пезы и таким образом получить возможность проглотить все остальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следовало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе.
     Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся.
     "Когда придет время, он уйдет в отставку,- говаривал мой отец. - Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?"
     Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать.
     Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил старые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики.
     Император раздавал беднякам бесплатную кукурузу из Египта. В Риме никто не голодал. Он сохранил головокружительное количество старых праздников, игр и зрелищ - их было столько, что нас уже тошнило. Но, как добропорядочные римляне, мы зачастую вынуждены были на них присутствовать.
     Конечно, на арене происходили очень жестокие зрелища. Были и жестокие казни. С рабами обращались безжалостно.
     Но сегодня никто не понимает, что в душе даже самого нищего бедняка эта жестокость сосуществовала с чувством личной свободы.
     Суды не принимали поспешных решений. Они искали советов у законов прошлого. Они следовали логике и кодексам чести. Люди имели возможность вполне открыто выражать свои взгляды.
     Я подробно останавливаюсь на этом, так как именно здесь лежит ключ к моей истории: мы с Мариусом родились в то время, когда римский закон, как выразился бы Мариус, основывался не на божественных откровениях, но на логике и разуме.
     Мы совсем не такие, как те, кого забрали во Тьму в странах Магии и Тайны.
     При жизни мы доверяли не только Августу, но и римскому сенату. Мы верили в общественную добродетель; мы придерживались того образа жизни, где не было места ритуалам, молитвам, колдовству, их влияние было разве что поверхностным Добродетель, запечатленная в характере, - вот наследие Римской республики, доставшееся как Мариусу, так и мне.
     Конечно, в нашем доме было полно рабов. Блистательные греки и ворчащие работники, армия женщин, суетливо полирующих бюсты и вазы. Город был битком набит освобожденными рабами - вольными людьми,- кое-кто из которых обладал внушительным богатством.
     К нашим рабам мы относились как к близким людям
     Когда умирал мой старый учитель-грек, мы с отцом не ложились всю ночь. Мы держали его за руки, пока не остыло тело. В наших римских владениях никого не пороли, если только отец лично не отдавал приказ о наказании. Деревенские рабы бездельничали под фруктовыми деревьями. Наши управляющие были богаты и не стеснялись демонстрировать свое благосостояние нарядными одеждами.
     Я помню времена, когда в саду появилось так много старых рабов-греков, что я целыми днями слушала их споры. Больше им нечем было заняться. Я многому от них научилась.
     Я росла не просто счастливой, а очень счастливой. Если ты считаешь, что я преувеличиваю степень своего образования, обратись к письмам Плиния иди к другим мемуарам или переписке той эпохи. Высокородные девушки получали прекрасное образование; римлянки моего времени могли гулять свободно, не опасаясь посягательств со стороны сильного пола. Мы брали от жизни столько же, сколько мужчины.
     Мне едва исполнилось восемь лет, когда меня вместе с несколькими женами моих братьев впервые повели на арену, чтобы насладиться сомнительным удовольствием от лицезрения мечущихся, обезумевших экзотических животных, например жирафов, прежде чем в них всадят множество стрел, следом на арену выходила небольшая группа гладиаторов, чтобы насмерть сразиться с другими гладиаторами, а после этого выводили преступников и скармливали их львам.
     Дэвид, я и сейчас слышу рев этих львов. Словно ничто не отделяет меня от того мгновения, когда я сидела на деревянной скамье - наверное, во втором ряду, ибо эти места считались лучшими - и смотрела, как звери пожирают людей заживо. Мне полагалось испытывать удовольствие, дабы продемонстрировать силу духа, бесстрашие перед лицом смерти, а не при виде предельно жестокого зрелища.
     Публика кричала и смеялась над разбегавшимися от зверей мужчинами и женщинами. Некоторые жертвы отказывались доставить толпе это удовольствие. Они просто не двигались, когда на них нападали голодные львы; те, кого пожирали заживо, почти неизменно лежали в ступоре, как будто их души уже поднялись в воздух, хотя лев еще не добрался до горла.
     Я помню тот запах. Но еще я помню шум толпы. Я прошла испытание характера, я досмотрела все до конца. Я наблюдала, как гладиатор-чемпион встречает свой конец, лежа в крови на песке, когда меч входит в его грудь. Однако я отчетливо помню, как отец едва слышно пробормотал, что это отвратительно. Должна сказать, что того же мнения придерживались все, кого я знала. Мой отец, как и остальные, считал, что кровопролитие необходимо простолюдинам. Мы же, высокородные, должны восседать там ради народа. В этой удивительной порочности было что-то религиозное.
     Организация этих безобразных зрелищ считалась чем-то вроде общественного долга.
     Жизнь римлян в основном протекала вне дома - нужно было принимать участие в публичных мероприятиях, посещать церемонии и зрелища, быть на виду, проявлять интерес к происходящему, встречаться с людьми.
     Мы сталкивались с другими благородными гражданами и низким сословием, вливались в общую массу, чтобы присутствовать на триумфальном шествии, на жертвоприношении у алтаря Августа, на играх, на гонках колесниц.
     Сейчас, в двадцатом веке, следя за бесконечными интригами и резней в художественных фильмах и по телевизору, я думаю: может быть, людям действительно необходимы убийства, бойни, смерть в различных видах? Иногда телевидение кажется мне непрерывной цепью гладиаторских боев и кровопролитий. А чего стоят видеозаписи настоящих сражений
     Военные репортажи превратилась в искусство и развлечение.
     Диктор что-то тихо говорит, а в это время объектив камеры скользит по грудам трупов, по детям-скелетам, всхлипывающим рядом с голодающими матерями. Но это захватывает. Можно сколько угодно качать головой и при этом буквально купаться в смертях. Ночи напролет телевидение демонстрирует старые пленки, запечатлевшие людей, умирающих с оружием в руках.
     Думаю, мы смотрим на это из страха. Но в Риме на это приходилось смотреть из необходимости закалять дух, что относилось как к мужчинам, так и к женщинам.
     Но я говорю о том, что меня не запирали в доме, как гречанку в эллинском семействе. Я не страдала от необходимости соблюдать прежние обычаи Римской республики.
     Я живо вспоминаю совершенную красоту того времени и идущие от самого сердца отцовские признания в том, что Август - это бог, и что Рим никогда еще так не приятствовал своим богам.
     Теперь я хочу привести здесь одно очень важное воспоминание. Но прежде обрисую сцену действия. Для начала обсудим вопрос Вергилия и поэмы, написанной им, - "Энеиды", воспевающей приключения героя Энея и превозносящей этого троянца, избежавшего ужасов падения Трои. Этот эллинский город и его население уничтожили греки, неожиданно возникшие из знаменитого троянского коня. Очаровательная история. Я всегда ее любила. Эней покидает погибающую Трою и совершает доблестное путешествие в прекрасную Италию, где встречается с нашим народом.
     Но дело в том, что Август любил Вергилия и покровительствовал ему на протяжении всей жизни.
     Вергилий был уважаемым поэтом, поэтом, которого подобало цитировать, поэтом-патриотом, получившим высшее одобрение. Вергилия полагалось любить всем.
     Великий поэт умер до моего рождения. Но к десяти годам я прочла все, что он написал, а также сочинения Горация, Лукреция, многое из Цицерона и все греческие рукописи, что были в доме, а их нашлось немало.
     Отец составлял библиотеку не напоказ. Члены семьи проводили в ней долгие часы. Здесь же отец писал письма - он составлял послания от имени сената, императора, судов, друзей и так далее.
     Однако вернемся к Вергилию. Я читала сочинения и другого римского поэта, тогда еще живого, который впал в глубочайшую немилость у божественного Августа. Речь идет об Овидии, авторе "Метаморфоз" и десятков других стихотворений и поэм - земных, веселых и непристойных. Август рассердился на Овидия, которого прежде любил, и сослал его в какое-то ужасное место на Черном море. В то время я была еще совсем мала и о событиях, тогда происходивших, ничего не помню. Может быть, место ссылки поэта и не было таким уж гибельным. Но культурным римским гражданам столь удаленный от столицы и населенный варварами район представлялся в ужасном свете.
     Овидий прожил там довольно долго, в Риме его книги запретили. В магазинах или общественных библиотеках их было не найти, равно как и на книжных прилавках на рынке.
     В то время читать было модно, книги продавались повсюду - как свитки и как кодексы, то есть в переплетах, и многие книготорговцы держали в своем доме греческих рабов, целыми днями переписывавших книги.
     Я продолжаю. Овидий впал в немилость у Августа, и его поэзию запретили, но такие люди, как мой отец, не собирались сжигать свои экземпляры "Метаморфоз" или прочие сочинения Овидия. Только страх не позволял им просить о помиловании Овидия.
     Скандал имел какое-то отношение к дочери Августа Юлии, по любым стандартам известной шлюхе. Какая связь существовала между Овидием и любовными делишками Юлии, я не знаю. Возможно, его ранние стихи "Наука любви" сочли дурным влиянием. К тому же в воздухе носился ветер реформаторства, шли разговоры о старых ценностях
     Не думаю, что кому-либо достоверно известно, что на самом деле произошло между Августом и Овидием, но поэта навсегда изгнали из Римской империи.
     К моменту происшествия, о котором хочу рассказать, я уже прочла и "Метаморфозы", и "Науку любви" - обе книги, должна отметить, были изрядно потрепанными. Многие друзья моего отца постоянно тревожились о судьбе Овидия.
     Теперь вернемся к конкретному воспоминанию. Мне было десять лет. Вернувшись домой после игр, с головы до ног в пыли, с распущенными волосами и в порванном платье, я влетела в просторный приемный зал и плюхнулась на пол у дивана, чтобы послушать разговоры взрослых. Отец, с подобающим случаю римским достоинством, непринужденно развалился на диване и болтал с несколькими зашедшими с визитом мужчинами, которые в столь же свободных позах расположились рядом с ним.
     Всех этих людей я знала, кроме одного, голубоглазого блондина, очень высокого, и в ходе беседы - сплошные шептания и кивки - он повернулся и подмигнул мне.
     Это был Мариус - слегка загорелый после своих путешествий, с потрясающей красоты сверкающими глазами. У него, как и у всех остальных, было три имени. Они мне известны, но я не намерена их разглашать. Я знала, что в интеллектуальном смысле он "плохо себя вел", что он "поэт" и "бездельник". Но никто не говорил мне, что он настолько красив.
     Заметьте, в тот день Мариус был еще жив, вампиром его сделали только лет пятнадцать спустя. По моим подсчетам, тогда ему было всего двадцать пять. Но я не уверена.
     Но я продолжаю свой рассказ. Мужчины не обращали на меня внимания, и моему ненасытному любопытному умишку вскоре стало ясно, что отец получил новости об Овидии, что высокий блондин с удивительными голубыми глазами, только что вернулся с берегов Балтики и привез в подарок отцу несколько хорошо выполненных копий сочинений Овидия, как старых, так и новых. Мужчины уверили моего отца, что отправляться к Цезарю Августу и просить за Овидия еще слишком опасно, и отец с этим смирился. Но, если я не ошибаюсь, он вручил блондину - Мариусу - деньги для передачи Овидию.
     Когда благородные гости собрались уходить, в атрии я увидела Мариуса в полный рост - весьма необычный для римлянина,- совсем по-девчоночьи вскрикнула и разразилась смехом. Он подмигнул мне еще раз.
     В то время Мариус коротко стриг волосы - так, как это принято было у римских воинов,- оставляя лишь несколько скромных завитков на лбу. Позже, к моменту, когда его превратили в вампира, волосы успели отрасти - они и сейчас длинные, но при нашей первой встрече у него была типичная скучная военная стрижка. Тем не менее солнечный свет красиво играл в его светлых волосах, и мне показалось, что мужчины более яркого и привлекательного, чем он, я еще не встречала. Он смотрел на меня в высшей степени доброжелательно.
     "Почему ты такой высокий?" - спросила я.
     Мой отец, конечно, счел мое поведение весьма забавным, а что подумают остальные о висящей у него на руках запыленной дочке, осмелившейся заговорить с почтенными гостями, ему было все равно.
     "Сокровище мое,- обратился ко мне Мариус,- я высок, потому что я - варвар!"
     Он засмеялся - несколько игриво и в то же время с почтением, как будто перед ним была маленькая дама. Ко мне редко кто так относился.
     Неожиданно он растопырил руки и побежал на меня, как медведь. Я мгновенно в него влюбилась!
     "Нет, правда! - сказала я.- Ты точно не варвар. Я знаю твоего отца и всех твоих сестер. Они живут ниже на холме. Твоя семья все время разговаривает о тебе за столом, конечно они говорят только хорошее".
     "В этом я не сомневаюсь",- ответил он, разражаясь хохотом.
     Я видела, что отец начинает нервничать. Я только тогда еще не знала, что десятилетняя девочка может обручиться.
     Мариус выпрямился и сказал своим ласковым, очень красивым голосом, искушенным как в публичных выступлениях, так и в речах любви:
     "Маленькая красавица, маленькая муза, по матери я веду свое происхождение от кельтов. Мои предки - высокий светловолосый народ, народ Галлии. Говорят, моя мать была у них принцессой. Ты знаешь, кто такие галлы?"
     Я ответила, что, конечно же, знаю, и начала пересказывать вступление из записок Юлия Цезаря о завоевании Галлии, страны кельтов:
     "Вся Галлия состоит из трех частей...- Мариус был искренне потрясен. Все остальные тоже. Ободренная, я продолжала: - Кельтов отделяет от Аквитании река Гаронна, а от племени белгов - реки Марна и Сена..."
     Мой отец, на этот раз несколько смутившись, поскольку его дочь купалась в лучах славы, повысил голос, чтобы уверить всех и каждого, что я радость очей его, что мне позволено делать все, что хочется, и, пожалуйста, не стоит обращать внимание...
     Я же, будучи от природы нахальной и любительницей устроить неприятности, сказала:
     "Передайте от меня привет великому Овидию! Потому что я тоже хочу, чтобы он вернулся домой".
     И выпалила несколько пылких строк из "Науки любви":

     А поцелуи? Возможно ли их не вмешивать в просьбы?
     Пусть не дается - а ты и с недающей бери.
     Ежели будет бороться и ежели скажет: "Негодный!" -
     Знай: не своей, а твоей хочет победы в борьбе.

     Все, кроме моего отца, расхохотались, а Мариус обезумел от восторга и захлопал в ладоши. Другого поощрения мне и не требовалось, теперь уже я помчалась на него, как медведь, продолжая распевать пламенные стихи Овидия:

     Только старайся о том, чтоб не ранить нежные губы,
     Чтобы на грубость твою дева пенять не могла.
     Кто, сорвав поцелуй, не сорвал и всего остального,
     Истинно молвлю, тому и поцелуи не впрок
     (Перевод М. Гаспарова.)

     Отец схватил меня за предплечье и приказал:
     "Все, Лидия, хватит!"
     А мужчины смеялись все громче, сочувствуя ему, обнимая его, и снова смеясь.
     Но я не могла не одержать последнюю победу над взрослой компанией.
     "Прошу тебя, отец,- сказала я,- дозволь мне закончить мудрыми и патриотичными словами Овидия: "Я поздравляю себя с тем, что появился на свет лишь в наше время, не раньше. Эта эпоха мне по вкусу"".
     Это не столько позабавило Мариуса, сколько изумило. Но отец подтянул меня к себе и очень четко произнес
     "Лидия! Сейчас Овидий такого не сказал бы, а ты, будучи такой... ученой и одновременно таким философом, не могла бы ты уверить дражайших друзей твоего отца в том, что ты прекрасно знаешь: Август по веским причинам выслал Овидия из Рима, и он никогда не сможет вернуться домой".
     Другими словами, это означало: "Помолчи, достаточно об Овидии".
     Но Мариус опустился передо мной на колени, стройный, красивый, с гипнотическими голубыми глазами, поцеловал мне руку и сказал:
     "Я передам Овидию твой привет, маленькая Лидия. Но твой отец прав. Всем нам следует соглашаться с цензурой императора. В конце концов, мы же римляне.- А потом он повел себя весьма странно - заговорил со мной как со взрослой: - Август Цезарь, я полагаю, дал Риму намного больше, чем можно было надеяться. И он тоже поэт. Он написал поэму "Аякс" и сам ее сжег, заявив, что она недостаточно хороша".
     Лучший день в моей жизни! Я бы согласилась тотчас сбежать с Мариусом!
     Но мне оставалось только танцевать вокруг него, провожая по вестибюлю до ворот. Я помахала ему рукой.
     Он задержался.
     "До свидания, маленькая Лидия",- чуть задержавшись, сказал он и о чем-то тихо заговорил с моим отцом.
     Я услышала лишь слова отца:
     "Да вы не в своем уме!"
     Он повернулся спиной к Мариусу, а тот грустно мне улыбнулся и исчез.
     "О чем он говорил? Что случилось? - спросила я отца.- В чем дело?"
     "Послушай, Лидия, в твоих книгах тебе когда-нибудь встречалось слово "обручиться"?"
     "Да, отец, конечно".
     "Так вот, этим бродягам и мечтателям ничто так не нравится, как обручиться с маленькой десятилетней девочкой, потому что она еще не доросла до свадьбы и он получит несколько лет свободы от императорской цензуры. Такое случается сплошь и рядом".
     "Нет, нет, отец! - возразила я.- Я его никогда не забуду".
     Думаю, я забыла его на следующий же день. Целых пять лет я не видела Мариуса. Я помню это точно, потому что мне исполнилось пятнадцать, пора было выходить замуж, а мне замуж совсем не хотелось. Я год за годом выкручивалась, симулируя болезни, безумие, не поддающиеся контролю припадки. Но время мое истекало, фактически я имела право выходить замуж с двенадцати лет.
     На этот раз все мы стояли у подножия Палатинского холма и наблюдали за ходом самой священной церемонии - Луперкалий - одного из многочисленных праздников, неотделимых от жизни римлян.
     Луперкалий для нас имели очень большое значение, хотя их важность никоим образом не связана с христианской концепцией религии. Принимать участие в этом празднике в качестве гражданина и добродетельного римлянина считалось благочестием. Кроме того, это было очень приятно. Так что я стояла недалеко от пещеры Луперкал и с другими молодыми женщинами смотрела, как двух избранных в том году мужчин намазывают кровью, оставшейся от жертвоприношений коз, и облачают в окровавленные шкуры убитых животных. Мне было не очень хорошо видно, но я уже много раз наблюдала за церемонией, а несколько лет назад, когда праздником распоряжались мои братья, я сумела протолкнуться вперед, чтобы ничего не упустить.
     В этом случае мне открывался вполне приличный обзор; каждый из двух молодых людей собрал себе компанию и принялся бегать у подножия холма. Я, как предписывалось, вышла вперед. Молодые люди легко ударяли по руке каждую молодую женщину полоской козлиной шкуры - предполагалось, что нас таким образом очищают и даруют нам плодовитость.
     Я сделала шаг вперед и получила церемониальный удар, после которого отступила на шаг назад, жалея, что я не мужчина и не могу бегать вокруг холма вместе с остальными. Подобные мысли часто посещали меня в течение всей моей смертной жизни.
     У меня в голове вертелись весьма скептические и саркастические мысли относительно "очищения", но в этом возрасте