изонту.
   - Впереди виселица,  мистрис.  С  полдюжины  бедолаг  на  прошлой  неделе
вздернули плясать на ней нескончаемый танец, и до сих  пор  они  висят  там,
прямо у нас на дороге.
   - Мы можем поехать  в  обход,  -  предложил  кто-то  из  свиты.  -  Через
Пондерз-Энд или через Эркли, тогда нам не придется на это смотреть.
   В Пондерз-Энде или в Эркли мы тоже можем натолкнуться на мертвецов.
   - И на этом перекрестке, - добавил Ричард, - собрались  крестьяне,  чтобы
приветствовать вашу светлость. Если вы поедете в обход, получится,  что  они
ждали напрасно.
   Решение было принято.
   - Вперед, Ричард. Поедем мимо виселицы. И позови ко мне Парри  как  можно
скорее, прошу тебя...
   У перекрестка дорог темные сумерки лежали над землей, как свинец,  мелкий
моросящий дождь леденил кровь людям и всякой живой твари. От холода  лицо  у
меня посерело, но благодаря Парри и ее волшебницам мне  удалось  более-менее
навести марафет. И тут мы увидели ее, адское орудие  -  громадную  трехногую
виселицу, темную на фоне  пасмурного  неба.  На  ней  можно  было  вздернуть
гораздо больше несчастных, чем на обычной, однорукой, вроде тех,  что  стоят
на рыночных площадях.
   Как могли  сердца  людей  очерстветь  настолько,  чтобы  дойти  до  этого
мерзостного древа - виселицы - и его горьких  плодов.  Почерневшие,  слепые,
они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их головами:
вороны со всей округи, выклевав им глаза, теперь пировали,  добирая  остатки
яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром и дождем.
   У  одного  из  шестерых  шея  наполовину  оторвалась  при   падении.   Он
раскачивался там, с головой на сторону, глядя пустыми глазницами и ухмыляясь
раскрытым ртом, как полоумный шут,  рассчитывающий  на  бешеный  хохот.  Был
среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти  ребенок,  но
судя по большому животу, носившая  под  сердцем  дитя.  И  все  они  висели,
раскачиваясь в медленном, смертном ритме; уже скорее не люди, а насмешка над
людьми; уже на полпути к глине, из которой они вышли.
   Несмотря на холод, вонь стояла невыносимая. Инстинктивно я потянулась  за
ароматическим шариком и, сунув его под нос, втянула живительный запах розы и
апельсинового дерева. Ни за что на свете я не могла  допустить,  чтобы  меня
увидели в полуобморочном состоянии.
   В холодных мартовских сумерках под виселицей  стояли,  сбившись  в  кучу,
селяне,  собравшиеся  поглазеть  на  проходящую  процессию.  Даже  форейтор,
сорвавший с головы замусоленную повязку и  приветственно  щелкнувший  кнутом
над головами мулов, получил свою долю одобрительных криков. Всех моих дам  и
кавалеров  по  очереди  встречали  со  все  возрастающим  восторгом;  каждый
драгоценный камень, каждое перо, шляпа или берет, хоть все это промокло  под
моросящим дождем, вызывало восхищенные комментарии толпы.
   Однако при появлении моего паланкина  волнение  достигло  предела.  Крики
были оглушительны.
   - Храни вас Господь, миледи!
   - Спаси и сохрани принцессу Елизавету!
   - Господь и Богоматерь умиляются, глядя на дочурку Гарри!
   Сердце  мое  переполнилось  горделивыми  и   радостными   чувствами.   Ни
воспоминания о мрачном зрелище, которое мы только что видели, ни  холод,  ни
бьющий в лицо снег, ни тоска, что камнем лежала у меня на душе, -  ничто  не
могло  омрачить  моего  счастья.  Это  была  любовь,  несомненная  любовь  и
несравненная полнота счастья.
   Я, в свою очередь, сердечно им ответила:
   - Спасибо вам, добрые  люди.  Да  будет  с  вами  благословение  Господа.
Благодарю вас от всего сердца.
   Внезапно пожилая женщина отделилась от  группы  людей  и  с  горящими  от
ярости глазами кинулась к паланкину. К моему  ужасу,  она  появилась  совсем
рядом и, брызгая слюной, вцепилась в мои накидки.  Когти  ее  скрюченных  от
старости пальцев  задевали  мне  по  лицу.  "Чтобы  ты  сдохла!  -  визгливо
прокричала она. - Чтобы ты сдохла, блудница, дочь блудницы!"
   Дважды поднялась и опустилась ее рука, царапая мне лицо. Я сидела  прямо,
не шевелясь и не дыша, объятая ужасом столь  глубоким,  что  он  был  сродни
смерти.
   - Черная блудница! - вопил дребезжащий  старческий  голос.  -  Пучеглазая
блудница она была, Нан Болейн. Через нее Старая Вера пропала! Через  нее  мы
лишились Божьей благодати - святых сестер и братьев прогнали на  все  четыре
стороны...
   - Мама, мама, мама, мама,  МАМА!  Страдальческий  крик  женщины  помоложе
прорвался сквозь завывания старой  карги.  Вер-нон  и  Чертей  с  еще  двумя
охранниками схватили старуху и оттащили в сторону, а в это  время  ее  дочь,
дородная крестьянка, появилась рядом с моим паланкином. По ее изнуренному от
работы лицу струились слезы.
   - Простите ее, миледи, - умоляла она почти на коленях. - Сумасшедшая она.
Мой муж говорит: совсем из ума  выжила.  Все  так  говорят.  Но  ей  седьмой
десяток, и если рассудок у нее помутился, то как я могу ее  за  это  винить?
Простите ее, миледи, простите!
   - Не бойся, - ответила я, старясь говорить как можно спокойней. -  Иди  с
миром, мы не будем пороть бедную старуху.
   - Они уже бьют ее, видите, леди? Люди были охвачены злобой.
   - Ведьма!
   - Старая ведьма из Кроутерсэнда.
   - Опозорила нас всех перед леди принцессой!
   И в этот  несчастный  миг  раздался  звонкий,  как  колокольчик,  голосок
ребенка:
   - Ведьма? Тогда ее надо повесить.
   - Повесить ее! Повесить как ведьму!  В  ту  же  минуту  несколько  мужчин
схватили сумасшедшую и потащили ее к виселице, а другие  побежали  вперед  с
ножами наготове, чтобы обрезать  одну  из  веревок.  Главарь  -  кровожадный
одноглазый негодяй - подогревал ярость толпы. Какой-то мужчина, очевидно муж
дочери, честная отчаянная душа, защищал ее, как троянец, но все напрасно.
   Они уже стояли под виселицей, и на шее старухи была уже накинута веревка.
Мои спутники беспомощно стояли, словно онемев.
   Наконец я обрела голос:
   - Стойте! Оставьте  эту  женщину  в  покое.  На  какое-то  мгновение  они
заколебались, но не остановились.
   Я заставила себя крикнуть еще раз:
   - Эй, там! Я приказываю! Остановите  казнь!  После  этих  слов  наступила
тишина; мои люди никогда раньше не слышали, чтобы я говорила таким тоном.
   - Отпустите  ее.  А  вы,  -  обратилась  я  к  дочери  и  ее  мужу  самым
повелительным тоном, на какой была  способна,  -  отведите  ее  домой  и  не
выпускайте. И пошлите за доктором, пусть он облегчит ее  страдания.  Я  сама
ему Заплачу. Лорд, - я сделала Чертей знак рукой, - за этим проследит.
   Чертей поклонился и поторопил  супругов,  чтобы  они  поскорее  убирались
прочь вместе со старухой.
   Тут мне в голову пришла другая мысль:
   - Смотрите обращайтесь с ней хорошо. Я пошлю узнать об  этой  несчастной,
когда буду в следующий раз проезжать мимо. И чтобы никто не покушался на  ее
жизнь.
   По  знаку  Вернона  охрана  выстроилась  в  линию,  погонщик  подхлестнул
лошадей, и мой паланкин снова тронулся. Кто-то в толпе  сердито  ворчал,  но
большинство, похоже, испытывало облегчение и даже гордость,  что  их  ведьма
удостоилась внимания столь важной леди.
   Мы медленно двигались. И тут рядом со  мной  снова  появилась  дочь  этой
женщины; из глаз и из носа у нее  текло,  грубое  красное  лицо  обмякло  от
облегчения.
   - Спаси вас Бог, леди, за вашу доброту. Да будет с  вами  Божия  милость.
Моя мать не ведьма, она просто сумасшедшая старуха. Не обращайте внимания на
ее слова, принцесса. В Англии есть много таких,  что  жизнь  за  вас  готовы
отдать. Я - одна из них. И муж мой тоже.
   И, всхлипнув напоследок, она растаяла в сгустившихся сумерках. Когда Кэт,
Парри, братья Верноны, Чертей и прочие столпились  вокруг  моего  паланкина,
чтобы справиться обо мне, я с горечью подумала: "Хоть Генрих  и  мертв,  его
наследство еще живет. Я должна заставить людей забыть  об  клейме  блудницы,
полученном мной при рождении, иначе я потеряю здесь все".
   И мной овладела лихорадочная дрожь.

Глава 2

   Я не видела королевского дворца в Челси с тех пор,  как  мне  исполнилось
восемь лет. Те счастливые дни весны и лета теперь затуманились в памяти, как
старое зеркало. Я  гостила  там  у  кузины  Екатерины,  когда  та  еще  была
королевой. Трудно поверить, что весной тут по-прежнему цветут вишни,  летний
воздух напоен ароматом лаванды и розовые кусты сбегают к реке, по которой мы
катались в огромной лодке. Теперь на ветвях белели только хлопья  снега,  и,
когда мы повернули на двор, ничего не было видно за пеленой ненастья. Ноги у
меня заледенели так, что я едва могла ими пошевелить.
   Дух  мой,  помраченный  страхом,  тоже  пребывал  в   оцепенении.   Какой
предстанет передо мной королева? Наверное, сломленной, постаревшей от горя и
слез; ее жизнь утратила смысл, что же теперь ей остается?
   И сколько времени предстоит мне провести здесь в заточении, скорбя вместе
со слабеющей день ото дня королевой? Быть опорой  горюющей  вдовы  -  значит
постоянно жить рядом со смертью. Выбравшись из паланкина, я  увидела  черные
траурные полотнища, закрывавшие окна  и  двери,  и  тяжело  вздохнула.  Меня
охватила жгучая тоска. Ах, если бы я могла быть при дворе с Эдуардом! Сидеть
взаперти в этом печальном доме - все равно что быть похороненной заживо.
   - Добро пожаловать снова во дворец королевы, миледи.
   Мажордом Екатерины, тот самый, что прислуживал ей еще в Уайтхолле, одетый
весьма скромно, с почтительным видом опустился  передо  мной  на  колено  на
мощеных ступенях. По крайней мере, они понимают, с кем имеют дело! Сдержанно
я разрешила ему провести меня внутрь. Вдоль стен ярко горели длинные  свечи,
а в очаге пылало жаркое пламя. Это зрелище так удивило  и  растрогало  меня,
что я чуть не заплакала. Если бы мне можно было остаться одной!
   Добрый человек прочел эти мысли на моем лице.
   - Сюда, пожалуйста, миледи.
   Мы стояли в просторном верхнем помещении,  теплом  и  светлом,  как  холл
внизу. Для той горстки людей, что была теперь со  мной,  этого  было  вполне
достаточно.  Но  все-таки  я  не   могла   справиться   с   раздражением   и
недовольством.
   - Гнусное место! - проворчала я  капризно.  -  Почему  они  засунули  нас
сюда?
   - Зайдите, мадам, осмотрите свои  покои,  -  вмешалась  в  разговор  Кэт,
сделав вежливый книксен. - Вы  не  пожалеете,  что  лорд-протектор  Сомерсет
прислал нас сюда.
   Она с торжествующим видом распахнула двери в мои покои  и  потащила  меня
внутрь, хлопнув дубовыми створками.
   - Ну, принцесса, как вам это понравится? Комната была широкая,  с  низким
потолком, убранная коврами и занавешенная от ночного  мрака  портьерами.  Во
всем чувствовалась рука Екатерины: в шпалерах со сценами из Ветхого  Завета;
в яблоневых поленьях в камине, чей аромат наполнял всю  комнату;  в  коробке
засахаренных цветов и фруктов на кровати, но  больше  всего  меня  восхитила
ваза с белыми зимними розами, дышавшими свежестью и чистотой. Кэт  похлопала
рукой по кровати; при этом на лице у нее  было  странное  выражение,  смысла
которого я не могла разгадать.
   - Прошу вас, мадам, присядьте, отдохните с дороги. Мажордом  сказал,  что
ужин, на котором вы встретитесь с королевой и ее свитой, будет только  через
час. А до того я должна вам кое-что сказать.
   - Насчет чего?
   Чуть отогревшись, я позволила снять с себя плащ и устроилась на  кровати;
мои руки и ноги понемногу оттаивали, и вместе с жизнью  к  ним  возвращалась
боль; Кэт твердыми костяшками пальцев растерла мне замерзшее лицо. Потом она
пристроила коробку со сластями мне на колени и сама уселась на кровать.
   - С вашего позволения, миледи, - начала она.  -  До  сих  пор  было  рано
говорить  об  этом:  смерть  короля,  вашего  отца,  всех  нас  повергла   в
смятение...
   Я потихоньку кусала засахаренную фиалку и  с  неодобрением  рассматривала
гобелен на стене, на котором  толстая  Эсфирь  простерлась  во  прахе  перед
великим царем Артаксерксом, молитвенно глядя на  него  снизу  вверх.  Почему
женщин всегда изображают в таком виде? Понемногу слова Кэт  начали  доходить
до моего сознания.
   - Мадам, я буду говорить не о мышах, но  о  мужчинах,  поскольку  вы  уже
достигли того возраста, когда мужчины  начнут  искать  вашего  расположения,
нет, они уже начали... - Рот у  нее  был  полуоткрыт,  а  дыхание  частое  и
неглубокое, как у слишком туго затянутой женщины.
   Я положила конфету обратно в коробку  и  пристально  посмотрела  на  нее.
Неужели она осмелится говорить о нем?
   Она опустила глаза и продолжила скороговоркой:
   - Я не говорю о бедном покойном  лорде  Серрее,  который,  как  я  теперь
думаю, вознамерился получить ваше высочество себе в жены. Мне он никогда  не
нравился, и не будь он так пригож, никогда бы  паписту  не  заслужить  вашей
милости. Вы можете подтвердить мои слова, миледи, я ни разу  не  говорила  о
нем после того, как вы мне запретили, - можете быть уверены.
   Да, я уверена в тебе, Кэт.
   - Продолжай.
   - Но теперь, когда  мы  здесь,  так  близко  ко  двору,  и  когда  бразды
правления в руках у лорда-протектора, всему  миру  известно,  что  вы,  ваша
милость, должны выйти замуж.
   Должна?
   Да. Если это решено, мне придется подчиниться.
   - Теперь это нужнее, чем когда-либо, ведь ваш  брат  еще  мал.  Ваш  долг
перед династией... Требует этого. Да. Я знаю.
   - И король, ваш отец, об  этом  позаботился.  Нет,  не  тогда,  когда  он
обольщал заморских послов надеждою на договор! Но когда  оглядывался  вокруг
себя, чтобы здесь, дома, выбрать для вас  англичанина,  человека  доброго  и
благородного, такого, что всякая женщина полюбит, такого, чтоб  был  достоин
руки вашей милости...  -  Глаза  Кэт  блестели  от  возбуждения,  когда  она
говорила.
   Любовь и замужество?
   Никогда!
   Я не желаю этого слышать!
   - Кэт, хватит глупой болтовни! Замолчи! Мой голос  прозвучал  резче,  чем
мне хотелось. Но это же вздор! Что  на  нее  нашло?  Я  оплакиваю  любовь  и
страшусь ненависти, мой рассудок мутится от тягостных мыслей о моем  отце  и
моем лорде. Что теперь для меня любовь? Я не могу даже думать об ней!
   - Миледи! - Кэт вскочила на ноги и поспешно сделала глубокий реверанс.  Я
покачала головой.
   - Избавь меня от этих разговоров, Кэт! -  взмолилась  я.  -  Я  устала  с
дороги и волнуюсь перед встречей с королевой. Ты сама знаешь, что  не  может
быть никакой свадьбы, даже никаких разговоров о свадьбе, пока мы  в  трауре.
Прошу тебя, пришли горячего вина, чтобы к ужину у  меня  перестали  трястись
поджилки и щеки порозовели, иначе я не выдержу.
   Она присела и удалилась; даже оборки на ее платье дрожали от негодования.
На Кэт это совсем не похоже. Почему ей сейчас вдруг  вздумалось  говорить  о
любви?
   Ах, Кэт, ты же знаешь, что я не могу выйти замуж по выбору своего сердца.
К чему тогда эти девичьи мечты о большой любви?
   Надвигался час ужина. Пора перестать думать только о себе  и  подумать  о
Екатерине! Я здесь, чтобы утешать ее, чтобы выразить уважение  и  сочувствие
по поводу ее горестной утраты. А коли так, то  одеться  следовало  с  особой
тщательностью: даже в глубоком трауре я должна  учитывать  разницу  в  нашем
положении.  Мои  жемчуга,  единственное,  что  подходило  к  черному,   были
маленькими и плотно обхватывали уши; черное платье, хотя и  тонкой  материи,
было не самым богатым: Екатерина по-прежнему оставалась королевой, и ее горе
было самым большим.
   Мажордом прислал сказать, что  королева  выйдет  к  своим  придворным  за
ужином, который будет в Большом  зале.  Спускаясь  по  широкой  лестнице,  я
гадала, кого там застану. Наверное, часть придворных дам оставили  ее  сразу
же после смерти короля, как, например, Денни. Я слыхала, она вместе с мужем,
сэром Энтони, уехала в свой дом в Чешанте. Но, несомненно, были и такие, что
остались: ее сестра Герберт и прочие старые знакомые.
   Когда мажордом с поклоном открыл передо  мной  дверь  в  Большой  зал,  я
устыдилась своих пустых  страхов.  Я  ожидала  застать  их  всех  унылыми  и
подавленным,  но  моим  глазам  предстала  совсем  иная  картина.   Конечно,
разговоры дам и кавалеров были сдержанны, как подобает любому  двору  в  дни
траура. Но улыбки,  приветливые  лица,  непринужденные  разговоры,  всеобщее
оживление - все это было для меня  в  новинку.  В  моем  мозгу  шевельнулась
неприятная мысль: могло ли такое быть во времена моего отца?
   Я вошла, и тут меня  ожидало  следующее  потрясение.  Недалеко  от  двери
вместе с остальными, стояли две девицы, которых  я  недолюбливала  и  меньше
всего хотела сейчас видеть. Мне полагалось любить их, потому как в их  жилах
текла кровь Тюдоров. Мы все были примерно одного  возраста;  они  тоже  были
книжными червями, влюбленными в учебу,  как  и  я.  Но  мы  не  могли  стать
друзьями, и, увидев моих кузин Джейн и Екатерину Грей, я снова это осознала.
   Джейн была старшей и  задавала  тон.  Она  держалась  так  надменно,  что
казалось, судьба в насмешку  наградила  ее  таким  малым  ростом:  она  едва
доставала мне до  сосков.  Она  и  Екатерина  были  дурнушками,  с  мелкими,
сморщенными чертами лица, стянутыми к веснушчатому носу. Джейн была особенно
похожа на мою сестру Марию, разве что в отличие  от  той  одевалась  гораздо
скромнее. И в них обеих, опять же как в Марии, порода Тюдоров исказилась:  в
их бледных физиономиях и тусклых ржаво-коричневых волосах было слишком  мало
тюдоровского огня, чтобы осветить кожу и  придать  локонам  цвет  червонного
золота, как у меня и Эдуарда.
   Кэтрин была моложе и еще невзрачнее и во всем  подражала  сестре,  как  я
полагаю, в надежде, что часть похвал, изливавшихся на Джейн, перепадет и ей.
Ученость Джейн стала притчей во языцех. Я слышала разговоры о ней с тех пор,
как Джейн исполнилось четыре года. "Этому  ребенку  больше  нравится  читать
Новый Завет на греческом, чем Боккаччо и смешные  истории".  Я  тоже  любила
греческий и Библию. Но разве  добродетели  позволено  находить  удовольствие
лишь в возвышенном? Моя вера была тверда, а ее -  фанатична.  Пуританизм  ее
нарядов раздражал меня - в унылом сером платье она больше походила на бедную
родственницу, чем на принцессу.
   Почему это бедное дитя вызвало у меня столь сильное негодование? Нет,  не
потому что рядом с ней я  чувствовала  себя  великаншей,  теперь  почти  все
женщины ниже меня. Просто я ее боялась -  боялась  ее  бледного  огня  и  не
знающей сомнений души, ее стремления к пуританизму  и  исступленной  веры  в
правду; правду, которая, как она считала, открылась ей одной.
   Но ничего не поделаешь, как кузины мы должны были держаться вместе.
   - Леди Елизавета.
   -  Леди  Джейн...  Леди  Екатерина.  Мы,   как   три   старых   вдовушки,
приветствовали друг друга с церемонной учтивостью, но без  всякого  чувства.
Около них я заметила несколько девиц примерно  нашего  возраста.  Я  кивнула
остальным.
   - Вы не могли бы меня представить?
   - Как будет угодно вашему высочеству. -  Джейн  скривила  свой  крохотный
ротик и начала, будто отвечала урок, напирая на шипящие и свистящие:
   - Ваша светлость, я полагаю, вы знакомы с Джейн Дормер.
   Дормер. Я напряженно  разглядывала  узкое  лицо,  глядевшее  на  меня  из
глубокого реверанса. Дормер... Да, фамилия  точно  знакомая.  В  ее  дерзком
взгляде я уловила оттенок  враждебности.  И  поняла  почему.  Ее  мать  была
старшей фрейлиной Екатерины Арагонской и ревностной католичкой. У нее  кровь
порченая с самого рождения. Она не могла испытывать симпатии к отпрыску Анны
Болейн, будь я даже ангелом во плоти.
   - Мистрис Джейн... - Я присела лишь чуть-чуть,  чтобы  показать  ей,  что
меня не волнует ее мнение обо мне, каким бы оно ни было.
   Остальные четыре оказались дочерьми сэра Энтони Крука, друга  королевы  и
знатока греческой словесности. Старшая, Милдред, выстроила сестер в  ряд,  и
все четыре одновременно присели, как горошины в одном стручке. В отличи