лудницы Вавилонской, Римского Папы..."
 
*** 
 
   - Золотые слова! - восклицала я перед Дэвисоном. - Пусть-ка ответит!
   Теперь все шесть ее "джентльменов" были в наших руках,  в  том  числе
ирландский предатель Барнуэлл, и мы знали все.
   Но она не лезла в карман за ответом - или за наглой ложью.
   - Я не знаю Бабингтона! - бросает она.
   Суду предъявляется ее собственное письмо.
   - Я этого не писала! - звучит новое лжесвидетельство.
   Два ее секретаря, даже  не  под  пытками,  клянутся  на  Библии,  что
писала.
   - Они лгут! - твердит она вновь и вновь. - Слово королевы!
   Ее слово?
   Моя задница - вот что такое ее слово!
   Хотя нет, в моей заднице куда больше правды!
   К тому времени, когда перед судом предстали  Бабингтон,  иезуит  отец
Баллар и  другие  "джентльмены"  -  заговорщики,  я  была  вне  себя  от
бешенства.
   - Пусть получают полной мерой и по всей строгости! - визжала я.
   Во время казни Бабингтон продолжал шептать: "Раrсе, parce, Domine"  -
"Помилуй, помилуй, Господи," - когда палач уже вырезал и вынул из  груди
сердце. И это я, помнящая сожжения  при  Марии,  распорядилась  устроить
подобное зверство?! Задыхаясь от  слез  и  тошноты,  я  отправила  новый
приказ: "Остальных повесить до полного удушения, лишь затем холостить  и
потрошить!"
   И все это из-за Марии.
   Она продолжала биться, как умирающий гладиатор. Вскинулась на Берли:
   - Вы негодный судья - вы мой враг!
   И что же ответил мой Дух, мой лучший слуга, поистине правая рука моей
души, сухим голосом законника? "Вы заблуждаетесь, мадам.
   Я всего лишь враг врагов моей королевы!"
   Ей нечем было защищаться, помимо лжи и угроз, слез  и  возмущения,  -
она могла сколько угодно портить ими воздух, все равно вердикт оказался:
"Виновна".
   И тут стало видно, как любят меня и как ненавидят ее! От Корнуолла до
Карлайла благовестили церковные  колокола,  пылали  праздничные  костры,
звучали псалмы и молитвы, словно вся Англия желала плясать на ее могиле.
Два десятилетия народ ненавидел "гадину", "русалку", "блудницу",  теперь
он алкал ее смерти, жаждал крови, требовал возмездия.
   А я сражалась за ее спасение,  как  тигрица  сражается  за  детеныша.
Когда Уолсингем вернулся с севера, гордый и  предовольный  собой,  я  не
подписала смертный приговор.
   Он стоял как громом пораженный, потом затрясся с ног до головы.
   - Назовите хоть одну причину, мадам, - кричал он, желтый, дрожащий, -
по которой надо спасать эту змею,  которую  вы  пригрели  за  пазухой  и
которая все двадцать лет пыталась ужалить вас насмерть!
   - Дружище, назову три, пять, шесть! - стонала я. -  Она  -  королева,
помазанница Божья, она - женщина, моя родственница, она - из  Тюдоров  и
моя наследница! Если подданные начнут распоряжаться  монаршими  жизнями,
кто знает, в какие пучины хаоса мы погрузимся?
   Представьте, что я ее казню, - что ж, пройдут годы, и  на  ее  смерть
сможет сослаться каждый, кто захочет казнить другого английского  короля
или даже, упаси  Бог,  объявит,  что  королей  вовсе  не  нужно!  Прочь,
оставьте меня!
   И он меня оставил, чтобы тут же слечь с воспалением желчного  пузыря.
Никто из наших врачей не мог ему  помочь,  кроме  недавно  прибывшего  в
Лондон португальца, бежавшего от Инквизиции  еврея  Лопеса.  Я  посылала
Уолсингему лекарства, травы, коренья, бульон с моего стола, но в вопросе
о Марии не уступала. С ним я справлялась - он-то один.  Но  парламент  -
пятьсот разгневанных мужчин, от них не отмахнешься.
   Сознаюсь, они меня тогда обошли - Уолсингем, Берли, Хаттон, они  все.
Когда мне предложили доверить вопрос парламенту, я охотно согласилась  -
пусть все королевство, весь мир увидят ее вину!
   Одного я не учла: если за дело возьмется парламент, мне ее не спасти.
   Пылкая депутация подступила ко мне в конце года,  когда  я  гуляла  в
Ричмонде,  тоскливо  пересчитывая  последние   желтые   листья.   Спикер
поклонился весьма учтиво, но его выставленная вперед челюсть  и  злобный
взгляд говорили о другом: "Правосудия, миледи,  мы  требуем  правосудия!
Королева Шотландская осуждена, она утратила  право  жить!  Мы  не  видим
законной причины не казнить ее, как любого другого преступника".
   - Если б речь шла только о моей жизни, - прослезилась я, - пальцем бы
ее не тронула!
   Но я думаю не только о себе.  Молю  вас,  добрые  люди,  примите  мои
благодарности,   извините   мои   колебания   и   удовольствуйтесь   сим
безответственным ответом!
   Но они не удовольствовались.
   Они требовали ее крови вот уже десять, нет, четырнадцать лет,  с  тех
пор как казнили Норфолка.
   А теперь, когда Филиппу удалось погубить Вильгельма, когда мне что ни
день угрожали убийцы, парламент был непреклонен.  Я  надеялась  на  свое
вето - La Reyne nе Veult! - Королева не дозволяет! -  но  меня  одолели,
попрали.
   Мой отец бы до такого не довел - у него  были  свои  методы!  Но  моя
задача была сложнее -  не  отнять  жизнь,  но  спасти,  -  и  вот  меня,
победили.
   И этого я никогда себе не прощу.
 
*** 
 
   Робин взял Зютфен и вернулся в Англию - прямо с  корабля  вскочил  на
коня, скакал всю ночь и явился на рассвете - как в прежние дни!
   Но в этом зимнем мире не пели птицы. И в первых лучах света даже  его
любящие глаза не могли заслонить от меня печальных перемен в его  облике
- волосы уже даже не поредели,  а  просто  вылезли,  лицо  покраснело  и
вспотело от долгой скачки, старые мышцы окостенели -  слишком  долго  он
был в доспехах, слишком много времени провел в седле.
   - Робин - о, сердце мое! - Я отвернулась и заплакала.
   Все равно его возвращение - и радость, и триумф!
   - Мадам, дозвольте представить моего  пасынка,  молодого  Эссекса!  -
попросил Робин.
   Его так и распирало от гордости - в  тот  вечер  весь  двор  собрался
приветствовать героев. По его знаку из-за канделябров  выступил  высокий
юноша и оказался в залитом светом пространстве у трона.
   Ужели это тот мальчик, которого он брал с собой? Если так, он  вернул
мне мужчину, и великолепного...
   Высокий, выше Робина и Рели, гибкий, он был весь огонь, пламя  свечей
меркло перед огоньками в  черепаховых  глубинах  его  ярко-черных  глаз.
Язычки пламени таились в завитках спутанных кудрей, то ли бронзовых,  то
ли золотых, а улыбка озарила бы самый сумрачный день.  Взгляд  без  тени
злобы, мальчишеская улыбка, словно восход солнца. Поклон,  легкий,  даже
как бы незавершенный, тронул меня до глубины души...
   - Окажите ему честь, леди, он  прославился  при  Зютфене,  гарцуя  на
коне, как юный Александр, когда тот впервые обагрил кровью меч  и  шпоры
на полях Херонеи...
   Юноша вздрогнул, полуобернулся.
   - Молю, сэр, умерьте ваши хвалы! - сказал он гневно. - Я недостоин.
   Покраснел!
   Сколько лет уже никто при мне не краснел!
   Сколько ему? Двадцать? О, Боже, только девятнадцать?
   Иисусе, Купидоне, помилуй мя...
   Роберт жестом отстранил его.
   - Теперь о королеве  Шотландской.  Возлюбленная  госпожа,  вы  должны
подписать смертный приговор...
 
*** 
 
   Все они клялись в любви и, если верить их словам, обожали меня.
   Почему же никто мне не помог?
   А ведь подобное случалось в нашей истории, и нередко.
   "Ужели никто не избавит меня от назойливого попа?" -  спросил  Генрих
II, и просьба его была услышана.
   И не одними простолюдинами вроде сына лавочника из  Кентербери,  Тома
Бекета, которого Генрих II заставил умолкнуть  навеки.  Помните  Эдуарда
II, Ричарда II, Генриха VI? Тайное убийство - это прилично, это достойно
королевской крови, это избавляет  от  публичной  казни,  от  позора,  от
нескончаемого ада - дороги на эшафот.
   Что? Ни приличия,  ни  достоинства  в  смерти  Эдуарда  II?  Дурачье!
Господь карает по грехам - и если он умер оттого, что ему загнали в  зад
раскаленную кочергу, значит, такова  Божья  справедливость  и  мера  Его
гнева.
   Бог девственников  не  любит  тех,  кто  извращает  мужскую  природу,
ложится с юношами и предается содомскому греху, не любит со времен колен
Израилевых, вы что, не знали?
 
*** 
 
   Я тогда грезила о человеке, который все сделает за меня - задушит  ее
во сне подушкой, подольет в пищу медленнодействующий яд.
   Я разбрасывала вполне очевидные намеки, даже письменно  побуждала  ее
стражей "исполнить свой долг",  и  побыстрее.  Но,  Господи,  какие  все
совестливые! Не могут, видите  ли.  А  я,  желая  ей  смерти,  не  могла
подписать смертный приговор.
   Почему? Почему я медлила? Послушайте и все поймете.
   Даже Мария, ненавистница, ненавистная сестра, не посмела  снести  мне
голову, когда этого добивались ее  лорд-канцлер,  мой  враг  Гардинер  и
посол Ренар, вонючий испанский лис.
   Я видела себя в Марии, в обеих Мариях.
   И еще. Как могу я, именно я, послать женщину на плаху?
   Она снова стала являться мне в  снах  и  в  бессонном  бреду,  жуткая
фигура, бредущая по кровавому Тауэру с головой, зажатой в  подмышках,  с
рукой у горла, с диким смехом: "Не бойтесь, господин палач, у меня такая
тонкая шея...'1 Моя мать...
 
*** 
 
   Знала ли я, что во мне столько слез?
   Мрачное Рождество наступило и прошло в Ричмонде,  сумрачное  Сретенье
застало нас в Гринвиче, днем и ночью меня преследовало:
   "Мадам, подпишите! Подпишите смертный приговор!"
   Сретенье пришло на переломе  февраля,  и  мы  славили  Очищение  Девы
Марии. Я всегда любила сияние свечей в этот праздник,  золотое  облачко,
нежное,  как  милость  Божья,  что  бы  там  ни  болтали   пуритане   об
идолопоклонстве. Не это ли меня так расслабило, когда на закате того дня
ко мне явился кузен Гарри Хансдон с одним только  секретарем  Дэвисоном?
Или то было чувство родства по крови, нашей крови, крови  Болейнов,  той
крови, что текла в жилах матери и ее сестры, ведь я - дочь  Анны,  он  -
сын Марии Болейн.
   Один взгляд на его сумрачное лицо - и у меня упало сердце.
   - Ваше Величество, дозволительно ли нарушить ваш покой?
   Покой? Это называется покой?
   Следом вошел другой кузен, Говард, смуглый, встревоженный.  Его  отец
защитил меня от сестры Марии - может быть,  Чарльз,  занявший  отцовское
место лорда-адмирала, в свой черед спасет  меня  от  Марии,  теперь  уже
кузины?
   - Мадам, мы пришли сказать только одно слово. Ибо  написано:  "Срази,
или будь сражен".
   Мне почудилась страшная затаившаяся тень, померещился сверкнувший  за
ковром кинжал убийцы, и я  взвизгнула,  точно  заяц,  которого  схватила
собака:
   - Клянусь кровью Господней, я подпишу!
   Одним  махом  вывела  я  причудливую  завитушку   ЕЛИЗАВЕТА   R,   то
постанывая, то хохоча, словно обитательница бедлама.
   - Ну, смотрите, подписала! Бегите, доложите Уолсингему! Он  умрет  на
месте!
   Я швырнула тяжелый  пергамент  на  пол.  Дэвисон  подскочил,  поднял,
скрутил, запечатал и бережно обернул кроваво-красным бархатом.
   - Будет исполнено, мадам.
   Боже, они были как псы, взявшие кровавый след! Ладно, по крайней мере
на время они уймутся, отстанут  от  меня.  Все  равно  никто  не  сможет
привести приговор в исполнение, не обсудив со мной время, место и прочие
мелочи, как было с герцогом Норфолком. Теперь-то я могу немного поспать?
   - Оставьте меня, черт возьми! - завопила я. - Оставьте меня в покое!
 
*** 
 
   Господи Иисусе, Боже милостивый, откуда мне было знать? "На короля, -
говорит  в  пьесе  про  Генриха  V  этот   уорвикширский   писака,   сын
строгфордского овцевода <Речь идет о Вильяме Шекспире.>, он еще  говорил
с ужасным акцентом,  хуже  Рели,  голосом  уроженца  срединных  графств,
плоским, как, адские равнины, - давайте  наши  жизни,  наши  души,  наши
долги, и наших детей, и наши грехи возложим на короля". Мы должны  нести
все.
   Да, я должна нести этот грех. Но  когда  я  предстану  наконец  перед
своим Создателем, я не найду другого оправдания,  кроме  детского:  "Она
сама начала! Она первая хотела меня убить!"
 
*** 
 
   Сознаюсь, подписав приговор, я повеселела.
   Следующие два-три дня бледное  солнце  чудесно  золотило  гринвичские
поля, и мы, Робин, Эссекс и я, чуть свет уже  были  в  седле.  Теперь  я
мчалась наперегонки с молодым Робом, старого мы оставили далеко  позади,
едва мой юный лорд бросил мне вызов и пришпорил коня. На третий день  мы
уже повернули назад, когда  над  поймой  пронесся  звук,  который  я  не
посмела узнать.
   - Что это?
   Эссекс вскинул красивую голову;
   - Колокола, Ваше Величество! Но почему сейчас?
   - Не спрашивайте! За мной!
   Я непрерывно шпорила хрипящую кобылу.
   В  воротах  собралась  небольшая  толпа,  впереди,  отдельно,  стояли
несколько человек, они молчали. Едва я бросила  поводья  и  спрыгнула  в
сильные руки Эссекса, они  уже  приветствовали  меня:  Берли  и  Хаттон,
Хансдон и Говард, Ноллис и эта развалина Уолсингем, позади всех Дэвисон.
Все в черном, все с траурно-зловещими лицами.
   - Не говорите, что это свершилось! - в ужасе вскричала я.
   Берли склонился, подобно ангелу смерти:
   - Миледи, это свершилось.
   - Как - свершилось?
   Берли склонил голову:
   - Законным порядком. Ваш совет собрался, как только получил приговор.
Он был скреплен печатью лорда-канцлера и направлен в Фотерингей,  и  там
приведен в исполнение над королевой Шотландской.
   - Как она умерла?
   - Доблестно, Ваше Величество, твердая в своей вере.
   Хаттон шагнул вперед:
   - Вы не отдаете ей должное! Это был  ее  высший  час!  Она  умерла  в
пурпурном исподнем, похваляясь своим мученичеством!
   Стон, вздох, рыдание вырвались из самых глубин моего существа:
   - Прочь! Подите все прочь!
 
*** 
 
   Только через год я  смогла  дослушать:  как  свалился  большой  рыжий
парик, открыв редкие седые волосы, совсем, как у меня; как  больше  часа
отрубленная голова  шевелила  губами,  шепча  молитвы;  как  она  лежала
распростертая, и маленькая собачка уткнулась носом в ее  юбки,  а  потом
подбежала и стала облизывать лицо, и ее не могли оттащить...
 
*** 
 
   Мне и без этого было невмоготу. Дрожа,  лишившись  речи,  я  оглядела
своих приближенных.
   Лишь алый румянец,  опаливший  щеки  мальчика  Эссекса,  выдавал  его
неведение. Лицо Робина говорило о другом - он знал. Все они знали.
   Они лишили ее жизни. Они лишили меня,  свою  королеву,  моего  права,
моей царственной привилегии постановить, как, где  и  когда,  вырвали  у
меня решение, от  которого  я  увиливала  -  Боже  Всемогущий!  -  Целых
двадцать лет.
   Они предали нас в руки Франции, Испании,  Папы,  даже  Шотландии  как
истых цареубийц, чей грех не пройдет безнаказанно...
   Они без спроса сделали молокососа Якова Шотландского моим наследником
- теперь уже единственным.
   Я пошатнулась, споткнулась, вцепилась в сильную руку Эссекса, повисла
на нем:
   - Кто отослал приговор?
   - Я, Ваше Величество.
   Дэвисон, верный слуга - верный Иуда!
   - Стража! Сюда! - Задохнувшись, я указала на него,  и  его  увели.  Я
глотнула воздух. - Повесить его! А вы.., вы... - Я обернулась к Берли  и
Хаттону. - Вы за свое самоуправство заплатите! Отлучаю вас  от  двора  -
предаю вас анафеме отныне и до века...
   - О, Ваше Величество, нет!
   Хаттон на коленях, плача, ловил мой подол.
   Но Берли выпрямился и расправил старые плечи.
   - Как угодно Вашему Величеству. - Гордо склонил голову. - Только одно
слово  в  нашу  защиту.  Королева  Шотландская   действовала   подло   и
предательски, и она справедливо призвана к ответу и  понесла  наказание.
Мы действовали честно, по английским законам, и  своевременно.  Останься
она жить, заговоры против вас, миледи, множились бы, как  головы  Гидры,
доколе у чудовища не вырвано сердце.  При  ее  жизни  вы  в  собственном
королевстве не могли спокойно  вздохнуть,  а  народ  жил  в  смертельном
страхе.
   Толпа не проронила ни вздоха. Он помолчал и продолжил так же ровно  и
спокойно:
   - Ныне мы показали Папе, королям Испании и  Франции,  отцам-иезуитам,
дьяволам из Дуэ, всему миру, сколь  высоко  мы  ценим  нашу  веру,  нашу
страну,  нашу  королеву.  Ныне   мы   обезвредили   "английское   дело",
католическое возрождение на этих берегах! Ныне все знают, что  Англия  -
протестантская страна и останется протестантской, пока море омывает этот
остров! Мадам, помните Латимера,  сожженного  на  костре  во  дни  вашей
сестры, как он в огне утешал  собрата?  "Возвеселись,  мастер  Ридли,  -
сказал он, - и будь мужчиной, ибо мы ныне запалим в Англии  такую  свечу
во славу Божию, которая,  уповаю,  никогда  не  угаснет!"  Ваша  милость
хранит эту драгоценную свечу, и мы все, да, каждый из нас отдаст  жизнь,
чтобы ее не погасили.
   Он спокойно подобрал длинную бархатную мантию.
   - Я же принимаю свою отставку -  нет,  свое  бесчестие  как  почетную
награду из ваших  рук,  принимаю  с  радостью.  И  смею  ручаться,  что,
поразмыслив,  ваша  милость  увидит  и  поймет,  что  наше  деяние  было
необходимо и предначертано рукою Божьей.  Велите  казнить  меня  за  эти
слова, я от них не отрекусь!
   Он поклонился и, не поворачиваясь ко мне спиной, медленно отступил, и
за ним все, шаг за шагом, а я осталась рыдать.
 
Глава 8 
 
   Теперь  все  были  против  нас.  Началась  охота,  и  Англия,  бедная
трепетная Англия, загнанная могучими ловчими,  отбивалась  из  последних
сил.
   Это снова было Марииных рук дело, даже из могилы  она  продолжала  со
мной бороться.
   В предсмертном письме она завещала английский  трон  своему  дорогому
испанскому кузену, теперь в глазах всех  католиков  Англия  принадлежала
Филиппу. И Его Католическое Величество, король  Испании  и  Нидерландов,
Rex Anglorum <Король Английский (лат.).> шел требовать свое.
   А что Яков Шотландский, спросите вы, ее сын, разве не к нему  перешли
ее притязания?
   С женой можно развестись, с мужем тоже, но кто властен  развестись  с
собственным ребенком? Кто бы, кроме Марии, попытался?  В  завещании  она
обошла родное дитя в угоду полоумному испанцу, которого и в глаза-то  не
видела.
   А Филипп, ополоумевший от  старости  и  злости,  утрат  и  поражений,
принял брошенную перчатку. Он утвердится в законном праве, он  возглавит
крестовый поход против королевы еретиков, королевы-еретички.
 
*** 
 
   Однако у нас не умирала  надежда  выиграть  другими  средствами.  Той
весной  я  по-прежнему  чувствовала  себя  калекой  -  медленно-медленно
отходила я после Марииной смерти.  Не  сразу,  но  я  простила  Берли  и
остальных, вернула их ко двору.  А  в  начале  лета  произошло  событие,
которое разом вернуло мне  силы.  Вновь  передо  мной  стоял  плимутский
коротышка и  докладывал,  как  исполнил  мое  последнее  повеление.  Над
залысым лбом озорным нимбом светился легкий пушок редеющих волос.
   - Ну, сэр Фрэнсис, я приказала вам грабить их,  грабить,  грабить.  И
Дрейк полез в драку с королем Испанским?
   В больших синих глазах блеснули озорные искорки.
   - Мы наконец-то отдраили их хорошенько!
   В Кадисе мы сожгли больше тридцати семи кораблей!
   Я прыснула со смеху:
   - Значит, вы подпалили испанскому королю бороду!
   - Без сомнения - и весьма  ощутимо!  После  этого,  бороздя  просторы
испанских морей, мы захватили и сожгли еще не меньше сотни. А когда,  по
пути к Азорам, проходили мимо мыса Сан-Висенти,  -  он  невинно  закатил
глаза, - случайно наткнулись на "Сан-Фелипе"...
   Я подалась вперед, кровь прихлынула к лицу.
   - Что, "Святой Филипп"? Плавучая сокровищница самого короля?
   - Да, Ваше Величество, да! - Он довольно хохотнул. - Корабль был  так
нагружен шелками, пряностями и серебром, что еле держался  на  плаву.  -
Словно фокусник, он крутанул в пальцах  сверкающую  монету.  -  И  кроме
изумрудов, рубинов, сапфиров, опалов и жемчугов, я привез сто  пятьдесят
тысяч братишек и сестренок вот этой особы,  чтобы  сложить  их  к  вашим
ногам, - вы ступите на золотой ковер!
   Как я ликовала! Берли привел ростовщика, Палавичино.
   - Скажите Ее Величеству то, что сказали мне.
   Итальяне