испанцев. А мне  пришлось
простить.
   "Роб, - писала  я  в  слезах,  пресмыкаясь  не  хуже  его,  -  летнее
полнолуние помутило мой разум, я не владела собой. В мечтах я  продолжаю
беседовать с тобой и шлю печальное "прости" моим  всевидящим  очам,  что
бдят ради меня. Да хранит тебя Господь от всякого  зла,  да  спасает  от
всех врагов. Прими миллион благодарностей за труды и заботы.  Всегда  та
же, ER".
 
*** 
 
   Да поможет мне Бог...
   Но у меня оставался Рели!
   Не назло ли Робину (я знала, как он будет досадовать,  когда  летучая
молва достигнет Европы) пожаловала  я  Рели  богатую  винную  монополию,
подарила городской дом, произвела в рыцари? Мой новый сэр Уолтер рыдал у
моих ног и клялся, что  откроет  для  меня  новые  земли  и  назовет  их
"Виргиния" - земля девственницы. Дурацкая юношеская похвальба, но и  она
меня утешала.
   Я отчаянно нуждалась и в юности, и  в  утешении  -  старость  и  даже
худшее внезапно постигли почти всех, кто  был  мне  близок.  Из  Франции
сообщили, что мой Лягушонок, моя  последняя  любовь,  герцог  Анжуйский,
скончался от удара, и я его оплакала. Даже Хаттон выглядел на  сорок,  а
Робин, Господи помилуй, ведь он  мой  ровесник,  моих  лет  -  ему  тоже
полета! - которых при  мне  и  шепотом  назвать  не  смели,  но  которые
рифмовались со всем, что угнетало меня в это тяжкое время: "казна пуста"
и "на уме суета".
   Полета!
   Ненавижу!
   И хватит об этом!
 
*** 
 
   - Парри, убери эту жуткую штуку,  она  живая,  глянь,  трясется,  как
кабаний зад!
   Яростно обмахиваясь, я глядела в зеркало. Заботливые руки копались  в
рыжих кудрях - там поддернут, тут расправят.
   - Мадам, перрюке - самое роскошное, что носят леди во Франции...
   - Чтоб тебе, Парри!.. Не перечь, называй  вещи  своими  именами,  эта
штука - парик! Мне, по-твоему, нужен парик?
   А если и так, немудрено, после всех пережитых скорбей, таких,  что  и
долготерпеливый Иов принялся бы рвать на себе волосы! Но ведь  этот  зуд
кое-где под волосами, конечно, пройдет с весной?
   - Просто улучшенные накладки из волос, мадам, мы ими  пользовались  и
раньше, чтоб немножко подправить природу.., как только девушка  закончит
с притираниями и нанесет румяна...
   - Слишком много!
   Слишком много всего  -  нависшая  копна  рыжих  завитушек,  кармин  и
кошениль на щеках, под ними белый свинец и бура поверх персиковой пудры,
шеллак и гуммиарабик... -  но  главное,  слишком  много  надо  скрывать,
слишком много морщин, слишком много прожитых лет!
 
*** 
 
   Мне недоставало Робина, я жаждала его возвращения, ибо в зеркалах его
глаз я не видела своих лет. И месяца не прошло, как мне грубо напомнили,
как меня ненавидят, как враги мои, исполненные злобы и зависти, выжидают
и строят бесконечные козни.
   Однажды, когда я  одевалась  для  присутствия,  из  прихожей  донесся
странный шум, а затем гневные крики моих лордов.
   - Проклятие, как ее от такого защитить? - сердито и громко возмущался
Оксфорд. - Ее Величество не может всякий раз выходить на люди в  кирасе!
Что она, Боадицея, что ли, королева-воительница?
   Голос Уолсингема звучал не меньшей страстью:
   - Придется стать!
   Отшвырнув фрейлин, я бросилась к дверям:
   - Что стряслось?
   Ко мне повернулись десять, пятнадцать  бледных  лиц  -  горстка  моих
лордов, стражники...
   - Как это вы не можете меня защитить?
   Молчание.
   Хаттон заговорил первый:
   - Ваше Величество слишком уязвимы для нападения. Неусыпный надзор...
   - Неусыпный надзор?
   Что, опять Вудсток, домашний арест при Марии?
   Я не выдержу.
   - Лучше умереть, чем жить - в тюрьме!
   Оксфорд напрягся:
   - Но, мадам, если мы не сумеем вас защитить?
   - Бог защитит! Но о чем речь? Зачем тут стража?
   - Ваше Величество помнит доктора Вильяма Парри, члена парламента?..
   - Нет.., да.., что с ним?
   Берли стиснул руки и шагнул вперед:
   - Его задержали в личном саду вашей милости, он бродил с  кинжалом  и
пистолью, клялся прострелить ваше сердце и посадить вашу голову на шест.
   Я задохнулась от ужаса:
   - Он, верно, безумен!
   Уолсингем горько рассмеялся и покачал головой:
   - Последние годы он много разъезжал по Европе, миледи. Безумен он или
нет, но его подкупили.
   - Подкупили? Кто?
   Уолсингем пожал плечами:
   - Франция - Испания - люди шотландской королевы - папские агенты... -
Его черные глаза сузились и заблестели. - Все  они  заодно,  католики  и
предатели. Все ищут вашей смерти! Надо смотреть строже, надо сузить  все
дыры, через которые лезут эти крысы!
   Вот так его и поймали.
 
*** 
 
   Трокмортон.
   Боже! При этом имени слезы наворачиваются на глаза. Помните Николаса,
сэра Николаса Трокмортона, кто одним из первых оказал мне поддержку, еще
при сестре Марии, кто был моим послом во  Франции,  потом  в  Шотландии,
когда Мария еще сидела на троне и только-только влюбилась в Дарили?
   Когда он умер, я поклялась  быть  матерью  его  сиротке,  которую  он
назвал в мою честь, юной Бесс - она незадолго до этого прибыла  к  моему
двору.
   И подумать! - его ближайший родственник, сын  его  брата,  поднял  на
меня руку, участвует в покушении на мою жизнь?
   Взяли его  очень  просто.  Из  Рима  пришла  новая  Папская  булла  с
требованием меня убить:
   "Как есть сия греховная женщина  в  Англии  причина  погибели  многих
миллионов душ, тот, кто избавит от нее мир, сослужит Богу верную  службу
и исполнит волю священной памяти Святого Отца Пия V..."
   Священной? Святого?
   - Все заговоры идут из Рима, - божился Уолсингем, - через  Францию  и
Испанию. Надо просто следить за двумя  их  оплотами  в  нашей  стране  -
следить и ждать.
   И  voila!  Трокмортона  заметили,  когда   он   покидал   французское
посольство, и схватили дома, когда он пытался сжечь  свои  предательские
бумаги. Уолсингем лично наблюдал за пыткой в присутствии  Парламентского
комитета, чтобы все было законно и гласно.  Предатель  клялся  выдержать
тысячу смертей, но не сказать и слова.
   Но сказал все - под конец. Мрачную историю они услышали.
   Тут были не мелкие проходимцы  вроде  Ридольфи,  а  большой  заговор.
Возглавляли  его  герцоги  Гизы,  Мариина  французская  родня,  поистине
родственные души! Они  никогда  не  переставали  заботиться  о  ней,  не
прекращали усилий вернуть ее сына, маленького Якова, в римскую веру.  По
плану один  из  них  должен  был  высадиться  на  южном  берегу,  другой
вторгнуться через Шотландию, третья  колонна  из  пяти  тысяч  наемников
двинулась бы через Ирландию, а тем временем католики восстали бы по всей
Англии.
   Меня ждало острие кинжала, Марию - мой трон.
   - Зачинщик - не кто иной, как ваш враг Мендоса. - Уолсингем примчался
мне доложить. - Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!
   Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.
   - Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите
его бумаги, узнайте, кто за это платил!
   - Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! - возразил Уолсингем. -
Кто, как не Папа и не король Испанский?
   Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам - и все за  Марию
Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные  причитания,
когда его снимали с дыбы? "Я предал ту, что мне дороже всего в мире!"  -
рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы,  законной
монархини, матери  страны!  За  свое  предательство  он  умер  медленной
мучительной  смертью.  Как  ни  сжималось  мое  сердце,  я  пальцем   не
пошевелила, чтобы его спасти.
 
*** 
 
   Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался  на
зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.
   Я не могла сдержать слез при виде этих честных  и  верных  английских
лиц.
   - Благослови вас Бог, добрые люди!
   - Вас любят, мадам, - высказался ехавший рядом французский посол.
   Я ехидно рассмеялась:
   - По крайней мере некоторые, как видите!
   Но как  ни  сжималось  мое  сердце  от  их  любви  или  от  ненависти
Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее
всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда
его взяли, как не его "почитаемой владычице королеве Марии II,  истинной
и законной католической королеве Англии"?
   - Вот, мадам! - ликовал Уолсингем. - Теперь мы ее поймаем!
   Нет, сказали судейские.
   Верно, она писала ему.
   Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из  наших
сетей.
   И опять Уолсингему осталось только божиться:
   - Она себя выдаст. Ждать, мадам, - только ждать.
 
Глава 7 
 
   Ждать.
   Кох я это вынесу?
   Но ведь и она ждала.
   Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.
***
 
   Когда он явился, великий предатель, она была  уже  готовенькая,  даже
перестоялась.
   Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.
   -  Господи  Иисусе!  -  бушевала  я  перед  смущенно  поджавшим  губы
Уолсингемом. - Что, у всех сынов Адама совесть в штанах,  а  разум  -  в
мужеских признаках, как у ослов?
   - Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще  в  детстве,  когда  служил
пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! - упрекнул  меня  этот
пуританин.
   Значит,  как  и  несчастливец  Норфолк,  предыдущая  ее  жертва,  как
Трокмортон, ни разу ее не видавший, он  не  обменялся  с  ней  и  единым
взглядом, что бывает между мужчиной  и  женщиной.  Тешился  мальчишеской
мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие  -  пошли  бы
они на смерть,  случись  им  увидеть  ее  наяву,  крючконосую,  горбатую
матрону  с  двумя  подбородками,  погрязшую  в  римском   пустосвятстве,
поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?
   - Не то что Ваше Прекраснейшее Величество! - По  крайней  мере.  Рели
был при мне.
   А вот ведь умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка -  и
он уже видит себя  в  десять  раз  больше  и  важнее  в  зеркале  лживых
взглядов. Как она улестила этого последнего! Он писал, она  отвечала,  и
то был ответ на Уолсингемовы молитвы.
   Мой мавр не мог ни  смеяться,  ни  даже  рыдать  от  счастья,  только
благодарил своего беспощадного Бога. Тих, как никогда, вошел  он  в  мои
покои:
   - Мадам, кровью Христовой клянусь, она попалась.
   Дрожащей рукой я схватила пергамент.
   "Боже, дай сил прочесть, я должна это видеть!"
   День был ясный, но черточки букв расползались черными пауками.
   Проклятие угасающему зрению, что  превращает  полдень  в  сумерки!  Я
открыла окно, впустила  солнце.  Ужели  она  наконец-то  выдала  себя  в
письме? Я отчаянно щурилась, разбирая слова.
   "...Весьма довольна, - писала она. - И когда все будет готово,  пусть
шесть джентльменов приступают к делу..."
   Дрожа, я обернулась к Уолсингему:
   - Шесть джентльменов?
   - Готовые, с ее согласия, отнять у вас жизнь.
 
*** 
 
   Доколе, Господи, доколе?
   Тишина сгущалась, пока  не  отразилась,  как  гром,  от  заставленных
книгами стен. Ни  один  из  сидящих  вокруг  стола  мрачных  старцев  не
шелохнулся. Наконец самый  старый  и  самый  мрачный  отложил  документ,
тряхнул головой и сказал:
   - Она в ваших руках, мадам, сомнений быть не может.
   Я обернулась. За рядами париков и черных мантий, за окошком Темпля  в
сияющем  небе  неслись  наперегонки  белые,  словно  кроличьи  хвостики,
облачка. В такой вот день, в иное лето, мы с  Робином  тоже  неслись  бы
верхом наперегонки. Но он - далеко, а я сижу взаперти, как Мария,  -  ей
удалось этого добиться.
   И думаю, как ее убить.
   За спиной у меня Уолсингем с облегчением выдохнул.  Законники  сперва
тихо перешептывались, потом смолкли.
   Лорд-канцлер снова заговорил, тыча пальцем в бесстыдное "Мария R".  г
- regina, королева.
   - Мы все согласны. Подписывая вам смертный  приговор,  она  подписала
свой.
 
*** 
 
   С чего начался заговор Бабингтона?
   Он возглавлял шестерку так называемых джентльменов, тех,  кто  должен
был меня убить.
   Среди них был священник, подлый отец Балла?, и за всем  чувствовалась
рука старого дона Мендосы, испанского посла,  который  и  за  морями  не
оставил кровавых  грез  и  планов  моей  погибели.  Эти  шестеро  должны
отравить меня, застрелить в поездке или на прогулке в саду,  заколоть  в
присутствии, прикончить во время молитвы.
   И я умру, и врата Англии распахнутся перед Испанией. Уже  назван  тот
ужас, который будет расти и шириться, доколе тень  его  не  накроет  всю
нашу страну. "Чтоб довершить ваше освобождение, король пошлет Армаду,  -
восторженно писал Марии Бабингтон, - не галионы, но плавучие крепости!"
   Она одобрила и вторжение, и мою смерть - по любым законам это измена.
Господи Иисусе!
   Я смеялась и плакала над этим письмом.
   - Когда это было? - сквозь слезы спрашивала я у Берли. -  Верно,  лет
двадцать прошло с тех  пор,  как  меня  убеждали  одобрить  подобные  же
покушения на мою сестру?
   - Да уж почти тридцать, мадам.
   Боже, какой он старый, как по-стариковски опирается на  горбуна-сына,
юного Роберта.
   - Но я их всех  прогнала,  и  Уайетта,  и  Кортни,  всех!  Ничего  не
одобрила, главное, ничего не подписала.
   Хаттон подался вперед:
   - Госпожа, она подписалась под вашей смертью.
   Я оглядела законников и ближайших моих советников. На каменных  лицах
был четко выписан приговор: "...И за это достойна смерти".
 
*** 
 
   - Никаких новостей о шестерке?
   - Пока нет, мадам.
   Мы встретили Уолсингема в парке. Лицо его помертвело от усталости. За
ним  шел  Дэвисон,  доверенный  секретарь,  столь   же   изможденный   и
решительный, - когда они спят? Однако поклон Уолсингема был  по-прежнему
изящен и гибок.
   - Его последнее письмо у нас, но в нем не названы имена.
   Однако, если они берутся меня убить, значит, они тут,  рядом,  вокруг
меня, в нескольких шагах...
   Кто они?
   Позади нас медленно катила волны река, здесь, в Ричмонде,  широкая  и
ленивая, в тусклом свете августовского заката похожая  на  расплавленный
свинец. Среди зелени,  сколько  хватал  глаз,  виднелись  пестрые  кучки
придворных кавалеров и дам, горожан,  прохожих,  слуг.  Подальше  справа
одинокая фигура приостановилась, ожидая, пока мы подойдем. Я взглянула в
ту сторону - незнакомца как ветром сдуло.
   Я вцепилась в Хаттона.
   - Скажите, кто-нибудь знает этого человека?
   Все уставились ему вслед, но ответил лишь юный Сесил:
   - Это ирландский джентльмен, недавно прибыл ко двору. Зовут, кажется,
Барнуэлл.
   Ирландец - и католик?
   Дэвисон исчез раньше, чем Уолсингем кивком приказал: "Следи за  ним!"
В приступе мучительного ужаса я оглядела кучку своих приближенных; Берли
и Хаттон, осанистые в длинных мантиях, бедный недомерок - молодой Роберт
Сесил, Уолсингем, вооруженный лишь связками бумаг, а за  моей  спиной  -
одни женщины, Парри и Радклифф, Анна Уорвик и Елена Нортгемптон.
   - Хорошо же меня защищают! - вскричала я с  дрожью  в  голосе.  -  Ни
одного мужчины с мечом поблизости!
   Где Рели?
   Где Робин?
   Но все мы знали, что пуля убийцы, яд и  кинжальное  острие  проникают
сквозь ограду из мечей. И в этой тоске мне  предстояло  прожить  немалый
срок, срок, нужный Уолсингему, чтобы распутать следы, ведущие вспять,  к
Марии.
 
*** 
 
   - Ее место в Тауэре! - объявил Берли.
   - Нет! - Я снова разрыдалась. Как мне забыть собственное заключение в
этом страшном месте, вид  эшафота,  запах  крови  от  досок,  посыпанных
толстым слоем соломы?
   - Тогда где. Ваше Величество?
   - В каком-нибудь пустом поместье - подальше от Лондона!
   Берли задумался:
   - Подойдет ли  дом  молодого  графа  Эссекса,  что  сейчас  с  лордом
Лестером в Нидерландах?
   - Пусть будет так.
   Мой юный лорд, конечно, протестовал, слал возмущенные  письма  из-под
Зютфена, который осаждали тогда английские войска, - но в те далекие дни
я могла с ним управиться...
   А тем временем Уолсингем схватил  Бабингтона,  отца  Баллара  и,  да,
действительно, ирландского дворянина Барнуэлла (тот  оказался  одним  из
них) и остальную "шестерку" - она выросла до двенадцати, нет, двадцати и
более человек. Все были казнены за измену, но прежде  они  словесно  или
письменно обвинили Марию.
   Ее судили в Фотерингее. Я  проследила,  чтобы  все  было  на  высоте.
Однажды свежим октябрьским утром Берли тяжело взгромоздился  на  смирную
лошадку и  в  сопровождении  Уолсингема  тронулся  по  Большой  Северной
дороге.
   Тридцать четыре дворянина заседали  в  комиссии,  в  том  числе  даже
старые паписты вроде Шрусбери. Уолсингем оставил мне  в  помощь  верного
Дэвисона, и первое, что я ему поручила, - написать Берли  и  Уолсингему,
как мне недостает моего Духа и моего Мавра, а затем написать Робину, что
его мне не хватает еще больше.
   Однако ответ из Нидерландов поверг меня в печаль, более горькую,  чем
даже горесть разлуки.
   "Поплачьте со мною.  Ваше  Величество,  сестра  моя  понесла  тяжелую
утрату, лишилась единственного сына..."
 
*** 
 
   Погиб Сидни, молодой Филипп Сидни, бедный  неудачник!  А  его  бедная
женушка, некрасивая дочь Уолсингема, бездетна - нет у нее  даже  сыночка
от его плоти, опоры вдовства...
   Погиб геройски...
   Бумага скользнула из рук на пол, в  глазах  потемнело,  но  в  голове
по-прежнему звучало рыдающее:
   "...в битве под Зютфеном. В сражении с войсками испанского короля был
смертельно ранен в верхнюю часть бедра. Сам, горя в лихорадке, он, когда
ему принесли воды, чтобы облегчить  муки,  велел  отдать  воду  лежащему
рядом простому солдату, видя, что тот нуждается в ней больше".
   - Ваше Величество, гонец из Фотерингея...
   О, мадам, извините мое вторжение.., позвать ваших женщин?
   - Нет, нет, Дэвисон, минутку, я приду в  себя.  Сообщите  новости,  я
возьму себя в руки.
   Моргая от возмущения, Дэвисон протянул мне депешу:
   -  Лорд  Берли  пишет,  что  королева  Шотландская  не  отвечает   на
обвинения.  Она-де  не  может  быть   виновной   или   невиновной,   она
самовластная королева, чужая на этой земле, и подсудна только Богу!
   - А-ах!
   Я взвыла и вырвала у него пергамент:
   - Вздумала с нами в игры играть! Перо мне!
   Дрожа от ярости, я села за стол, дернула к себе подсвечник,  плеснула
на руку горячим воском. Перо  плевалось  чернилами,  как  змеиным  ядом,
выплескивая на пергамент мой гнев.
 
   "Вы всячески злоумышляли против меня и моего королевства. Измены  сии
будут доказаны, а ныне обнародованы. Я желаю, чтобы Вы отвечали дворянам
и пэрам моего королевства, как мне самой.
   Будьте честны и откровенны и тем скорее  обретете  мое  благоволение.
Елизавета, королева".
 
   - Ха! Вот!
   Почти задыхаясь, я швырнула пергамент в непокрытую голову Дэвисона.
   - Прикажите доставить ее на скамью подсудимых, - прохрипела я, - даже
если придется волочь верблюдами! Присмотрите за этим!
   - Будет исполнено. Ваше Величество! - Он поклонился и бросился вон.
 
*** 
 
   Само собой, поток  протестов  хлынул  со  всего  света  -  посольства
Франции,  Испании,  Священной  Римской  Империи  завалили  нас  гневными
упреками. Спокойней всех оказалась  Шотландия  -  двадцатилетний  король
Яков узрел наконец возможность и вправду стать королем,  даже  больше  -
моим наследником. Чисто по-обязанности, отнюдь  не  как  сын,  молил  он
сохранить Марии жизнь. Многие возмутились, а по мне, мой крестник, каким
бы он ни был, хоть не лицемерил. Всем я отвечала одинаково: "Это  должно
свершиться..."
 
*** 
 
   И  это  свершилось,  торжественно,  как  и  подобает;  открытый   суд
предъявил ей обвинение:
   "По делу сэра Энтони Бабингтона - более того, как  вы  есть  глава  и
пагубнейший источник всех  замыслов  против  нашей  законной  государыни
королевы Елизаветы, вы  ныне  обвиняетесь  в  гнуснейшем  предательстве,
будучи по рождению шотландкой, по воспитанию - француженкой, а по вере -
истинным порождением Испании,  а  потому  -  дщерью  раздора  и  сестрой
б