шеи  -  кисейный
воротник и парчовая  вуаль,  на  плечах  -  длинный  развевающийся  шарф
золотой парчи.
   Однако  я  должна  была  выглядеть  не   только   королевой,   но   и
воительницей.
   - Ваше Величество, дозвольте послать в Арсенал, -  предложил  молодой
Сесил. - Только Господь Бог - и хранитель  Арсенала  -  знают,  что  там
может сыскаться!
   Как кстати оказывались все его предложения!
   Посланец вернулся с изящной серебряной кирасой, как раз к случаю,  и,
вот ведь удивительно, как раз по мне. "Кто ее носил? - гадала я,  покуда
девушки затягивали ремешки. - Мой бедный покойный брат? Отец в  детстве,
когда играл в турнирах? Или мать на торжественном маскараде?"
   К кирасе прилагался изящный серебряный же шлем. Я  велела  нести  его
передо мной на белой атласной подушке - пажа, выбранного  на  эту  роль,
нарядили, словно принца  эльфов,  в  белый  с  серебром  атлас.  Сама  я
выступала с непокрытой головой, словно древние девы-воительницы Ипполита
и ее подруга Пентезилея, и  понимала,  что  выгляжу  амазонкой,  царицей
амазонок.
   В руке я сжимала свое оружие - серебряный, оправленный в золото жезл.
   Берли разослал по графствам приказ: "Собрать столько солдат,  сколько
может английская земля". Они выстроились по холмам  Тилбери,  заполонили
долину и дальше, до самого горизонта.
   Со  сколоченного  на  скорую   руку   помоста   меня   приветствовали
военачальники. Долгие часы  подготовки  -  Господи,  как  много  времени
теперь на одевание, платье, парик, белила,  румяна  -  сполна  окупились
секундным восхищением в  глазах  моего  юного  лорда  Эссекса,  когда  я
подъехала на могучей белой лошади и увидела его стоящим рядом с  Робином
во главе ратников.
   Мой лорд, о мой милый лорд, каково-то тебе теперь?
   Однако заговорил не он, а Робин - взял моего коня под уздцы  и  начал
спокойно, хотя я отлично понимала, что творится у него на душе.
   Отряд сомкнулся вокруг нас тесным ограждающим кольцом.
   - Мадам, пока никаких определенных вестей о герцоге Пармском. Для нас
ветер встречный, мы не знаем никаких новостей из Кале, кроме  того,  что
он вроде бы начал грузить войска. Если так, он будет здесь затемно. Наши
корабли по-прежнему преследуют Армаду, врага остановить некому.
   - А что голландцы?  Ведь  их  корабли  должны  были  преградить  путь
герцогу Пармскому?
   - Не сообщают.
   Я взглянула на него - лицо тревожное, решительное. Глаза запали, веки
почернели от бессонницы. Рука держится за сердце. О, Робин... Я  глядела
на  тысячные  войска,  безмолвные,  неподвижные,  исходящие   потом   на
солнцепеке. Мои моряки сделали что могли. Нельзя с  одним  флотом  вести
два морских сражения. От этих  крестьян-солдат  -  но,  судя  по  первым
шеренгам, это по большей части мальчишки! - от их рук, их  плеч  зависит
наше будущее.
   - Я пойду к солдатам.
   Робин покачал головой:
   - Мадам, дражайшая  миледи,  позвольте  вас  отговорить.  Цель  всего
вторжения - свергнуть вас с трона. Сейчас враг высаживается, и любой  из
ваших солдат, католик либо просто  недовольный,  легко  может  выступить
против вас. Если вы пойдете между рядов, то подвергнете себя  опасности,
достанет одного пистолетного выстрела, и цель их достигнута!
   За спиной у него стоял Эссекс.  Удивительно,  как  глаза  могут  быть
такими черными и вместе с тем такими яркими?
   - А вы как полагаете, милорд?
   Он вскинул голову;
   - Вашему Величеству следует удалиться.
   Я сам отвезу вас в Лондон и позабочусь о вашей безопасности.
   О, да...
   Нет...
   Я улыбнулась в его нахмуренное лицо. Господи, как я устала!  Я  такая
старая, я вижу и понимаю больше, чем они оба, вместе взятые.
   - Милорды, подумайте. Никто из вас не  в  силах  меня  защитить.  Моя
единственная защита - любовь Англии и желание моих подданных, чтобы  ими
правила я, а не король Испанский. Если им предстоит сразиться с герцогом
Пармским, швейцарцами и шотландцами-гессенцами, с семиязычным воинством,
я встречу удар вместе со всеми. У меня одна жизнь, и я с радостью  отдам
ее за Англию.
   Эссекс напрягся, но по Робинову  лицу  я  видела:  для  него  это  не
неожиданность. Его улыбка лучилась нежностью и любовью.
   - Коли так, мадам, позвольте проводить вас к войскам.
   - Ив войска, - поправила я. - Я не допущу, чтобы  хоть  один  человек
пропустил редкое зрелище, приготовленное мною для всех!
 
*** 
 
   Мы разъезжали между рядами взад-вперед, взад-вперед,  чтобы  повидать
всех, до последнего солдата. В тесно сомкнутых боевых порядках никто  не
шевелился, весь Тилбери словно затаил дыхание. Наконец  мы  вернулись  к
помосту, от которого начали смотр. Я поворотила коня и начала говорить:
   - Народ Англии...
   Легкий ветерок с реки подхватил и унес прочь слова. Слишком тихо!  О,
Господи, укрепи, молю, дай мне силы, сейчас или никогда.
   Я возвысила голос:
   - Мой любящий народ!
   При этих словах первые ряды смешались, словно  волна  прокатилась  по
людскому морю, строй за строем, как один человек, опускался  на  колени.
Молоденький паренек в первом ряду рыдал, не таясь, и шептал  вполголоса:
"Господь да благословит Ваше Величество! Благословенно  ваше  прекрасное
лицо!"
   Сквозь слезы я продолжила:
   - Мой любящий народ, нам сказали, чтобы мы, из страха перед  изменой,
не выходили к войскам. - Я бросила взгляд  на  Робина  -  тот  улыбнулся
грустно и нежно, кивнул. - Но клянусь вам, я не хотела бы жить,  если  б
не верила в свой любящий и преданный народ! Пусть  страшатся  тираны!  Я
всегда вверяла себя Богу и моим верным подданным!  Сейчас  я  с  вами  и
полна решимости жить  и  умереть  в  бою,  среди  вас,  за  Бога  и  мое
королевство, за мой народ, повергнуть свои честь и кровь пусть даже и во
прах!
   Я плакала вместе со всеми.
   - Знаю, что плоть моя - плоть слабой и немощной  женщины,  но  сердце
мое и дух - дух и сердце короля, и короля Англии!
   Теперь кровь бурлила в моих жилах, словно вино, я дерзко выкрикивала:
   - Всем сердцем презираю герцога Пармского, короля Испанского и любого
из  европейских  владык,  кто  решится  вторгнуться  в  пределы   нашего
королевства! Сама возьмусь  за  оружие,  сама  буду  вашим  водителем  и
судьей, сама вознагражу каждый ваш подвиг на поле брани.
   Вижу, что каждый уже заслужил  награду,  и,  слово  королевы,  вы  ее
получите. Покуда же с вами будет мой наместник, и, клянусь, ни у  одного
из  князей  земных  не  было  подданного  достойнее  и  благороднее!  Не
сомневаюсь, что послушание ваше моему военачальнику и  ваше  мужество  в
бою принесут нам скорую победу над врагами Божьими, моего народа и моего
королевства!
   От возгласов заложило уши. Однако слаще всего был шепот  моего  юного
лорда, когда он сильными руками снимал меня с лошади: "Ваше Величество -
владычица мира, владычица всех сердец! Сегодня вы  вдохнули  мужество  в
последнего труса и зажгли любовью первого храбреца!"
   Эти слова утешали, нет, питали меня в последующие часы  выматывающего
ожидания. Высадился ли герцог Пармский? Или играет с нами в кошки-мышки?
До темноты расхаживала я по склону холма и беззаботно болтала со  своими
военачальниками.  Однако  все  время  я  не  спускала  глаз  с  далекого
горизонта, с дороги к морю.
   Серебристые ли летние сумерки тому виной или мои  старые  глаза  меня
подвели, но, когда он прискакал,  я  его  не  увидела.  Только  крики  в
окружающей войско толпе известили нас о его приближении. А вот и он,  не
простой курьер, а лазутчик из Кале, запыхавшийся от долгой скачки.
   - Пармский не придет! Он раздумал высаживаться,  распустил  войско  и
отплывает в Испанию!
   - Слава Богу! Благодарение Господу!
   - И слава Ее Величеству! Господь да благословит королеву!
   - Королева!
   - Королева!
   - Королева!
   Ликующие крики толпы заглушил тихий голос, шептавший в самое ухо:  "Я
это сделала, я, Елизавета, королева Елизавета!"
   В тот вечер мы ужинали в Робиновой палатке, ели  поросенка  и  сочный
ростбиф, при свете свечей то и дело поднимались бокалы с  алым  вином  и
звучали здравицы в мою честь - никогда я не была так счастлива,  никогда
в такой мере не чувствовала себя королевой.
   Мы говорили себе, что угроза не миновала, напоминали друг другу,  что
в любую минуту можем  услышать  зловещий  крик:  "По  коням!  По  коням!
Испанцы идут!" Но сейчас мы не хотели верить в это.
   Наши сердца праздновали победу, тешились ею, наслаждались до  полного
пресыщения. И если бы я могла хоть на  секунду  остановить  ход  времен,
задержать вращение земного шара, замедлить землю на оси,  я  бы  сделала
это тогда - в ту  ночь  я  коснулась,  мы  коснулись  недвижного  центра
бытия...
   - Положить вам еще, милорд?
   С коротким "нет" Робин  отмахнулся  от  слуги.  Я  взглянула  на  его
тарелку - добрый кусок мяса почти не тронут.
   - Вы не едите?
   - Дражайшая миледи, предоставляю это вам и молодому поколению!  -  Он
нежно улыбнулся Эссексу. - Я не голоден.
   Я вдруг вспомнила:
   - Вы ведь нездоровы? Вы получили лекарства, посланные мной?
   - Получил, мадам, благодарю вас, они  очень  меня  поддержали.  -  Он
снова рассеянно потер бок. - Как  только  подтвердится  наша  победа,  я
думаю заглянуть к тому еврею, что вылечил Уолсингема от разлития  желчи,
- португальскому доктору Лопесу. А затем буду просить вашего  дражайшего
дозволения поехать на север к Бакстонским водам - они славились  еще  во
времена римлян, надеюсь, помогут и мне.
   -  Осмелюсь  заверить,  вам  недолго  осталось   ждать!   -   вставил
разгоряченный вином юный Эссекс. -  Бьюсь  об  заклад,  доны  бегут  без
оглядки! Герцог Пармский больше сюда не сунется! Победа за нами!
   Мы с Робином переглянулись: "Ах, молодость,  дай  ему  Бог  счастья!"
Однако мой юный лорд оказался прав. Потихоньку-помаленьку, из  поспешных
посланий и запоздалых депеш, со слов и из писем, из предсмертных записок
и брани, вздохов и слез, молитв и хрипа умирающих вырисовывалась истина.
   Мы победили.
 
*** 
 
   Мы  отбросили  воинства  Велиаловы,  низложили  сильная  со  престол.
Разбитый испанский флот не решился ни вернуться  на  место  встречи,  ни
даже обменяться  продовольствием  и  боеприпасами,  каждый  спасал  свою
шкуру. Иные  затерялись  в  море  возле  Шотландии,  иных  выбросило  на
ирландский берег, где вероломные керны катали их  головы  вместо  шаров,
выедали глаза и уши на завтрак. Из тех, кто благополучно обогнул  Англию
и вышел в открытое море, многие обессилели  от  голода,  попали  в  руки
корсаров и были проданы на галеры, где и мучаются по сей день. Из  всего
великого испанского воинства на родину вернулась лишь тысяча человек.
   Таков был Божий вердикт: им смерть, и поношение, и тяжесть Его гнева.
   Нам - торжество. Когда стало известно, что враг  разбит,  я  заказала
благодарственный  молебен  и  сама  выбрала  текст.  По  моему   приказу
архиепископ, мой Уитгифт, которого я звала не  иначе  как  своим  черным
муженьком, начал с краткой молитвы:
   - Ныне наша могущественная и великая королева Елизавета,  как  древле
Дебора, воспряла, чтобы воспеть песнь радости:
   "Израиль отмщен, народ показал рвение; прославьте Господа!  Слушайте,
цари, внимайте,  вельможи:  я  Господу,  я  пою,  бряцаю  Господу,  Богу
Израилеву.
   Воспряни, воспряни, Дебора, воспряни, воспряни! Воспой  песнь!  Тогда
немногим из сильных подчинил Он народ;  Господь  подчинил  мне  храбрых.
Попирай, душе моя, силу! Тогда ломались копыта конские от побега сильных
Его.
   Тако да погибнут все враги Твои, Господи!
   Любящие же Его да будут как солнце, восходящее во всей  силе  своей!"
<"Израиль отмщен..." (Суд. 5, 2 - 31)>.
   - А после Деборы, - вкрадчиво заметил на рассвете Сесил, когда  мы  с
ним, с его сыном Робертом,  Робином  и  Уолсингемом  в  дружеском  кругу
потягивали  винцо  (ложиться  никому  не  хотелось),  -  после   великой
воительницы Деборы, помните  ли,  любезная  госпожа,  земля  Израильская
покоилась сорок лет?
   Я рассмеялась:
   - Нет, позвольте мне  изречь  пророчество  для  Англии  -  она  будет
покоиться в мире и радости четыреста сорок лет!
   И  мы  выпили  за  это  предсказание,  и  потребовали  еще  вина,   и
развеселились, и даже разошлись не на шутку.
   Но радостные возгласы заглушал все тот же тихий внутренний голос.
   Пусть в этой стране наступит тысячелетнее царствие, все равно эти дни
и часы не изгладятся в памяти людской. До скончания  веков  всякий,  кто
зовет своей родиной этот бесценный остров, будет трепетать  от  радости,
вспоминая, как маленькая Англия сокрушила  Великую  испанскую  Армаду  и
рассеяла ее по волнам!
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГЕ 
 
   Nos nobis, Domine.
   Не нам. Господи <Пс. 113,9.>, сила и слава, победа и мощь.
   Не нам прозревать в будущее, не нам видеть темную  руку,  разрезающую
бесценную нить жизни  даже  и  в  минуту  величайшей  любви,  радости  и
благодарности.
   Откуда мне было знать?
   Я так и не сказала "прости, любимый", так и не попрощалась с ним.
   Он пригнел откланяться и  приложиться  к  руке,  его  глаза  лучились
любовью и обычной теперь печалью.
   - Когда ждать вас обратно? - спросила я. - Вы будете нужны мне  перед
открытием  парламента.  Несговорчивые  представители  графств  наверняка
оспорят новые налоги на  нужды  обороны..,  а  тут  еще  неприятности  с
Ирландией...
   Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем велит учтивость.
   - Мадам, неприятности с Ирландией будут всегда. Эта  проклятая  Богом
страна такова, что исцелить ее может разве что Бог  -  или  какое-нибудь
юное земное божество.
   Он полуобернулся к дверям, где  его  слуга  держал  на  руках  теплый
дорожный плащ - было заметно, что он мерзнет, несмотря  на  сентябрьскую
теплынь.
   - Заботься о Ее Величестве, мальчуган! - Он игриво  потрепал  Эссекса
по подбитому ватой корично-алому крылышку модного камзола. - Если  можно
доверить столь священную особу неоперившемуся юнцу!
   Разумеется,  прелестное  золотисто-смуглое  лицо  моего  юного  лорда
нахмурилось и яростно вспыхнуло  от  обиды  на  "мальчугана"  и  "юнца",
посыпались яростные возражения, мы с  Робином  рассмеялись,  и  так,  со
смехом, он ушел.
   Знал ли он тогда?
   Думаю, знал.
   Ибо напоследок он поднес мою руку к губам и сказал:
   - Поручаю вас любви этого лорда - и Англии. Прощайте,  моя  королева,
моя бесценная...
   Проговорил ли он вполголоса, уже на ходу, или я домыслила это  позже:
"Прощай, любовь моя"?
   Надо было проводить его до коня, подержаться за стремя, поцеловать на
прощанье - ведь я всегда так делала!
   Но "танцуем!" приказал мой одетый в алое юный лорд, и  я,  охваченная
пламенем его молодости, закружилась в галлиарде, не проводив Робина даже
взглядом.
   Потом, в конце августа, пришло письмо - о, как  он  лгал  мне,  какие
писал успокоительные слова: "Я принимаю ваши лекарства, и  они  помогают
мне много лучше других. Но я пишу лишь затем, чтобы осведомиться о своей
дражайшей госпоже, чье счастье  и  здоровье  для  меня  дороже  всего  в
жизни..."
   Я улыбнулась, прочитав письмо, и отложила его в сторону.
   Отвечу завтра.., или послезавтра.., или после-послезавтра...
   Но вместо следующего письма прискакал дрожащий  молодчик,  бледный  и
запинающийся со страху.
   Робин...
   Нет, нет, даже сейчас я не могу  выговорить  это  слово  без  горя  и
ярости - да, ярости, потому что, напиши он  правду,  я  послала  бы  ему
своих врачей.
   По крайности  я  послала  бы  первому  вельможе  королевства  слуг  и
сиделок, рыцарей и оруженосцев, да, и даже фрейлин, чтоб ему  умирать  в
почете и роскоши.
   А так он умер, брошенный всеми, одинокий, за ним ухаживали всего лишь
двое или трое слуг,  простаки,  которые,  в  отличие  от  остальных,  не
разбежались  из  страха  подхватить  заразу.  Его  бывший  секретарь   -
ирландский стихоплет Спенсер, так вот,  этот  Эдмунд  один  из  немногих
оплакал его кончину в  стихах.  "Величье  его  испарилось  в  ничто",  -
написал он.
   Красиво сказано, красиво! Но когда мой лорд испарялся в ничто,  горел
в лихорадке, стискивал больной бок и рыдал, кто  был  с  ним?  Как  и  в
Уонстеде, когда он заболел после того, как я узнала про  его  свадьбу  с
волчицей, и при нем не было никого, кроме дряхлых старух  и  деревенских
мужиков, так и теперь некому было облегчить его страдания, поцеловать на
прощанье, с любовью прикрыть веки.
   И некому оплакать.
   Разумеется, не Леттис, ведь эта волчица, упыриха, гарпия, ведьма,  не
успели его отпеть и заколотить гроб, снова вышла замуж.
   Да, воистину с похорон  на  брачный  пир  пошел  пирог  поминный  <В.
Шекспир. "Гамлет", акт 1, сцена 2.>.  Похотливая  бабенка  выскочила  за
мальчика, который годился ей в сыновья, да он и был ближайший друг моего
лорда, ее сына - юный Блант, Кристофер Блант, который за меня сражался с
Эссексом на турнире, и он попался на ее чары.
   Ладно, эта измена Робину вышла ей боком!  Я  отняла  у  нее  все  его
имения, поместья, дома, выставила ее из Кенилворта  и  записала  его  на
себя,  вытащила  из  нее  все  его  долги,  до  последнего  фартинга.  Я
преследовала ее, как волчицу, травила, как могла.
   Он оставил мне все, а как же  иначе,  ведь  все,  что  у  него  было,
подарено мной. Однако он завещал мне одну вещь,  которую  купил  сам,  -
свой прощальный дар.
   Жемчуга.
   Жемчуга - символ целомудрия, Луны, Дианы, богини девственниц, жемчуга
- слезы Природы, символ земного горя.
   Тройная нить в шесть сотен жемчужин, превосходнейших, лучших в  мире,
с подвеской из алмазов, что  символизирует  величие,  и  изумрудов,  что
означает его ревнивую любовь.
   Но их доставили позже.
   Тогда я не могла ничего.
   Ровным счетом ничего.
 
*** 
 
   Он умер в мой день рождения.
   Что Господь пытался мне этим сказать?
   Умирая, шептал ли он мое имя,  звал  ли  меня,  плакал  ли  обо  мне?
Бормочущий скот, деревенский придурок,  который  привез  весть,  не  мог
сказать ничего путного.
   - Он умер, госпожа. Это все, что я знаю. Он умер.
 
*** 
 
   - Оставьте меня.
   Я не бушевала, не кричала. Я сидела тихо,  пока  они  все  не  вышли,
начиная с Парри и кончая последним пажом, а потом прошла через комнату и
захлопнула щеколду. Я была очень спокойна.
   Прощай, любовь.
   На столе лежала его записка, та самая, про лекарства и про  здоровье.
Я аккуратно написала на ней "его последнее письмо" и завязала ленточкой.
Потом села и стала ждать.
   Ждать, пока горе отпустит.
   Я ждала и ждала.
   Но я не была одинока. Я слышала его голос, он все время был рядом,  в
комнате. Мы о многом поговорили. Но  больше  всего  я  упрекала  его  за
небрежение к себе, за небрежение ко мне!
   "Как могли вы меня покинуть? - рыдала я. - Как могли покинуть?"
   "Миледи, - отвечал его милый голос, - любовь моя, я  никогда  вас  не
покину".
   Солнце взошло и село, я не шевелилась. Ночь  наступила  и  прошла,  я
несколько раз вставала, но всякий раз  возвращалась  к  своему  стулу  и
нашему разговору.
   Иногда мне мерещилось, что я напеваю песню, которую мы пели  когда-то
вместе. Какие-то  люди  без  конца  подходили  к  дверям,  заговаривали,
стучались, звали: "Ваше Величество, вы здесь? В комнате?"
   Дурачье - где же мне еще быть?
   Разве что в могиле, с моим лордом. Здесь мы были  бы  одни,  обнялись
бы, как встарь, в тот чудесный день, в Кью.
   О мой лорд, мой лорд!
   Приходил и мой новый лорд, юный,  но  его  голос  за  дубовой  дверью
казался грубым и резким, молодой задор не трогал моих ушей,  не  задевал
слуха. И он тоже уходил.
   Наконец послышался по обыкновению тихий голос Берли:
   - Мадам, надеюсь, с вами все хорошо. Прошу отойти  от  двери,  мы  ее
сейчас высадим.
   Бах! Бах! Бах!
   Грохот, как при конце света.
   Бах, бах, бах.
   Бах, бах...
   Не знаю, как долго они ломились. Наконец прочный, как железо,  черный
дуб  раскололся.  В  пролом  ввалились   четверо   дюжих