умерла.
   А я - не появилась на свет.
   И не шагала бы сейчас вдоль реки вне себя от злобы и  возмущения.  Против
отца. Против того, что он сделал.

***

   Пора  было  идти  домой.  Близилась  ночь,  дальнейшая  прогулка  грозила
нездоровьем. На другом берегу  сидели  в  гнезде  два  лебедя,  два  изящных
серебристых силуэта  поблескивали  в  сгущающихся  сумерках.  Я  помнила  их
гадкими птенцами, когда они  передвигались  враскачку  и  хлопали  крыльями,
словно чистильщики улиц в бурых ученических куртках. Как быстро они выросли!
Как быстро растем мы все!
   - Миледи! - Эшли догнал меня и тронул за рукав. Он  без  слов  кивнул  на
дорогу, по  которой  приближались  люди,  -  до  нас  уже  доносились  звуки
дружеской возни и звонкий мужской гогот. - Соблаговолите повернуть назад?
   Эшли был, разумеется, прав. Не  пристало  королевской  дочери  в  темноте
встречаться с ватагой придворных кутил. Однако, даже  припусти  я  бегом,  в
тугом корсаже, в  тяжелой  робе  и  бесчисленных  юбках  мне  все  равно  не
скрыться. Лучше уж, раз встречи не избежать, встретиться лицом к лицу.
   - Вперед, сударь!
   Эшли лучше жены умел скрывать неудовольствие. Он просто кивнул  и,  подав
знак пажам, отступил на шаг.
   С каждой минутой  становилось  все  темнее.  Развеселая  компания  быстро
приближалась.
   - Чума на вас, посторонитесь, чуть в Темзу меня не столкнули!
   - А что, может, тебя искупать?
   - Прочь! Не напирай! - Шум мальчишеской возни, раскаты мужского хохота. -
Эй, Джон! Посвети сюда, дороги не видать!
   - Сейчас, сэр!
   Блеснул фонарь, вырвав из темноты три  лица,  четко  очерченных  в  свете
дрожащего фитиля.  Дальше  неясно  вырисовывалась  толпа  слуг:  можно  было
угадать ливреи, остальное терялось во мраке. Всех троих я нередко  встречала
при  дворе  -  это  были  юный  Уайет,  обычно  очень  бледный,   а   сейчас
раскрасневшийся, еще смеющийся  после  шуточной  потасовки  с  широкоплечим,
мужественным рыцарем по имени Пикеринг, а между ними молчаливый, отрешенный,
с потемневшим, будто от скрытой тоски ангельским лицом...
   Кому ж это быть, как не лорду Серрею? Фонарь, высветивший их лица, озарил
и мое. После всего, что мне пришлось в себе обуздать за  прошедшее  с  ухода
Сесила время, сделать бесстрастное лицо оказалось сущим пустяком.
   - Милорды.
   Пикеринг поклонился, как-то странно сверкнув глазами.
   - Вы поздно прогуливаетесь, леди Елизавета.
   - Как и вы, сэр.
   Уайет хохотнул и взмахнул шляпой.
   - Но мы веселились, мадам, а вы прогуливаетесь в одиночестве.
   Я не удержалась и взглянула на Серрея.
   - Милорд Серрей выглядит сегодня отнюдь не веселым.
   Уайет расхохотался и пьяно вытаращился на Серрея.
   - Мадам, он почитает себя оскорбленным. Старая сводня до  нашего  прихода
отправила его любезную потаскушку с другим. На обратном  пути  он  только  и
вымолвил: "Не ждал, что они посмеют так оскорбить принца".
   - Молчи, болван, пока тебе кишки не выпустили!
   С этими словами милорд потянулся к эфесу шпаги. Никогда я не видела его в
таком гневе.
   - Том, придержи язык. - Пикеринг грубо хлопнул Уайета  по  плечу,  словно
лев, утихомиривающий расходившегося львенка. Потом поклонился, в глазах  его
блеснула настороженность. - Простите его,  мадам,  он  немного  перебрал  на
нашей дружеской пирушке, и, поверьте, леди, не в  притоне  греха,  не  среди
непотребных женщин, а в таверне, где милорда знают и чтут. Милорд, -  кивнул
он в сторону Серрея, который по-прежнему стоял, угрожающий, напряженный, как
струна, - милорд озабочен важными государственными делами...
   - Которыми отнюдь не следует тревожить принцессу, Пикеринг.
   Серрей  выступил  в  освещенный  фонарем  круг.  Глаза  его  сейчас  были
агатовыми - не янтарными, не цвета выдержанного  хереса;  его  густые  кудри
лучились  в  дрожащем  свете,  его  улыбка  притягивала   меня,   манила   в
заколдованный круг, как адамант притягивает железо.
   Я дрожала, но не от холода. В голове зловеще звучало:

   Дьявол в Воздвиженье адский свой пляс,
   Люди болтают, танцует среди нас.

   Воздвиженье в середине сентября. Сейчас. Сегодня.
   - Куда вы направляетесь, миледи? Дозволите вас  проводить?  Разрешите,  и
нам не понадобятся фонари: ваша красота озарит путь.
   Он снова стал безупречным придворным, готовым расточать то  колкости,  то
комплименты. Мы двинулись ко  дворцу,  мой  лорд  рядом  со  мной,  Уайет  и
Пикеринг  в  арьергарде.  Пикеринг  по-прежнему  был  начеку,  перегруженный
винными парами Уайет сник, словно наказанный ребенок.
   Лишь раз по дороге мой лорд приподнял маску придворного  острослова  -  у
самых дверей  дворца  королевы,  в  тихом  укромном  дворике.  Его  спутники
остановились чуть поодаль, все наши слуги -  еще  дальше.  Нагретый  дневным
жаром воздух висел неподвижно, во дворе не ощущалось и малейшего дуновения.
   Над дворцовыми башенками плыла полная сентябрьская луна, круглая,  теплая
и золотистая, казалось, протяни руку - и зажмешь ее в кулаке. Он глянул себе
под ноги, нахмурился, отвел взгляд. Потом поднял голову, принюхался,  словно
венценосный олень перед прыжком. Он был так близко, что я  различала  каждый
прихотливый  завиток  на  его  шитом  серебром  камзоле,  улавливала  тонкое
благоухание ароматического шарика у него на груди. Помимо воли я  склонилась
к нему, мечтая об одном - прильнуть к нему всем телом,  укрыться  в  темном,
теплом пространстве его плаща. Он вздрогнул, схватил меня  за  руку  и  тоже
склонился ко мне, обхватил, придерживая, мой трепещущий стан.
   - Миледи? - Его голос звучал очень тихо.
   Все смотрели на нас. Я знала, что означают эти взгляды  -  для  него,  но
гораздо, гораздо хуже - для меня. Однако его рука сжимала  мою  ладонь,  она
была такая сильная, он сам был так близко - мощный, стройный, желанный...
   По телу пробежала дрожь, я ее переборола. Мне нельзя  на  него  смотреть.
Один взгляд - и падут последние покровы, я предстану перед ним во всей своей
душевной наготе. Тогда я буду в его власти, а значит - погибну.
   Далеко в лесу  вскрикнула  сова  -  печально,  скорбно.  Мне  вспомнилась
греческая девушка, которая отвергла влюбленного бога  и  была  превращена  в
сову, чтобы холодными, бесплодными ночами  вечно  оплакивать  свою  постылую
девственность.
   Воздух был бархатный, роковое благоухание  усыпило  мою  осторожность.  Я
подняла лицо. Его глаза горели, они жгли насквозь, они входили в меня, брали
меня, познавали. Голова у меня кружилась. Ноги подкашивались.
   - Прощайте, милорд, - прошептала  я  застывшими  губами.  -  Добрый  путь
вам.., прощайте.
   Полуобморочный реверанс - ноги так  и  подогнулись  сами,  только  бы  не
упасть...
   Он яростно стиснул мою руку и не ослабил хватку,  даже  когда  помог  мне
выпрямиться.
   - Нет, мадам, - сказал он нежно, снова склоняясь  ко  мне  для  последних
слов расставания, - не говорите мне "прощай". Мы  еще  увидимся:  теперь  вы
сами понимаете, что это необходимо.
   Необходимо...
   Необходимо...
   Купидон, мстя за свою слепоту, ослепляет влюбленных.
   Слепая...
   Слепая...
   Слепая...

Глава 14

   Я Другу сердце отдала,
   Он мне свое - мы квиты.

   Как  легко  любится  впервые,  когда  чувство  довольствуется   немногим:
воспоминанием о взгляде, тенью вздоха. "Мы еще  увидимся,  -  сказал  он,  -
теперь вы сами понимаете, что это необходимо". Пошла бы  я  замуж  за  лорда
Серрея, спросила меня Кэт, когда-то давным-давно.
   Пошла бы...
   Пойду...
   Иду...

   Теперь оставалось лишь ждать, как повернутся события, а тем долгим теплым
сентябрем  они  разворачивались  быстро.  Я  жила,  как   юная   послушница,
монастырская девственница, которая принесла обеты и ждет, когда ее  призовут
к блаженству. Дни проходили, согретые золотым солнцем, напоенные благодатной
влагой, пронизанные  святостью.  Я  ничего  не  просила,  ничего  не  ждала.
Довольно и того, что он меня заметил.
   Довольно? Да я и мечтать не смела о таком счастье!
   И он, сам того не ведая, подарил мне гораздо больше.  Его  любовь  спасла
меня от себя самой и от всех моих недавних терзаний. Отец, моя бедная  мать,
даже то, что я узнала про Марию и Анну, горячечные, постыдные  мысли  об  их
плотских грехах - мысли о нем обратили этих демонов в бегство и подарили мне
часы просветленной радости.
   Я всегда с восторгом ехала ко двору  и  неохотно  уезжала.  Теперь  же  я
мечтала об одиночестве, мечтала вернуться в надежные объятия Хэтфилда и тихо
грезить о счастье. Однако судьба заготовила еще одну  сцену  для  финального
акта, и я, словно послушная актриса, играла отведенную мне роль.
   Я играла ее в одиночку. Я не могла открыться Кэт: как сказать ей о  своей
капитуляции перед врагом? С единственной, кому  я  доверяла  при  дворе,  мы
оказались разлучены: после чудесного избавления королевы мы с ней ни разу не
виделись с глазу на глаз. Она неотлучно находилась при короле и,  как  бы  в
благодарность, превратила дарованную  ей  жизнь  в  постоянное  добровольное
служение.
   Марию я тоже почти не видела: она  никогда  не  посещала  наши  обедни  и
вечерни. "Старая гвардия" по-прежнему окружала ее,  возглавляемая  Норфолком
да и моим милым Серреем. Ее старый дружок -  епископ  Винчестерский  -  тоже
держался поблизости, смотрел на всех  коршуном  и  выставлял  вперед  жирные
кулачищи, словно собирался влепить кому-то затрещину.
   И затрещину-таки влепили - только  ему  самому.  Как-то  в  полдень  меня
отыскал Робин - с белым как мел лицом, но с гордо выпрямленной  спиной.  Его
отцу велено в течение часа покинуть двор.
   - Покинуть двор? За что?
   - Он ударил Гардинера... Его преосвященство епископа Винчестерского  -  и
поделом мерзавцу! - прямо по лицу!
   - За что?
   - Они поспорили, миледи, поспорили в совете.
   - Из-за чего возник спор?
   - Из-за того, что мой отец - правая рука лорда Гертфорда, а епископ стоит
за Норфолка и "старую гвардию"!
   Похоже, больше выспрашивать было особенно нечего. Но не станет ли Норфолк
и его партия сильнее теперь, когда в совете не будет отца Робина? Этого  сам
Робин сказать не мог. Они  ускакали,  и  я  плакала,  прощаясь  с  товарищем
детских игр; ни он, ни я не знали, когда свидимся вновь.
   В тот же день последовал долгожданный зов. "Прибыл королевский  посланец,
- ликующе возвестила Кэт, входя в комнату, где мы  с  Гриндалом  заканчивали
утренние занятия. - Вас приглашают сегодня вечером  отужинать  с  королем  и
королевой в личных покоях короля".
   Неужели мой лорд поговорил с королем? Что скажет  отец?  Моя  жизнь,  мои
чаяния в его руках.., однако если я сумею угодить королю,  все  может  выйти
по-моему.
   Ужин с королем! В тот вечер я вышла из своей комнаты, разряженная, как на
смотрины, в оранжево-красно-коричневом платье, расшитом розами Тюдоров.  Это
был настоящий розарий: цветы и листья украшали робу, выглядывали в  прорезях
юбки и рукавов. Королевская тема продолжалась  в  рубинах,  которые  шли  по
вороту  и  рукаву,  в  нитях  рубинов  и  жемчуга,  опоясывающих   талию   и
спускающихся к подолу юбки. Огромный самоцвет на груди  и  головной  убор  в
виде короны возвещали, что я принцесса с головы до кончиков расшитых  розами
бархатных туфелек, принцесса Тюдор sans peur et sans reproche! <Без страха и
упрека (фр.).>.
   Мысль о платье, которое польстило бы королю, пришла мне в первый же вечер
при дворе. Если Мария наряжается пышно, я  тоже  наряжусь  по-королевски!  А
Парри вложила в работу все умение свое и  своих  мастериц,  хоть  и  боялась
расходов, а  особенно  -  недовольства  своего  брата-казначея,  который,  к
счастью, остался в Хэтфилде.
   Да, мне и впрямь следовало украсить  себя  снаружи,  ибо  внутреннее  мое
состояние не поддавалось никаким словам. "Это король, твой повелитель,  твой
земной Бог, - день за днем внушал разум, - все видящий, все знающий и  всем,
повелевающий. Разве может он ошибаться?"
   "0н человек, - ночь за ночью вопили мои чувства, - и  великий  грешник  -
тиран и убийца, распутник и лицемер, гроб поваленный, отец коварства  и  сын
лжи!"
   Оба голоса по-змеиному шипели  в  голове,  когда  я  проходила  смолкшим,
погруженным во мрак дворцом. Где  ты,  любовь  моя,  когда  я  больше  всего
нуждаюсь в тепле хрупких грез и надежд? Дрожа, я шла по королевским  покоям,
мимо  тяжеловооруженных  стражников,  через  внешние  комнаты,  мимо  личной
охраны, через аванзалу... Придворные, слуги,  стражники  расступались  перед
нами, и вот мы наконец в предпоследнем покое.
   - Сюда, мадам.
   -  Ваше  Величество!  Леди  Елизавета!  Черная,   обшитая   дубом   дверь
захлопнулась за мною, отрезав от Кэт и Эшли, от гордо улыбающейся Парри,  от
всех, кто меня любит и поддерживает. В комнате висело приторное  зловоние  -
ароматические духи не заглушали запаха гноя  и  крови.  Обмирая  со  страху,
потупив глаза, я переступила порог.
   - Иди сюда, детка, - позвал зычный голос, которого я так страшилась.
   Я медленно подняла голову. Отец развалился на обитом подушками кресле,  у
ног его примостилась на скамеечке Екатерина, рядом  -  наряженный  маленьким
щеголем Эдуард. При моем появлении лицо мальчика  просветлело.  Он  вскочил,
глаза его лучились нежностью.
   - Сэр, вы разрешите, я распоряжусь, чтобы сестрице принесли стул?
   Раскатистый фыркающий смех.
   - Извольте, сэр принц!
   Один из королевских кавалеров отделился от тени за дверью - это  был  сэр
Энтони Денни, я знала его по королевским  приемам  -  и  усадил  меня  перед
королем, рядом с Эдуардом. Я продрогла от вечернего  холода  и  тем  сильнее
ощутила жар, идущий от огромного, во всю стену, камина, где  пылали  дубовые
дрова в человеческий рост. Две другие стены, от  пола  до  лепного  потолка,
занимали шпалеры, где в озаренных канделябрами чащах или на зеленых полянах,
как живые, резвились Диана и Актеон, Цинтия и Эндимион, влюбленные  томились
от любви, охотники настигали жертву.
   Комната была большая  и  низкая,  залитая  колеблющимся  светом.  Однако,
казалось, король занимает ее всю, раздается вширь до самых  углов.  Он  снял
узорчатый, украшенный перьями берет и был сейчас в  бархатной,  расшитой  по
переду золотой вязью шапочке. Здесь, в личных покоях, он был не  в  камзоле,
но в просторной мантии цвета морской  волны,  обшитой  золотой  венецианской
тесьмой и отороченной лисьим мехом. Рейтузы висели  мешками  на  его  мощных
ногах, больная - раздувшаяся,  в  несвежих  бинтах  -  покоилась  на  мягкой
скамеечке. Утонувшие в  жирных  складках  глаза  шныряли  туда-сюда,  словно
торопливые мыши, мясистое лицо лоснилось от пота. И  тем  не  менее  он  был
воплощением королевской мощи и остался бы им даже в повозке золотаря.
   - Выпей вина, Елизавета! - приказал он. - У Кэт для тебя хорошие  новости
- лучше не бывает.
   - Не у меня, господин! - В глазах Екатерины промелькнул страх. - Я тут ни
при чем, сир, вы сами решили!
   Он успокаивающе кивнул.
   - Верно, душенька. Хоть ты меня  к  этому  склонила,  решил  я  сам.  Так
слушайте. Я окаменела.
   Что еще? Что на этот раз? Будь начеку! Будь начеку!
   - Мы порешили и соизволили...
   Огонь жег мне лицо. "Его Величество порешили и  соизволили..,  чтобы  эту
женщину казнили".
   - ..чтобы тебя отныне именовали "принцесса Елизавета". Что скажешь?
   - Сестрица! - Эдуард так и светился. - Теперь ты принцесса,  как  и  я  -
принц! Какая радость, сестрица, какая несказанная радость!
   Снова "принцесса"? Означает ли это, что я снова законная дочь? Или просто
бастардесса королевской крови,  Ее  Побочное  Высочество,  дочь  короля?  О,
Господи! Почему я не чувствую благодарности? Принцесса - это вам, не пустяк,
уже лучше полбулки, чем совсем ничего!
   Однако на душе моей было горестно.
   Почему судьба никогда не одаривает полной мерой?
   - Ну, девочка? - Теперь он хмурился, предупреждая, что недоволен.  -  Что
язык проглотила? Говори!
   - Благодари отца, сестрица, ну же, за его великую  к  нам  доброту!  -  В
голосе Эдуарда сквозил страх.
   - Отвечай королю, Елизавета! - испуганно подхватила королева.
   - Ну, если она не хочет...
   Угроза была недвусмысленной. Я встала и бросилась к его ногам,  обхватила
их. Вонь была нестерпимой; у меня мутилось в голове.
   - Я потеряла дар речи, милорд,  -  шептала  я.  -  Ваша  милость  ко  мне
неизреченна. Утром и вечером, до скончания дней, я буду благодарить Бога  за
вашу великую доброту!
   - Хорошо сказано, девица!
   Белая, как пудинг, рука появилась перед моим носом и похлопала по  плечу:
вставай, дескать. Эдуард и королева облегченно вздохнули.
   - А Мария? - с детской прямотой осведомился Эдуард.  -  Она  теперь  тоже
принцесса?
   В дрожащем свете лицо короля сверкнуло гневом.
   - Да, и она, - ответил он,  сердито  теребя  мясистыми  пальцами  жесткую
нашафраненную бороду, - потому что если одна, то и другая! Но не будет к ней
моего благоволения,  покуда  она  упорствует  в  старой  вере!  Пережевывает
папистскую жвачку из индульгенций и  мощей,  бормочет  что-то  на  латинском
вместо того, чтобы обращаться к Богу на родном  языке,  -  я  этого  так  не
оставлю!
   Значит, Мариина звезда закатилась - как же так?
   И  если  король  отказывает  ей  в  благоволении,  то  что  будет  с   ее
сторонниками?
   И с моим лордом?
   - Если позволите сказать, мой  добрый  повелитель,  -  начала  Екатерина,
быстро взглядывая на него снизу вверх, - принцесса Мария во всем  склоняется
перед вашей волей...
   Однако даже это робкое заступничество взбесило короля:
   - А у себя в покоях склоняется перед папистскими идолами, - взревел он, -
как я слышу от тех, кто знает ее повадки.  Жжет  свечи  и  кадит  ладаном  с
долгополыми римскими изменниками! Лучше б ей вовсе не рождаться на свет!
   Кто настроил короля против Марии? Ведь всего несколько недель  назад  она
была  в  фаворе.  Кто  предал  ее,  кто  доносит  на  нее,  чтобы  завоевать
расположение короля.., на нее и на ее сторонников?
   Он хмурился, словно огромное морское чудище, до половины скрытый  волнами
своего гнева, сверкая одним  глазом,  полуприкрыв  другой,  бормоча  себе  в
бороду. Мы сидели замершие, всем своим видом воплощая покорность.
   - Эй, олухи! - заорал король. - Несите есть, пока не уморили нас голодом!
   В мгновение ока перед нами оказались накрытые камчатной скатертью  козлы,
уставленные всевозможной посудой по крайней мере на двадцать едоков.
   - Кого вы сегодня ожидаете, сир? - вымолвила я в изумлении. - Кто обедает
сегодня у Вашего Величества?
   Он зашелся от хохота, так что затряслось кресло.
   - Король Генрих обедает у короля Генриха!  -  ревел  он.  -  Кто  больший
гурман и более желанный гость, нежели мы сами -  и  наше  доброе  семейство!
Несите кушанья!
   Вошла процессия, словно при открытии парламента; внесли  салат  из  слив,
огурцов и латука, тушеных воробьев, карпа в лимонном соусе, куропаток в жире
и аиста в тесте, устриц с ветчиной, угрей в желе, фазанов с вишнями, груши с
тмином, засахаренный сыр и айву со взбитыми сливками, и еще  блюда,  и  еще,
покуда я не сбилась со счета.
   Начали мы с вина и чуть в нем не захлебнулись; прислужники, сообразуясь с
непомерной королевской жаждой, подносили все новые  чарки,  вынуждая  нас  с
бедняжкой Эдуардом пить куда больше, чем следовало бы в его нежном возрасте.
С вином в продолжении всей трапезы подавали хлеб - не белый, тонкого помола,
как пристало  бы  королевскому  столу,  но  грубый  ржаной,  каким  питается
простонародье,  -  землисто-бурый  и  жесткий,  что  твоя  подметка;  король
собственноручно ломал его на огромные ломти и жадно заглатывал.
   - Хлеба принцу! - кричал он с набитым ртом. -  И  принцессе  тоже!  Ешьте
хлеб, - понуждал он нас, - ешьте! Это основа жизни! - Он махнул слуге. - Еще
хлеба! Еще вина! - Медленно повернул бокал. Вино было алое, словно кровь.
   - Хлеб, - пробормотал он, - и вино. Наступила зловещая тишина.