тем  больше  его  предательство!  -  Он
повернулся к заключенному:
   - И смертью великих предателей ты умрешь!
   Кэмпион с трудом мотнул головой:
   - Сэр, не тратьте понапрасну угрозы. Смерти, которой вы меня пугаете,
я ищу с детства.
   Его спокойствие задело Уолсингема больше, чем его слова.
   - И ради чего, презренный? - заорал он.  -  Скажи  ее  милости,  ради
чего?
   Несчастный улыбнулся так ласково, что я поневоле отвела глаза.
   - Ради Господа моего и Небесного Владыки, сладчайшего Иисуса  Христа,
Которого я не предал. Которого чаю вскоре  увидеть  лицом  к  лицу  и  с
Которым уповаю пребывать в жизни вечной.
   Я с жаром подалась вперед:
   - Вы исповедуете Христа?
   Кэмпион мучительно склонил голову:
   - Он - Сын Божий.
   - Вы исповедуете, что Христос - един и Бог - един, а все остальное  -
чепуха?
   Опять блаженная улыбка.
   - Клянусь, мадам, в это я верю.
   - А учили ли вы, что королева Шотландская должна править здесь вместо
меня?
   Его глаза одни и остались  незатронуты  страданиями,  чистые,  как  у
ребенка.
   - Клянусь, мадам, нет.
   Я лихорадочно шарила взглядом среди придворных, ища в  темноте  этого
великого законника, сэра Николаев Бэкона. Где он?
   -  Лорд-хранитель  печати,  разве  это  преступление?  Разве  за  это
казнят?
   Бэкон тяжело переступил с ноги на ногу и  приготовился  говорить.  Но
его упредили.
   - Ваше Величество.., если позволите.
   Я поначалу не заметила среди  стоящих  за  Уолсингемом  и  Топклиффом
этого человека.
   Он был ниже Уолсингема, бледнее, словно всю жизнь провел под землей и
вышел оттуда с почерневшими, неумолимыми глазами. Он подошел ближе, взял
со стола свечу и поднес ее к самому лицу Кэмпиона. Голос его  был  очень
тих.
   -  Ваш  Папа  Римский  в  последней  булле  объявил   нашу   королеву
незаконнорожденной еретичкой и  мнимой  королевой  Англии.  Он  запретил
повиноваться ей под угрозой отлучения, а кто не исполнит, будет вместе с
ней ввержен во тьму кромешную. Не морочь нас ссылками на нашего  Господа
и Его Святое Имя! Признаешь ли ты папскую прокламацию или нет?
   Голубые глаза вспыхнули ярче.
   - Я признаю мою королеву и не таю против нее никакого зла.
   Маленький следователь ухмыльнулся.
   - Увиливай, иезуит, хоть до Судного Дня! -  сказал  он  вкрадчиво.  -
Только ответь мне на это:  отрекаешься  ли  ты  от  Папы,  который  есть
сатана, и от всех дел его?
   Никакого ответа.
   Голос следователя стал ласковым, почти нежным.
   - Если Папа пошлет войско  против  нашей  королевы,  кому  ты  будешь
повиноваться? Кому служить?
   Теперь был черед Кэмпиона криво усмехнуться.
   - "Кровавый вопрос", сэр? В Дуэ нас об этом предупреждали.
   Я видела ловушку, видел и Кэмпион, ведь он был умнее нас всех, вместе
взятых. Он ступил в нее с открытыми глазами, сознавая, что делает.
   - Господу моему я повинуюсь и Ему буду служить.
   Следователь почуял кровь.
   - И ты веришь, что наместник Божий на земле не наша королева, а Папа!
   - Да, верю, - склонил голову Кэмпион.
   Наклонившись почти вплотную к его лицу, следователь прошипел:
   - Папа! Ты служишь Папе!
   Я больше не могла этого выносить.
   - Зачем проделывать окна в людских душах?
   Берли, старый, утомленный, покачал головой:
   - Закон судит поступки, мадам, а не мысли. Этот человек подрывал ваше
законное правление, соблазнял ваш народ. Вам его не спасти.
   Это измена, мадам.
 
*** 
 
   После дыбы его вывернутые руки болтались  на  порванных  связках,  на
суде другому священнику пришлось поднимать его руку и класть  на  Библию
для присяги.
   Однако они ехали и ехали.
   Они ехали, хотя об участи Кэмпиона  говорила  вся  Европа.  Они  пели
псалмы, когда их вели к Топклиффу, пытались шутить с  палачами,  шли  на
плаху, как на свадьбу, и в минуту величайших мучений шептали:  "Господи,
возрадуйся со мной, даруй мне быть достойным страданий,  принимаемых  во
Имя Твое".
   - Ради Бога и всех Его святых, - в ярости рыдала я, обращаясь к  моим
лордам, - зачем мы убиваем таких людей? Они - сокровище Англии! Если  бы
они были на нашей стороне!
   - Мадам, этому не бывать, покуда в Риме  правит  ваш  враг-дьявол.  -
Сассекс выглядел усталым, еще более усталым,  чем  Берли.  -  В  Дуэ,  в
семинарии, где готовят этих странствующих, воинствующих попов,  творится
что-то немыслимое. Говорят, юные ученики спят на кроватях,  сделанных  в
форме дыбы, по стенам их комнат нарисованы "испанский сапог",  "железная
дева" и все орудия пыток в натуральную  величину  -  так  их  готовят  к
будущей участи!
   И они молятся за то, чтобы умереть  мученической  смертью  за  правое
дело. - Он тряхнул седой головой. - Я думал, старая вера умрет вместе  с
вашей сестрою.., или со старыми дураками вроде меня. И вот  я  дожил  до
того,  что  вижу  новую  жизнь,   новое   рождение   этого   чудовищного
заблуждения,  этого  великого  зла,  которое  зовется   Святой   Римской
Церковью!
   - Вспомните Марию! Нельзя создавать мучеников по ее примеру!
   Уолсингем презрительно хохотнул. Господи, как он раздражал меня в эти
дни!
   - Госпожа, когда сотни молодых людей в  Дуэ  готовы  ехать  к  нам  и
молятся о мученической смерти, выбирать не приходится!
 
*** 
 
   Так что охота продолжалась.
   А они все ехали.
 
Глава 5 
 
   Они ехали, ехали, а мы не могли их остановить.
   И они принимали мученическую смерть, эти счастливые молодые люди.
   Ни одного из них не уличили в заговоре  против  моей  жизни.  Однако,
покуда Мария всеми силами восстанавливала против меня моих католиков, их
нельзя было щадить. Она  постоянно  мечтала  об  иноземном  вторжении  -
французском ли, испанском ли, папском, да хоть  черта  лысого,  лишь  бы
сбросить меня с трона.
   После более чем десятилетнего заточения она рвалась получить  обратно
свой трон, да и мой в придачу, в виде процентов за ожидание.
   Она - на моем троне, на троне моего отца?
   Пустая кровожадная потаскуха, ошалевшая от любви к себе, как и все ее
гнилые товарки!
   И пусть весь мир и даже ее  собственный  сын  (которого  воспитали  в
соответствующем духе) знают, что она распутница и мужеубийца!
   И хуже того - потому что за  королевами  подобное  водилось,  что  не
мешало им усидеть на троне, - весь мир знает: она - нерасчетливая  дура,
которая думает исключительно тем местом, откуда растут ее длинные  ноги,
и, словно помоечная кошка, не упускает ни  одного  случая  удовлетворить
свой зуд.
   Однако, сколько я ни уворачивалась от ее  безумных  коленец,  как  ни
ускользала из паутины, что плела она в заточении день и ночь,  мне  было
никуда от нее не деться -  от  нее  и  от  кровавой  бани,  которую  она
все-таки нам устроила.
   Уолсингем видел это с самого начала.
   - Двум королевам в одном королевстве не бывать.  Ваше  Величество  не
будет знать покоя, покуда жива королева Шотландская.  Вспомните  герцога
Норфолка! Она найдет других, кто станет ее орудием! Она снова попытается
отнять у вас жизнь и трон! Попомните мои слова!
   Его напор выводил меня из себя.
   - Докажите! - орала я.
   - И докажу, мадам.
 
*** 
 
   Через месяц у него все было готово.
   - Новый человек в замке, который втерся в доверие к королеве, пивовар
из соседней деревни, делающий бочки с пустыми затычками,  двойной  агент
во французском посольстве, что получает письма от Папы,  -  короче,  вот
весь механизм тайной переписки.  Я  уверен,  шотландская  королева  себя
выдаст. Остается ждать.
   Ждать.
   Хуже нет.
   Господи,  как  мне   было   плохо!   Все   католические   государства
объединились в ее поддержку, обложили  нас  со  всех  сторон.  Один  Бог
знает, как боялась я по ночам, бессонными  часами,  самыми  страшными  в
моей жизни. Я не напрасно опасалась уязвимости наших  западных  рубежей:
эти вероломные ирландцы, чтоб им заживо  сгнить,  впустили  набранные  в
Испании папистские войска, и нам  лишь  ценою  огромных  усилий  удалось
отразить нападение.
   В Шотландии  Мариины  французские  дядья,  Гизы,  охмуряли  ее  сына,
малолетнего короля Якова - сколько  ему,  почти  двадцать?  Не  такой  и
малолетка,  и  Бог  весть,  долго  ли  еще  можно  полагаться  на  этого
шотландского юнца. А тем временем  по  ту  сторону  Ла-Манша  привычного
дьявола Альбу сменил новый, злейший - единокровный брат Филиппа, ублюдок
дон Хуан.
   Бастард по рождению и по природе, кровавый ублюдок, как мы  вскорости
убедились.  Нам  пришлось  послать  одного   из   ближайших   помощников
Уолсингема, надежного Дэвисона, с золотом, чтобы ободрить и вместе с тем
припугнуть добрых голландских  бюргеров,  стонущих  под  пятой  испанца.
Однако Мария ловко переманила его на свою  сторону,  как  узнали  мы  из
первого же перехваченного Уолсингемом письма.  "Обнимаю  Вас,  -  писала
она, - и молю Бога приблизить день, когда смогу  в  качестве  английской
королевы приветствовать вас в Англии!"
   - Измена! - кричали Уолсингем и Робин.
   - Для суда мало, - убивались Бэкон и Берли. - Поскольку вы  бездетны,
она может подразумевать свое возможное право унаследовать ваш трон.
   - Кит, вы - судейский! - взывала я к Хаттону. - Помогите мне!
   Он покачал головой:
   - Увы,  теперь  я  только  танцор  Вашего  Величества.  Однако  можно
испросить мнение Коллегии.
   - Так испросите!
   Испросил.  И   все   согласились   с   лордом-хранителем   печати   -
"недостаточно измены".
   В ту ночь я снова рыдала в оконной нише, выла на  луну.  Черт  побери
Марию, лопни ее глаза! Проклятье  ее  цветисто-уклончивым  фразам,  тому
хитроумию, с которым она, желая меня свергнуть, никогда не высказывается
напрямик!
   Однако, если...
   Если мы поймаем ее с поличным, уличим в заговоре против  моей  жизни,
докажем, что ее перо обагрено моей кровью, - что тогда?
   Я не смогу ее казнить.
   Потому что я видела то, чего не видели другие, - Мария  должна  жить.
Покуда она жива, можно не бояться Филиппа, он не  станет  свергать  меня
ради Марии, всей душой тяготеющей к враждебной ему Франции. Однако я  не
обольщалась касательно его чувств к Англии, понимала - он спит  и  видит
нас покоренными.
   Он прислал нового посла, дона  Бернардино  де  Мендосу,  известить  о
перемене в своем настроении. Я возненавидела его с первого взгляда -  от
пульсирующей жилки на виске  до  черных  каблуков  его  кордовской  кожи
башмаков.
   О, как намеренно холоден был его поклон!
   -  Ваше  Светлейшее  Величество,  мой  великий  король  просит   меня
приветствовать в вашем лице его любезнейшую младшую сестру.
   Ха! Вот он теперь как, короткозадый пеликан!
   - И доводит до вашего сведения два своих желания, в коих рассчитывает
на ваше содействие. Он желал бы возвращения  истинной  римской  веры  по
всему миру, и прежде всего  -  в  его  собственных  владениях!  А  также
требует,  чтобы  прекратились  бесчинства  ваших  каперов  на  Испанском
материке.
   Я слушала его в аудиенц-зале и  обмахивалась  веером,  дабы  остудить
расходившиеся нервы.  Под  корсажем,  расшитым  оправленными  в  серебро
сапфирами и бирюзой,  бешено  колотилось  сердце,  под  модным  головным
убором лихорадочно работал мозг.
   В его собственных владениях - то  есть  в  Нидерландах,  которые  все
сильнее волнуются под его жестокой  и  отдаленной  державой,  и  где  ни
Альба, ни  дон  Хуан,  ни  кто  другой  не  может  сдержать  наступление
Реформации.
   Однако мои каперы?
   - Кто нападает на испанские галионы, дон Мендоса, кто с моего  ведома
грабит сокровища  вашего  повелителя?  Это  джентльмены  удачи,  пираты,
голодранцы, отребье! - подавшись вперед, выпалила я ему в лицо. Господи,
как густо напомажены его волосы, воняет, словно папистским  ладаном,  на
щуплой груди папистский крест в полфута длиной. Я  постучала  веером  по
инкрустированному каменьями распятию. - Мы не поддерживаем  их,  правда,
Берли?
   Берли сплел длинные пальцы, словно его возмутило самое предположение.
   - Конечно  не  поддерживаем!  -  с  жаром  вскричал  он.  -  Мы  чтим
международные законы и здесь, и в международных водах.
   Я хихикнула про себя. Это верно, по крайней мере в  отношении  Берли,
самого законопослушного из людей. Однако я уже некоторое время втайне от
него приглядывала за своими купцами, мало того, запускала палец, если не
руку, во все ими добытое. Когда Робин убедил  меня  вложить  средства  в
этих энтузиастов из западных графств - Хоукинса и иже с ним, -  я  и  не
знала, какую получу выгоду. Но их набеги  на  корабли,  везущие  Филиппу
добытое в Вест-Индии серебро, оказались вернейшим способом ослабить  его
и обогатить меня.
   Однако я, разумеется, поддакивала Берли, ну, просто сама невинность.
   - Нет, нет, мы ничего не знаем, - с праведным гневом уверяла я.
   - Как Вашему Величеству угодно!
   Само собой, Мендоса, уходивший шипя от ярости и распространяя  вокруг
запах желчи, мне не поверил. Но что ему было делать -  назвать  королеву
Англии лгуньей? И вот поди ж ты, солги - кому  бы  в  эту  самую  минуту
войти в лондонские воды, как не этому разбойнику Фрэнсису Дрейку!
 
*** 
 
   Дрейк! Знаю, когда станут описывать мое царствование, его  назовут  в
числе моих величайших героев. А кто вспомнит моего доброго  седобородого
Сассекса и моего лорда-хранителя печати, толстого Ника Бэкона, тех,  кто
служил мне денно и нощно со дня моего восшествия, четверть столетия,  и,
к моей величайшей скорби, умерших той осенью? На меня наседали, чтобы  я
назначила преемника Бэкону, и, внимательно  осмотревшись,  я  остановила
выбор на верном сэре Джоне Пакеринге. Но Дрейк? Я его почти и не  знала.
Он был полезен, и все.
   - Мадам, "Лань", "Лань"! "Золотая Лань" стоит в лондонском порту!
   Лондон обезумел от радости, подмастерья улизнули с работы, женщины  и
дети, вельможи и купцы - все бежали в доки смотреть на героев,  смотреть
на чудо.
   - Дрейк? После стольких лет? Черт возьми! - осадила я  Робина,  когда
тот принес новость. - Его так долго не было, что я и  позабыла  про  его
существование!
   Когда он покидал Англию, я еще и не  видела  свою  последнюю  любовь,
монсеньера, и считала, что Робин мне верен...
   Довольно! В том месяце предстояло справлять мой день  рожденья.  Дева
снова восходила, Робин был со мной, я и без Дрейка считала это подарком.
   Робин улыбнулся:
   - Ваши слуги вас любят. Сойдя на берег, он первым делом спросил: "Как
королева?" И он умоляет вас посетить его корабль и  выбрать  из  добычи,
чего  ваша  душа  пожелает,  -  он  говорит,  что  привез   баснословные
сокровища.
 
*** 
 
   Баснословные? Вернее будет сказать, сказочные!
   Когда я взошла на  его  кораблик,  он  преклонил  колена,  маленький,
румяный, широкоплечий, с глазами, как далекий окоем. По обе стороны меня
приветствовали открытые зевы сундуков с серебром, золотом и самоцветами.
Я запрокинула голову и втянула соленый воздух.
   "Благодарение Богу!"
   Дрейк  вскочил  на  ноги  и,  словно  фокусник,  принялся   извлекать
сокровища.
   - Смотрите, Ваше Величество! Золотые и серебряные монеты  без  счета!
Золото и серебро в слитках, кроны и полумесяцы, ангелы-нобли  и  эскудо.
Вот, гляньте! - Он играючи запустил руки по локоть в сверкающие цацки. -
Ожерелье из алмазов чистой воды?  Нет,  слишком  бедно  для  королевы...
Может быть, оплечье из желтых алмазов и красных рубинов  в  виде  цветов
жимолости?  -  Еще  одна  безделушка  сверкнула  в   воздухе,   короткие
заскорузлые пальцы ухватили ее, как рыбешку - чайка. Это был кораблик из
изумрудов, с парусами-жемчужинами, плывущий по сапфировому морю.  -  Вам
нравится, госпожа?
   Я с трудом выговорила:
   - Мне.., нравится.
   Его обветренное лицо расплылось в улыбке.
   - Тогда я смею надеяться, что мой скромный дар обретет в  ваших  очах
расположение!
   Он поклонился и хлопнул в ладоши. Тут же подскочил крохотный мичман с
обшитой бахромой подушкой чуть не больше себя ростом  -  на  ней  лежала
корона чистого золота, украшенная изумрудами, из которых самый маленький
был больше моего мизинца.
   Я окончательно онемела. Однако к тому времени, когда Дрейк  прибыл  в
Гринвич с другими  безделицами  вроде  алмазного  креста,  серебряной  с
золотом шкатулки, кушака из черных рубинов и тройной нити жемчуга, я уже
обрела дар речи.
   - Правда ли, сэр, что вы обогнули земной шар? Совершили  кругосветное
путешествие?
   Никогда не слышала я такой гордости, как в голосе  этого  кривоногого
коротышки.
   - Мадам, во имя Вашего Величества и во имя Англии мы  это  совершили.
И, благодарение Богу, первые в мире!
   А теперь при мне был не только мой голос, но и церемониальный меч.
   - Встаньте, сэр Фрэнсис Дрейк,  наш  новопосвященный  и  возлюбленный
рыцарь...
 
*** 
 
   - У него столько серебряных слитков?!
   Столько золота?! Полтора миллиона дукатов?
   Это разбой, пиратство, грабеж! - вопили Берли и Мендоса.
   - Это честно добытые трофеи,  закон  океана,  добыча!  -  возмущались
Робин и Уолсингем.
   - Мы должны ее вернуть! - кричал Берли, дай ему Бог здоровья.
   - Никогда! - рычал Робин, и я еще искренней пожелала здоровья ему.
   И все это время Мендоса обивал мои пороги,  настаивая  на  аудиенции,
чтобы потребовать назад сокровища своего повелителя, а я  отговаривалась
тем, что больна, что лежу в постели, что у меня болят зубы -  последнее,
по крайней мере, было правдой.
   А  тайком  я  послала  сказать  Дрейку,  Хоукинсу   и   другим   моим
мореплавателям: "Продолжайте свое доброе  начинание!  Грабьте  испанские
галионы, пусть их король нищает, а я - богатею!"
   Однако нельзя было бесконечно отказывать Мендосе в аудиенции, как  ни
страшилась я его заранее известных мне слов.
   Впрочем, когда он их произнес, я постаралась заткнуть уши.
   - Значит,  мадам,  вы  не  хотите  прислушаться  к  пожеланиям  моего
владыки, всемогущего короля Испанского, от имени которого я говорю?  Что
ж, посмотрим, прислушаетесь ли вы к голосу  наших  пушек,  что  разнесут
вашу маленькую Англию на тысячу кусочков и рассеют их  по  всему  нашему
прекрасному земному шару!
   Тогда ли я впервые поняла? Поняла, что будет война? Я слышала  это  в
его голосе, читала в его глазах, глазах Филиппа.
   Так что радость от великой победы Дрейка омрачили растущие  страхи  -
теперь и мы, как  мужественные  маленькие  Нидерланды,  жили  под  тенью
львиной пяты.
 
*** 
 
   Медленно подкрадывался  Великий  пост;  в  тот  год  вредные  поверья
грянули необычно рано: для мертвецов еще не приготовили ям  с  негашеной
известью; мяса нельзя, невкусная рыба,  сухие  коренья,  старые  яблоки,
сморщенные, как кожа у моих глаз,  и  пустые  внутри,  как  мое  сердце;
третье воскресенье перед постом,  второе,  масленица  отмечали  скорбный
путь  к  Пепельной  среде  <Первый  день  Великого  поста   у   западных
христиан.>. Тем мартовским утром я в окаменелом бесчувствии несла  пепел
своих  надежд  в  Вестминстерское  аббатство  сквозь  пепельно-серый  от
непрекращающейся мороси день. Даже церковь Святой Маргариты,  которую  я
всегда любила  и  чьи  серые  камни  были  уже  стары,  когда  аббатство
переживало свою первую молодость, не могла  снять  с  моих  плеч  покров
смертельного страха.
   В зябком пространстве церкви голос проповедника доносился  словно  из
адской бездны:
   "Обратитесь ко Мне всем сердцем  своим  в  посте,  плаче  и  рыдании.
Раздирайте сердца ваши...
   ...Пощади,  Господи,  народ  Твой,  не  предай  наследия  Твоего   на
поругание, чтобы не издевались над ним народы; для чего  будут  говорить
между народами: где Бог их?" <"Обратитесь ко Мне..." Иоиль, 2, 12 -  13;
17.>.
   На поругание народам...
   На поругание Филиппу?
   Паписты окружили нас, предатели подкапываются под нас.
   Дождь барабанил по крыше, словно беспокойные Божьи пальцы.  Я  знала,
что сегодня еще двум священникам из Дуэ суждено  предстать  перед  своим
Создателем, палачи-живодеры уже точат свои ножи.  Душа  моя  возмущалась
при мысли о чудов