рямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва  во  дворец,
потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец
и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла,  вниз  по  Ладгейт-хилл,
вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня  несло  по  сплошной
паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного  трезвона,
пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.
   - Вы должны показаться народу, миледи! - объявил Робин.
   И я показалась - парящая над толпой в платье из золота и  серебра,  в
паланкине, обитом белым  атласом,  на  восьми  подушках  белого  атласа,
расшитых золотом.
   Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали  в  золоте  и  по  золоту.  Я
восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который
поддерживали четыре лорда;  даже  мулы,  которые  несли  паланкин,  были
обвешаны золотом - золотые уздечки, золотые попоны,  золотая  сбруя.  За
мной ехал Робин,  тоже  в  золоте,  на  черном  скакуне,  чтоб  оттенить
безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел  за  золотые
поводья на случай, если в ней возникнет надобность.
   Впереди  ехала  верхом  многочисленная  свита:   придворные,   судьи,
духовенство и чиновники.
   Рядом со мной восседал на  коне  лорд-мэр  с  золотым  скипетром,  по
другую руку от него - герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой.
Сзади шел  лорд  Пембрук  с  поднятым  мечом  государства:  на  тяжелых,
позолоченных зимним  солнцем  ножнах  сверкали  бесчисленные  жемчужины.
Возле носилок маршировали парламентские приставы,  рядом  -  королевские
пенсионеры, рядом - лейб-гвардия  в  новых  алых  бархатных  камзолах  с
золотыми и серебрянными блестками, позади - сорок моих дам, разодетых  в
парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир
в поисках всего самого лучшего!
   И наконец, народ... О, мой  народ,  никогда  я  его  так  не  любила!
Тысячами, десятками тысяч, с осунувшимися от холода синими лицами,  люди
выстаивали под утренним снегом, в дорожном месиве, чтобы  приветствовать
мой кортеж.
   - Взгляните на ее милость!  -  рыдала  женщина.  -  Взгляните  на  ее
благословенный лик!
   - Долгой жизни и радости! Всех благ королеве Елизавете!
   - Спасибо! - кричала я в ответ. - Вот увидите,  я  буду  вам  хорошей
королевой и госпожой!
   На колени мне летели букеты  и  бутоньерки  из  сухих  бессмертников,
вереска и тимьяна. Престарелая дама бросила пучок розмарина. Розмарин  -
это для памятливости: как навязчиво этот запах воскрешает прошлое! Бери,
дружок, и помни! Я оглянулась на Робина и по его глазам поняла: он  тоже
вспомнил.
   - Господь да благословит Ваше Величество!
   - Храни вас всех Господь, - отвечала я, - и спасибо от всего сердца!
   - Благодарение Богу, что вы есть, госпожа!
   Молитвы и благословения, приветствия  и  пожелания  счастья  сыпались
золотым дождем.
   И золото, кстати, тоже - у Чипсайд-кросс лорд-мэр Лондона вручил  мне
алый атласный кошель с тысячей марок золотом. Однако  лучший  подарок  -
тот, что не купишь ни за какие деньги, - слабый выкрик  одного  дряхлого
старика:
   - Я вспоминаю старого короля  Гарри  Восьмого!  Теперь  Англия  снова
заживет весело!
   И пантомимы, сценки на  каждом  углу  -  милое  и  наивное  выражение
преданности и гордости! У Малого канала - живая картина: старец с  косой
и в саване, рядом - хорошенькая девица.
   - Эй! Остановите паланкин! - крикнула я. - Что это значит?
   - Она,  с  разрешения  Вашего  Величества,  изображает  Истину,  дочь
старика-Времени, - последовал ответ.
   - Времени! - Я весело рассмеялась  и  помахала  старику.  -  Воистину
время привело меня сюда!
   Во дворце я сменила золотое и серебряное платье на королевское алое -
как сердцевина розы, как любовь, как кровь. Вырезанное под самое  горло,
с маленьким плоеным воротником из снежно-белой камки, оно было обещанием
целомудренной скромности, этакой неосыпавшейся  розой,  и  в  нем  я  по
пунцовому ковру двинулась к аббатству.
   И тут, в решающий момент, силы мне изменили. Я дрожала  как  осиновый
лист. От приторно-сладкой волны ладана у входа меня чуть не стошнило.  Я
тряслась, не в силах ступить и шагу, все мои члены  охватил  девственный
трепет.
   - Мужайтесь, Ваше Величество! - раздался хриплый шепот у самого уха.
   Графы Шрусбери и Пембрук поддерживали меня под руки, их супруги несли
мой шлейф.
   И все же я вздрогнула, вступая в аббатство, когда холодная  сводчатая
огромность взорвалась светом и шумом, озаренная  тысячей  тысяч  свечей,
наполненная громогласными выкриками тысячи тысяч глоток.
   Однако в алтаре мы остались одни - я, старик епископ.., и Бог...
   Да, Он был здесь, в какое-то  бессмертное  мгновение  я  ощутила  Его
близость!
   Не верите? Не думаете, что Он освятил своим  присутствием  меня,  мое
помазание, благословил мою страну и мое правление?
   Он был здесь: я знала, я чувствовала, Он вдохновил меня на мой  путь.
Ибо с этой секунды мне предстояло стать королевой - и я, словно невеста,
жаждала обнять свое предназначение, слиться  с  ним,  отдаться  душой  и
телом...
   Шаг за шагом женщины готовили меня  к  этой  секунде.  С  меня  сняли
бархатную шапочку, воротник, манжеты, рукава, робу, платье, корсаж. цепи
и серьги, юбки, даже туфли. На мне осталась одна сорочка -  лишь  тонкий
льняной покров между моей стыдливой наготой и пронизывающим холодом...
   И даже ее пришлось распахнуть для поцелуя святой мирры - брр! Как оно
холодило мою неприкрытую грудь! И еще оно было прогорклое - как терпко и
странно оно пахло, стекая между грудей! Я  задыхалась  от  холода  и  от
экстаза. Грубым, как у работника,  старческим  большим  пальцем  епископ
трижды начертал на моем теле  крест  -  на  лбу  и  над  каждой  грудью,
вдавливая и вдавливая так сильно, что у меня  поднялись  соски,  но  он,
похоже, этого не заметил - он надевал коронационное кольцо на мой  левый
безымянный палец.
   Так я сочеталась браком: я отдалась и повенчалась, ибо в эту  секунду
что-то овладело моим телом и душой. Пусть  мои  ноги,  руки,  лицо  были
холодны как лед - внутри глубочайшая женская суть затрепетала,  теплота,
жар пронизали меня, и я  поняла,  что  принадлежу  Англии,  повенчана  с
Англией, живу ее жизнью, что я - душа Англии, ее ангел-хранитель, мать и
любовница, жена и королева.
   Королева...
   Я беззвучно рыдала, как все мы, женщины, рыдаем в минуты  величайшего
счастья.
   И вот самое  роскошное  из  моих  платьев,  коронационное  облачение,
золотой, затканный серебром шелк, манжеты тончайшей  венецианской  парчи
оторочены золотой каймой. На шее, на груди,  на  плечах  -  ожерелья  из
плоскогранных  сапфиров  с  большими  круглыми  рубинами  и   жемчужными
подвесками. А сверху - королевская мантия: расшитый золотом шелк в  цвет
платью с горностаевым воротником в двадцать дюймов шириной,  отороченный
по подолу горностаем, - знак  королевского  достоинства.  Поверх  мантии
струились   мои   незаплетенные    волосы,    распущенные    по-девичьи,
золотисто-рыжие, как и лучистый шелк робы,  -  все  олицетворяло  полную
гармонию и согласие.
   Все, кроме моей девической  слабости,  -  ибо  сердце  мое  замирало,
колени дрожали, ноги подкашивались...
   Затем на меня возложили  корону  святого  Эдварда,  самую  древнюю  и
священную. И наконец, корону, которую мне  предстояло  носить  до  конца
церемонии...
   Как разгулялись в тот день призраки! Ведь корона была изготовлена для
Эдуарда, по его отроческой головке, и пришлась мне  как  раз  впору!  До
чего же она была хороша: четыре  стоячих  дуги  из  золота  и  жемчугов,
основание обвито венком из жемчугов, алмазов и сапфиров, в середине, под
крестом, - огромный малиновый самоцвет, рубин, гордость Черного  Принца,
носящий его имя.
   Трепеща, я вышла из  алтаря,  и  герольдмейстер  Ордена  Подвязки  во
всеуслышание изрек:
   - Провозглашаю тебя королевой Англии, Франции и Ирландии,  защитницей
нашей  веры,  всечестнейшей  императрицей  от  Оркадских   островов   до
Пиренейских гор.
   Его слова  потонули  в  серебристо-пронзительном  визге  сотен  труб,
захлебнулись в громе литавров, в звуке органа, из которого гимн  рвался,
словно душа  из  моего  трепещущего  тела.  Признают  ли  меня  законной
королевой, чтобы чтить как свою владычицу, чтобы  служить  мне  верой  и
правдой и пасть за меня в бою?
   Да или нет?
   "Да! Да!" и снова "Да!".
   Меня пронзила ослепительная  молния  блаженства.  Прошлое  и  будущее
слились в одно, настоящее растянулось в бесконечность. Я видела  отца  и
мать и в эту минуту, как никогда, жаждала, чтобы она оказалась рядом.
   "Да! Да!" и снова "Да!".
   Лорды орали до хрипоты и махали своими  маленькими  коронками,  будто
отпущенные с уроков школьники. И под их крики меня отвели во  дворец,  и
там восемьсот пэров и прелатов пировали  восемь  часов  кряду  и  съели,
сдается, по восемь тонн пищи на брата.
   Сама  я  едва  прикоснулась   к   золоченому   жареному   лебедю,   к
фаршированной яблоками кабаньей голове, к павлину в перьях и скворцам  в
тесте. Мне приятнее было смотреть, как мои люди - да, мои, мои люди, мои
пэры, мои рыцари, мой народ! - пьют и жрут до отвала.  Дворцовые  повара
превзошли сами себя  -  восемь  Вестминстерских  кухонь  превратились  в
кромешный ад, однако оттуда несли и несли поистине райские кушанья.
   И вновь и вновь звучало по кругу; "БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ!"
   Мой рыцарь-защитник въехал в зал в полном боевом облачении, со звоном
швырнул на мощеный пол стальную перчатку и вызвал на  поединок  всякого,
кто усомнится в моих правах.
   А  пока  мы  ели,  юный  герцог   Норфолк,   впервые   вступивший   в
наследственную   должность   главного    церемониймейстера    и    главы
Геральдической  палаты,  а  также  лорд-распорядитель   коронации   граф
Шрусбери в золоте и серебре разъезжали на богато убранных скакунах между
рядами столов, дабы уберечь нас от незваных гостей.
   А я царила над всем, как Царица Небесная, на верху блаженства. И  так
я удалилась в опочивальню, не в силах двинуть рукой от  усталости;  дамы
сняли с меня корону, мантию, тяжелое коронационное  облачение,  девушки,
под водительством Кэт, уложили  меня  в  постель,  и  я  сразу  забылась
глубоким сном.
   Ни до, ни после не случалось мне спать так сладко и так мирно.
   Ибо то была моя последняя спокойная ночь: поутру Сесил разбудил  меня
вестью, которой я в страхе ждала с самой Марииной смерти.

Глава 3

   Мария, моя родня, мое проклятие.
   И моя горечь, как все Марии в моей жизни.
   Обманчиво-спокойным голосом Сесил возвестил самое страшное:
   - Мадам, королева Шотландии провозгласила себя английской  королевой.
Ваша сестра умерла, и теперь другая Мария  заявляет  притязания  на  ваш
трон.
   - Какие.., притязания? Как она может оспорить мои права? - выговорила
я запинаясь, словно круглая дура.
   - Она обещает, если потребуется, объявить войну.
   - Войну? Господи, помилуй!
   Меня  прошиб  холодный  пот.  Я  увидела,  как  шотландцы  с  воплями
вторгаются в Англию,  вражеские  корабли  входят  в  Темзу,  французские
войска в эту самую минуту сбегают по сходням на берег.
   - Она не нападет на нас, мадам, по  крайней  мере  сейчас!  -  мрачно
вымолвил Сесил. - Однако она грозится, пугает, бряцает  оружием,  требуя
признать ее законной королевой...
   Тут я уже взвилась:
   - А я, выходит, самозванка, незаконнорожденная плебейка?
   Разумеется, он не сказал "да", но и отрицать не стал. Он  ушел,  а  я
осталась в постели, больная и разбитая.
   Кузина Мария - как же я ее ненавидела!
   Уж не знаю, что привлекает мужчину в женщине, но у Марии это было  от
колыбели и до гробовой доски. Я умела завлечь. Мария не завлекала -  это
былому нее от природы.
   Бог весть как ей это удавалось! Она была рослая, не  ниже  Робина!  К
тому же черноглазая, разбитная бабенка, говорят, с  горбом,  с  огромной
шишкой на носу, который загибался к подбородку совсем по-ведьмински...
   Что мужчины в ней находили? Я вовсе не ревную! С какой стати?
   Нет, моим проклятьем были лишь ее притязания на трон.  И  в  конечном
счете - черным проклятьем для всех ее близких,  для  ее  дела,  для  нее
самой.
   - Это все ее свекор, наш враг Франциск, а юная королева не причастна!
- возмущался граф Арундел в совете.
   Дело происходило в  то  же  утро.  Я  встревоженно  смотрела  на  его
обрюзгшее лицо, на его гримасы, на выкаченные от страха глаза. Я  знала,
что он тайно держится старого обряда - от  пыльного  бархатного  кафтана
разило потом и ладаном. Да, он - старик, но ведь  и  старик  -  мужчина.
Неужто он влюблен в нее, как, по слухам, влюблены все?
   Полет брезгливо поднял бровь и выложил на стол парижские депеши.
   - Франциск? Только в той степени, - поправил  он  сухим,  педантичным
тоном, -  что  французский  король  велел  провозгласить  ее  английской
королевой  по  всей  Европе.  -  Он  скептически  постучал   ногтем   по
пергаменту.  -  Однако  как  доносят  нам   в   этом   письме,   молодая
королева-дофина сама с восторгом носит траур по нашей покойной королеве,
своей  "сестре",  и  щеголяет  при  французском   дворе   в   английском
королевском венце.
   Сесил кивнул.
   - Разумеется, Франция рассчитывает таким  образом  нас  припугнуть  и
получить  преимущества  на  грядущих  мирных  переговорах,  -   невесело
согласился он. - Однако королева  Шотландская  не  была  бы  женщиной  и
королевой, если бы устояла перед  искушением  надеть  английскую  корону
поверх шотландской и французской.
   - Так пошлем гонца к нашим представителям  на  мирных  переговорах  и
велим ужесточить условия, - громко вмешался  лорд  Клинтон.  -  Никакого
мира, пока королева Шотландская не откажется от своих ложных притязаний!
   Иначе Франции придется туго! Мы знаем, что Испания и Франция истощены
войной и со дня на день выбросят белый флаг!
   Кузен Ноллис подхватил, сверкая карими глазами:
   - Ни в чем не уступать папистским воинствам, папистским притязаниям!
   Вокруг застеленного зеленым сукном стола летали сердитые фразы,  а  я
сидела, слушала и думала свою невеселую думу.
   Будь Мария самозванкой без роду без племени, так ведь нет,  при  всей
своей молодости она - королева, даже вдвойне  королева.  Первый  раз  ее
короновали в младенчестве, когда ев отец - король - умер со стыда  после
позорного бегства его воинов,  разбитых  англичанами  при  Солвей-моссе;
второй - когда пятилетней девицей  на  выданье  отправляли  во  Францию.
Теперь она старая замужняя  тетка  шестнадцати  лет  от  роду  -  совсем
недавно она  справила  свое  рождение  в  праздник  Непорочного  Зачатия
Приснодевы Марии.
   Бог любит пошутить.
   Вот уж кто не дева, и если зачнет - младенца  ли,  войну,  -  зачатие
явно будет порочным!
   Однако ее притязания, пусть и ложные, но имеют  под  собой  кое-какие
основания. Легко вообразить, что  говорят  у  меня  за  спиной  Арундел,
Дерби, Шрусбери и другие тайные паписты.
   - Она происходит из старшей  ветви  Тюдоров,  -  бормочут  они.  -  А
значит, имеет больше прав, чем та  же  Екатерина  Грей,  внучка  младшей
сестры покойного короля.
   Здесь,  надо   думать,   не   выдерживает   кто-нибудь   из   стойких
протестантов, старый Бедфорд или Пембрук:
   - Король лишил ее прав, как рожденную в католичестве и к тому  же  за
границей. Да она отродясь не ступала на английскую землю!
   - Однако многие, живущие в Англии, почитают ее единственно законной!
   Да, и многие наши паписты, наши тайные изменники,  приветствовали  бы
католическую королеву, словно Второе Пришествие!
   И ни у кого из сердитых,  встревоженных  лордов  язык  не  повернулся
спросить: "А если Мария пойдет на нее войной.., что с нами будет?"
   Кому же мне доверять?

***

   На той же неделе гонец из Рима доставил новые  тревожные  вести.  Зря
Робин веселился на Рождество: мы не  убили  змею,  только  растревожили,
старая  римская  гадина  по-прежнему  копила  яд,  по-прежнему  норовила
ужалить.
   - Коронационный подарок,  мадам,  от  великого  Вельзевула,  от  этой
ватиканской твари! - с солдатской прямотой рубанул старый Пембрук. - Его
Препаскудство Павел  Четвертый  разродился  своим  очередным  детищем  -
папской буллой!
   У меня мурашки побежали по коже. Неужто он снова посмел объявить меня
ублюдком, незаконнорожденной, меня, владетельную королеву?
   Но старая крыса облюбовала новую помойку.
   Сесил разъяснил подробности. Подстрекаемый кошкой -  вернее  сказать,
сукой -  Марией  Шотландской,  -  папа  объявил  меня  не  ублюдком,  но
узурпаторшей. Теперь он  призывал  своих  сторонников  сбросить  меня  с
престола. Это, постановил он, будет не грех, а заслуга перед Богом.
   Открытый призыв к измене. Но  то  были  еще  цветочки.  К  очередному
заседанию совета падающий от усталости гонец на взмыленной лошади привез
последние новости из Испании. "Теперь у  испанской  инквизиции,  у  этой
шайки кровавых палачей, новый глава,  -  объявил  Ноллис.  -  с  папским
мандатом очистить Европу от ереси!"
   А значит, возродить власть Рима. Мы не смели поднять  друг  на  друга
глаза.
   - Что о нем известно? - зло бросил мой двоюродный дед Говард.
   - Это доминиканский монах, милорд, некий брат Михаил, человек  крайне
ограниченный и еще более жестокий. Половина книг  в  Европе  попала  под
запрещение и изъята. Евреям велено носить желтую звезду, еретиков  жгут,
как дрова, только  в  Калабрии  в  одном  аутодафе  сожжено  две  тысячи
человек.
   Сожжено на костре.
   Вьюжный январь сменился морозным февралем, огонь в каминах полыхал до
середины дымовых труб. И каждый раз, протягивая к огню замерзшие руки, я
вздрагивала. По  моему  распоряжению  в  дворцовой  часовне  всю  неделю
молились за упокой несчастных. И все же, как тихо напомнил мне Сесил,  у
нас  под  боком  остается  собственная  инквизиция,  прихвостни   Марии,
которые, дай им волю, запалят по всей Англии римские костры.  Мы  должны
утвердить свою веру, а сделать это можно только через парламент.
   - В парламенте ваша власть будет испытана  на  прочность,  -  говорил
Сесил. - Ваше Величество должны их покорить - добиться их одобрения.
   Я кивнула:
   - Да, и более того - я должна добиться их любви!
   Все знают, как собирала свой парламент Мария, - без всякого стеснения
наказала шерифам посылать "лишь тех, кто крепок  в  доброй  католической
вере". Я на  такое  не  пойду  -  пусть  соберутся  честные,  испытанные
англичане, по своей воле и по воле тех, кто их избрал.
   И среди них, к  слову  сказать,  лорд  Роберт  Дадли,  который  сумел
добиться избрания на место тестя от графства Норфолк, -  хотя,  к  моему
огорчению,  для,  этого  ему  пришлось  покинуть  меня  и  вернуться   в
упомянутое сырое низинное графство, где находилась его жена.
   Ибо толстая смуглянка Эми была владетельной госпожой, и через нее  он
получил титул, дающий право  на  место  в  парламенте.  Но  ведь  Дадли,
кажется,  из  Уорвикшира,  его  отец  и  брат  представительствовали   в
парламенте как Уорвики?
   Незачем ему туда ездить.
   Надо об этом позаботиться.
   Так они, члены моего  парламента,  стекались  в  Лондон  -  верхом  и
пешком, по несколько дней, а то и  по  несколько  недель  пробираясь  по
засыпанным снегом, раскисшим дорогам. Палаты общин я не  страшилась,  но
поддержат ли меня лорды в  борьбе  с  Римом,  в  трудах  по  искоренению
ядовитой поросли, насажденной в этой стране папизмом?
   Бог мне помог, частично устранив худших  Марииных  епископов;  десять
умерло в ту зиму, в том  числе  -  вернейший  знак  Его  благоволения  -
архиепископ Кентерберийский, папский легат,  главный  сообщник  Марии  в
расправах и казнях. Может, он сам сейчас корчится в огне!
   Однако часть преемников уцелела, а в  их  числе  -  мои  католические
лорды из верхней палаты, такие, как Дерби и Шрусбери, не  говоря  уже  о
Марииных последышах, вроде лордов Гас