки. Мы уходим!"
     "Прощайте, друг!" - крикнула я старому греку, пока меня выносили из дома.
     Не думаю, что он меня слышал. Он опустился на колени, не переставая проклинать Тиберия. Он кричал о самоубийстве и просил принести ему кинжал.
     Мы снова неслись по улицам.
     Я наискосок улеглась в носилках, тупо размышляя в темноте. Германик мертв. Отравлен Тиберием!
     Я знала, что недавнее путешествие Германика в Египет очень разозлило Тиберия. Египет отличался от других провинций. Рим находился в такой зависимости от его зерна, что сенаторам нельзя было туда ездить. Но Германик поехал - "просто взглянуть на реликвии древности", как говорили его друзья на улицах Рима.
     "Это не более чем предлог! - думала я в отчаянии.- Где суд? Приговор? Яд!"
     Мои носильщики бежали бегом. Вокруг кричали и рыдали люди:
     "Германик, Германик! Верните нам нашего прекрасного Германика!"
     Антиохия поистине обезумела.
     Наконец мы оказались на узкой улочке, скорее даже, в переулке - ты знаешь, о чем я говорю: целую сеть таких улочек обнаружили на развалинах Помпеи в Италии. Из кувшинов на углах разносился запах мужской мочи. Из высоких труб пахло пищей. Мои носильщики на бегу спотыкались о грубые камни.